. Он видел, что у каждой из враждующих партий — своя правда, но амбиции, несмотря на все старания Будды, мешали бхикшу разглядеть разумность позиций другой стороны. Шарипутре и Паджапати, которая теперь стояла во главе женской части сангхи, Будда наказал с одинаковым уважением относиться к мнению каждой из сторон, Анатхапиндику же он призвал в равной мере оделять подаянием представителей обеих «партий». В то же время он и не думал предлагать способ разрешения конфликта, считая, что его должны найти сами участники. В конце концов наказанный бхикшу отступился от своего упрямства: даже если он и не знал, что поступает дурно, все равно он так поступил. После этого его положение в ордене было немедленно восстановлено, и склока сама собой кончилась[51].
Если внимательно приглядеться к этой истории, она немало расскажет о том, как была устроена сангха во времена раннего буддизма. Как видно, это не была организация в жесткой форме, централизованное руководство как таковое у нее отсутствовало. Организационно орден был ближнее всего к сангхам (советам) племенных республик, все члены которых были равны, нежели к монархическому устройству новых царств. Будда намеренно отказался от положения единовластного правителя вроде отца-настоятеля христианских монашеских орденов более позднего времени. Возможно, называть сангху орденом не совсем корректно, скорее это было несколько орденов, каждый в своей части равнины Ганга. Невзирая на территориальную разобщенность, члены всех сангх следовали одной и той же Дхарме и вели сходный образ жизни. Каждые шесть лет все бхикшу и бхикшуни собирались вместе, чтобы провозгласить свой Устав, названный Пратимокша (обязательство, самодисциплина)[52].
Как следует из его выдержек, он была призван сплотить сангху:
Неделание зла, достижение добра, очищение своего ума — вот учение просветленных.
Выдержка, долготерпение — высший аскетизм, высшая Нирвана, — говорят просветленные, — ибо причиняющий вред другим — не отшельник, обижающий другого — не аскет.
Неоскорбление, непричинение вреда и воздержанность в согласии с Пратимокшей, и умеренность в еде, и уединенное существование, и преданность возвышенного мыслям — вот учение просветленных[53].
Сам Будда придавал большое значение этой церемонии, которая была аналогична общему собранию совета племенной республики — главным, что ее отличало от монархического устройства власти. Никому из монахов не дозволялось игнорировать Пратимокшу, так как этот Устав был единственным, который сплачивал сангху в ранний период ее существования.
Значительно позже, после смерти Будды, на смену этой простой церемонии декламации правил монашеской жизни пришла более сложная детально проработанная процедура собрания, которые теперь проводились каждым местным отделением общины один раз в две недели, в дни упосатхи. Эти перемены знаменовали собой переход сангхи из ранга секты в статус ордена. Вместо того чтобы нараспев произносить Дхарму, монахи и монахини теперь повторяли правила сангхи и прилюдно каялись в своих проступках. К этому времени обязательных правил стало гораздо больше, чем при жизни Будды. Некоторые ученые утверждают, что Устав в том виде, в каком он записан в Винае, окончательно сформировался за два-три столетия, тогда как другие придерживаются мнения, что дух Устава, по крайней мере в общих чертах, может восходить ко временам самого Будды[54].
Сангха есть сердцевина буддизма, потому что предписанный ею образ жизни воплощает во внешнем поведении внутреннее состояние нирваны[55].
Монахам и монахиням предписывалось «уходить прочь» не только от домашнего уклада жизни, но и от своего «я». Бхикшу и бхикшуни, живущие подаянием, освобождаются от «жажды бытия», которая сопровождается приобретением и тратой, они целиком зависят от того, что им подают, и учатся быть счастливыми, имея минимум имущества. Образ жизни cангхи открывает своим членам возможность медитировать, тем самым гасить пагубные огни неведения, алчности и ненависти, которые приковывают человека к колесу перерождений и страданий. Культивируемые идеалы сострадания и сердечной доброты учат их отрешаться от собственного эгоизма и жить ради других. Усваивая эти качества и делая их частью своей жизни, монахини и монахи могут достичь внутреннего покоя, который и есть нирвана, высший смысл праведной жизни. На сегодняшний день сангха является старейшим из дошедших до наших дней добровольных религиозных объединений; на такую же древность может претендовать лишь община джайнистов. Сам факт такой долгой истории сангхи очень показателен и раскрывает важный аспект жизни человечества вообще и отдельного человека в частности. Великие мировые империи, которые обладали военной мощью и отправляли несметные армии на покорение других народов, исчезли, рассыпались в прах, канули в Лету. А мирное сообщество бхикшу существует уже два с половиной тысячелетия! Недаром ранняя буддийская традиция все время проводит параллель между Буддой и Чакравартином, мудрым правителем мира. Это послание из древних времен доносит до нас мысль, что выживает не тот, кто защищается и обороняется, а тот, кто отказывается от себя.
