Бывало, кшатрии покидали царевича, но ненадолго. Жизнь, протекавшая вокруг них подобно не очень различаемому потоку, словно бы все в нем одинаково сурово и пугающе, быстро наскучивала им, делалось одиноко, постепенно утекало из сердца все, что накопилось от общения с царевичем, и было, казалось бы, твердо и стойко, и можно было подумать, что это все свое, от собственного понимания сущего. Но, как выяснилось, ничего подобного, и это не являлось их собственностью, точнее, еще не сделалось их собственностью и нуждалось в постоянном подталкивании со стороны. Они шли к Сидхартхе и откровенно говорили о своих сомнениях и просили прощения, и он принимал их, и скоро забывал об этом, и мысли его устремлялись к другому…
Сидхартха сидел под бамбуковым Деревом Джамбу, и лицо у него уже не было спокойным, хотя все так же неподвижно и сосредоточенно. В нем углядывалось сильное напряжение, в каждой жилке, во взгляде больших блестящих глаз, а руки, опущенные на колени, словно бы застыли, и нельзя было сказать, что принадлежат живому человеку. И это тревожило Ананду и Арджуну. Но они привыкли к тому, что царевич не позволял беспокоить себя в такие мгновения, и терпеливо дожидались, когда все в нем сделается привычно.
Время шло, а в Сидхартхе ничего не менялось. Молодые кшатрии начали проявлять беспокойство, хотя в них сильно было укрепившееся, мешающее предпринять что-либо…
Между тем Сидхартха находился далеко отсюда, от зримого и ощущаемого мира. Он видел иное, вначале смутившее, позже обретшее в нем понимание. Он видел противоборство Богов, точнее, не само противоборство, а нечто подвигающее к столкновению какие-то прежде дремавшие в них силы, ясную готовность в мировом окружении к такому противоборству. И в слабом солнечном свете Сидхартха сознавал протянувшееся к нему от Агни, а в налетающем ветре определял явно принадлежащее всесильному Маре.
Было такое чувство, что он, Сидхартха, находится в центре мира, и за него идет борьба между двумя началами, одно из них есть оберегающее от потрясений и сомнений, другое, сплошь состоящее из желаний, влекущее и манящее, есть от жизни павшее к его стопам… Ах, как хочется окунуться в них, насладиться, напившись из неведомого ручья!..
Но нет, на сердце вдруг начала ощущаться заледенелость, хотя все еще был зрим в туманной дали легкий и колеблемый Мара и слышался его едва улавливаемый голос. В словах, что он ронял, отмечались привычная приманчивость и сладость.
Спустя немного перед внутренним взором Сидхартхи выросла все в нем сломавшая, даже и приятную разуму успокоенность, огромная, и Богов потеснившая, картина. Он долго вглядывался в нее, пока что-то памятное не насторожило, все напрягши в нем до предела. Он сделался как струна, вот натяни ее и — лопнет, не выдержав…
Он видел старого человека в белом одеянии, неподвижно лежащего на зеленой земле, в золотых подрагивающих отблесках, они то угасали, то снова разгорались еще ярче, а близ него множество людей со скорбными лицами, которые в какой-то момент словно бы прояснились, точно бы скорбь в них была лишь маска, а сами по себе они обозначали другое. Тут же он разглядел молоденькую женщину, испуганно и растерянно озирающуюся, она была явно чужая среди людей, и лучше бы ей уйти, да удерживало суровое повеление. Не поступишься им!.. А еще Сидхартха обратил внимание на большой, все выше и выше подымающийся костер, а возле него Джангу, худотелого узколицего брамина, он приходил во дворец и учил его.
— Что происходит? — хотелось спросить царевичу, и он, кажется, спросил. Услышал ответ Джанги:
— Отец мой поменял свою сущность, а эта женщина — его любимая жена, и она уйдет вместе с ним… Так повелел отец.
Сидхартха видел, как люди подошли к костру, оттесняя от себя молоденькую женщину. Она теперь и вовсе сделалась чужая среди них и что-то кричала, слезы бежали у нее по щекам. Тянуло приблизиться к ней, утешить, но разве растолкаешь толпу, огромную и черную, и вот уж перед глазами у царевича была только толпа и костер, а в ушах еще долго стоял тонкий, пронзительный, все сминающий крик. Уже не было нигде молоденькой женщины и неподвижно лежащего на земле человека, говорил Джанга:
— Вот и все… Они ушли…
Он говорил так и почти с неприязнью смотрел на Сидхартху, царевич не понимал причину этого и смущался. Он смутился еще больше, когда неожиданно в небесной тверди над брамином заметил колеблемый ветром облик всемогущего Мары. Говорил Мара:
— Мы с ним… И мы против тебя… Мы против Агни и дэвов. С нами чаша желаний, мы любим испить из нее и насладиться жизнью. А ты нет… ты другой…
Сидхартха закрыл глаза и постепенно все перед ним, прежде яркое и сильное, побледнело, отступило, измельчилось, соединившись с земной сутью и с небесной твердью, с тем, что обреталось между землей и небом. Он расслабился, в лице что-то дрогнуло, стронулось, на высоком лбу выступили странно блестящие, точно бы посеребренные капли пота.
— В мире идет борьба, — сказал Сидхартха. — И вокруг нас и в нас тоже идет борьба.
Он сказал то, о чем думали молодые кшатрии.
Появился Девадатта. Увидел сидящего под деревом царевича, тот еще не поднялся с земли, и глаза у него не сделались, как обычно, спокойными, в них жило напряжение, которое, впрочем, постепенно таяло, обуживалось, тускнело. Девадатта разглядел это напряжение, а потом приметил возвращение к царевичу присущего ему душевного состояния. И это не понравилось. Надо сказать, что это во всякое время было ему неприятно, как бы отделяло царевича от людей, возвышало над ними. И хорошо бы, если бы лишь возвышало, что же тут особенного, коль он появился на свет в царском роду, другое обижало Девадатту, то, что царевич как бы не замечал удивительной меты — следствия его рождения, он словно бы ничего не знал и оставался ровен и равнодушен к почестям, которые воздавались ему.
«Отчего так?.. — нередко думал Девадатта. — Отчего он живет как бы не в этом мире, в другом?.». Бывало, ему приходила мысль, что двоюродный брат только делает вид, что ничем не интересуется, а на самом деле преследует какую-то цель. Но шло время, и Девадатта вынужден был признать, что ошибается. Сидхартха живет так, как считает нужным, и в спокойном и ровном существовании находит удовлетворение. Сам-то Девадатта сроду бы не смог так жить, в душе у него все сталкивается, сшибается, и нет там покоя, одна постоянная, не утихающая устремленность куда-то. Все в нем смутно и темно, и он не всегда вершит то, что желал бы, точно злые духи сбивают его с пути. Наверное, в нем есть и от них что-то стойкое и упрямое. Почему бы при одном взгляде на Сидхартху в его душе рождалось откровенно неприязненное, физически ощущаемое отношение к нему?..
Девадатте нравилось происходящее в жизни, и он не хотел бы отделять зло от добра. И то и другое в его представлении существовало не на особицу, а взявшись за руки. Он принимал все в целости, не стремясь познать злое начало жизни и не дорожа добрым, как бы предполагая неизменность бытия. Так происходило потому, что зло встречалось Девадатте не по отношению к нему, было отдалено от него и воображалось не реально существующим, а как бы вознесшимся над жизнью. Приблизить же его к себе силой чувства Девадатта не стремился. Этим он отличался от Сидхартхи, во всем пытавшимся отыскать причину.
Девадатта был ниже царевича ростом едва ли не на голову, но в плечах крепок и руки имел большие и сильные, случалось, любовался ими и своим натренированным телом. Делал это так откровенно, что приводил в неловкость Ананду и Арджуну, тоже физически не слабых людей, уже теперь умеющих владеть оружием и стрелять в лет из боевого лука, натянув тугую звонкую тетиву. Они говорили Девадатте, что незачем выставлять себя. Тогда он вызывал их на поединок, и они, запамятовав про все, совсем по-мальчишески возились на лужайке возле пруда или в темном прилесье, под тяжелыми бамбуковыми ветвями, где не так обжигало яркое солнце. В этих поединках победителем чаще выходил Девадатта. В такие мгновения он дерзко смотрел на царевича, похваляясь перед ним, но ни разу не вызвал его на поединок: смутная и неясная, невесть из чего состоящая, из какого таинственного вещества, преграда вырастала перед ним и не давала сразиться с царевичем. И это раздражало Девадатту и накапливало неприязнь. Наблюдалась в нем неприязнь и теперь, когда он посмотрел на царевича, уже поднявшегося с земли и подошедшего к нему со словами:
— Я рад тебе, брат… хотя что-то у тебя за спиной… неспокойное… точно бы Мара, обернувшийся в большую птицу, распустил над тобой крылья.
Девадатта поморщился, но тут же и улыбнулся, сказал:
— Я теперь, о мой царевич, от погребального костра, разложенного для старого отца Джанги, который обрел другую форму. Я видел, как возвели на костер любимую жену поменявшего свою сущность брамина.
— Да?.. — негромко сказал Сидхартха. — Это же видел и я, когда сидел под деревом. Значит, Боги сделали меня свидетелем людского неустройства и смятения. Для чего?..
Он погрузился в раздумье. Девадатта почти с испугом смотрел на царевича. Возможно ли такое?.. А если и впрямь возможно, что тогда?.. Точно бы что-то ледяное коснулось Девадатты, его горячей кожи, и все в нем затрепетало. Но неприязнь к Сидхартхе не раздробилась, не утекла, а захолодев, стала еще крепче.
А царевич уже не смотрел на него, погруженный в раздумье, он видел перед собою другое… может, нечто мистическое, отдаленное от жизни, к чему его так склоняли Боги. И это отодвинутое в пространстве и во времени, но не меньше ощущаемое им и осознаваемое, чем то, что совершалось в близко к нему лежащей жизни, грело. Теперь он знал, что способен жить и другой жизнью, тянулся к ней, жаждал ее…
8
Майя-деви, жена царя сакиев, понимала царевича, сознавала, что происходит с ним, почему он бывает задумчив и грустен. Уж как-то так повелось, что она признавала в Сидхартхе нечто таинственное и сильное, и наполнялась душевным трепетом, когда думала о нем. Иногда Суддходана соглашался с нею, он соглашался, что в царевиче есть