Удивительный феномен: члены сангхи своим образом жизни и поведением противопоставляли себя обществу, перечеркивая его традиционные ценности, и все же огромная часть общества не только не отторгала их, но и находила чрезвычайно привлекательными. В глазах мирян образ бхикшу или бхикшуни никогда не ассоциировался с чем-то мрачным и отпугивающим, напротив, встретить по дороге буддийского монаха почиталось за счастье. Уже одно это свидетельствует, что образ жизни, созданный Буддой для бхикшу, глубоко гуманистичен и чужд человеконенавистничества. Ашрамы не были анклавами в обществе, и витающий в них дух человечности и радости как магнитом притягивал людей самого разного положения: царей, браминов, купцов и коммерсантов, падших женщин, знать и членов всевозможных религиозных сект. Могущественные правители, цари Бимбисара и Прасенаджит, взяли за обыкновение обращаться к Будде за советами и часто посещали его, когда он вечерами сидел возле пруда с цветущими лотосами или возле порога своей хижины, спокойно наблюдая за ночными бабочками, слетавшимися на огонек свечи. В сказаниях и текстах упоминаются толпы аскетов, стекающиеся в буддийские поселения; многочисленные посланцы, пришедшие испросить у Будды ответов на мучающие их вопросы бытия; богатые купцы и знать, прибывающие в ашраму, где находится Будда, на богато убранных слонах; молодежь из близлежащих местностей, наперебой приглашающая Будду на званые обеды.
А в эпицентре всего этого столпотворения пребывал исполин спокойствия и безмятежности, духовно новое, «пробудившееся» существо — Будда. Для тех из нас, кто не способен даже вообразить себе, что такое полное самоотречение, его образ навсегда останется чем-то туманным и непостижимым. Достигнувший Просветления, Будда словно бы обезличен и в то же время никогда не воспринимается как существо холодное или бездушное. Ни в чертах, ни в поведении его нет и признака внутренней борьбы или устремлений к чему-либо; он полностью соответствует своим словам, произнесенным в знаменательную ночь Просветления — завершено все, что должно было быть завершено. Он стал Татхагатой, человеком, чья человеческая сущность испарилась. Он лишен личных пристрастий и привязанностей, он чужд агрессивных доктринерских суждений. Палийский канон часто сравнивает Будду с нечеловеческим существом, не имея в виду его неестественность или ненатуральность, а лишь подчеркивая, что простому человеку не с чем было сравнить его, чтобы определить его сущность.
Как-то раз некий брамин увидел Будду сидящим под деревом, в состоянии полной отрешенности, глубоко погруженным в медитацию. «Его члены пребывали в покое, его ум был неподвижен, и все вокруг него дышало внутренней собранностью и безмятежностью». Вид созерцающего Будды поверг брамина в состояние благоговейного трепета — словно перед ним был величественный слон с огромными бивнями, дышащий неимоверной силой и мощью, укрощенной, обузданной и воплотившейся в беспредельном спокойствии и невозмутимости. Словом, перед брамином открылось зрелище самодисциплины, сдержанности и сияющей безмятежности. Никогда еще брамину не доводилось видеть человека, подобного этому. «Уж не Бог ли ты, Господин?» — обратился к Будде брамин. «Нет», — отвечал Будда. «Уж не превращаешься ли ты в ангела... или в духа?» — настойчиво уточнил брамин. И снова в ответ услышал отрицание. Обескураженный брамин как за спасительную соломинку ухватился за последнюю возможность: «Уж не человек ли ты?» И на этот раз Будда ответил отрицательно. И не погрешил против истины — он действительно стал кем-то иным. Со времен жизни предыдущего Будды человечество не видывало такого воплощения гуманизма. В одной из прошлых жизней, стал пояснять Будда, он существовал в ипостаси бога, приходилось ему рождаться в образе и животного, и простого человека. Однако он сумел отринуть все, что держало его взаперти в старой, неисправимой, исполненной заблуждений человеческой сущности; он «обрезал ее под корень, отсек, как ненужный отросток пальмы, покончил с ней». «А видел ли ты, — обратился затем Будда к брамину, — как растет красный лотос, как он зарождается под водой, а потом появляется над поверхностью пруда и тянется ввысь, пока не перестает соприкасаться с водой? Так и я, — продолжил Будда, — созрел и пришел в этот мир, но после вышел за его пределы и более не соприкасаюсь с ним». Достигнув нирваны при жизни, Будда раскрыл новые грани человеческой природы. Своим примером он доказал, что в этом мире, наполненном страданиями и болью, можно жить в спокойствии и бесстрастности, можно достичь полной гармонии с самим собой и всеми живыми существами. Однако обрести это состояние благословенной безмятежности можно, только если полностью покончить с эгоцентризмом и посвятить себя без остатка жизни для блага других. Эта гибель эго совсем не так страшна и ужасна, как могло бы показаться человеку несведущему; напротив, это единственный способ познать свою истинную сущность и жить на пике ее возможностей. К какому же виду существ следовало брамину отнести Будду? А сам он посоветовал так: «Запомни меня как того, кто пробудился»