Майя-деви оттого и мучалась теперь, что, любя Сидхартху по-матерински сильно и неоглядно, она не могла отвести от него злых духов, это было выше ее сил. И все же что-то ей подсказывало: сын победит, злые духи отступят… Лишь сейчас она по-настоящему разглядела все, что стояло за Сидхартхой, приняла его как существо, рожденное в окружении Богов и надобное им — свет, идущий от него, тихий и всепроникающий, им тоже нужен.
Но это понимание не отделило сына, напротив, приблизило к ней, она почувствовала себя ответственной за него не только перед царем сакиев, возлюбленным ее мужем, а и перед Богами и Дэвами.
Майя-деви знала о запретах государя — чтобы избавить царевича от встречи с несчастьем — и не противилась этому, хотя и понимала, что запреты ничего не дадут. Со своей стороны она предприняла другое… Решила, что Сидхартха не должен подолгу находиться во дворце и предаваться размышлениям, к чему он так склонен.
И тот стал чаще выезжать из дворца. Она познакомила его со знаменитыми геометрами, те воздвигали в Капилавасту многослойные постройки. От них царевич услышал о комбинации геометрических тел и планов, но странно, даже не был удивлен. У него возникло чувство, что он и не предполагал ничего иного. Из его слов выходило, что в мировом пространстве все должно быть подчинено математическому закону. Она возила царевича на шумный восточный базар, где в высоком шелковом шатре, поднявшемся над нескончаемым людским многоголовьем, часто находился государь. Государь был распорядителем торговли с иноземцами, вел долгие беседы с ними, спрашивал про южные и северные караванные пути. Сидхартха внимательно слушал не только то, что переводил толмач, но и то, как звучали слова из чужого языка и отмечал в них близкое родной речи. Это, а еще звучащие в стороне от шатра пронзительно звонкие лютни и громкоголосые цимбалы и захлебывающиеся от переизбытка чувств слепленные из обожженной глины и меди тамбуры действовали на него если и не успокаивающе, то и не тревожаще, как обычно, когда оказывался в тесном людском окружении. И царевич не спешил уйти из шатра, и думал, что поступает так не по собственной воле… В нем просыпалось что-то, приподымающее над жизнью, и самому пока неясное, влекущее к пределу, за которым неведомое.
Однажды вблизи шатра, там Сидхартха спасался от жгучих солнечных лучей, проводили людей в легких набедренных повязках. Те люди были изможденные и едва передвигали ноги. Все они, кроме одного, рослого, с сильными плечами, державшего голову прямо и смело, были смуглотелы. Этот же, русоголовый, с острыми глазами, отличался жгучей, почти солнечной белизной. Царевич попросил отца, чтобы остановили тех людей. И скоро перед Сидхартхой оказался русоголовый человек.
— Белый гунн… — негромко проговорил царевич. — Ты белый гунн?
— Я раб, — ответил тот через толмача хриплым и резким голосом.
— Что значит раб?.. Ты не свободен поступать, как тебе хочется? Почему?..
— Я был воином, меня ранили и взяли в плен, потом мои раны заросли, и меня привезли сюда, в эту жаркую страну. — Он помедлил. — Да, я раб, но я мог быть и властелином, если бы удача не отвернулась от меня, тогда рабом я сделал бы моего врага.
— Зачем?.. Разве человек живет для того, чтобы нести людям зло? Разве он не свободен от зла? Разве тигр в джунглях или орел в небе зависимы от кого-то? А все другие птицы и звери, они что, также подчинены кому-то?.. Нет, ты ошибаешься, человек. Ты не раб, ты воин. Иди, куда хочешь, я освобождаю тебя, Белый Гунн. И всех вас, униженных ныне, я освобождаю.
Из толпы, скопившейся у шелкового островерхого шатра, выскочил маленький круглый человек и, подбежав к государю, пал перед ним на колени и возопил:
— О, Великий, о, Лучезарный, не позволяй разбегаться этим людям, они мои рабы, я заплатил за них!
Суддходана молчал, не смотрел на человека, про него советник сказал ему на ухо, что это горшечник Малунка, и он действительно купил рабов.
— Значит, ты заплатил за них? — сказал, наконец, царь. — И ты думаешь, царевич, освобождая рабов, не рассчитается с тобой? Как ты смеешь сомневаться?.. Ты что, забыл законы Ману и осмеливаешься давать советы своему государю? Я прикажу влить тебе в рот кипящее масло. И это будет еще слабая кара за твою низость.
Круглый человек лишь теперь понял, что его ожидает, и распростерся ниц пред царем и его сыном. Его сердце обжег страх, и трудно было совладать с ним, но странно, рядом, хотя и слегка обозначаемо, билась мысль об утрате рабов. А он так надеялся, что подымется между ваисиями, станет непререкаемо уважаем. Но вот, надо же такому случиться, вмешался царевич. Да не отыщет он нигде покоя! А теперь самое время подумать о себе, и Малунка стал биться головой об землю и выстанывать жалобные слова. Но царь точно бы не услышал, повелел страже взять его. Воины кинулись исполнять приказ, однако царевич сказал, оборотившись к отцу:
— Я прошу, ясноликий, отпустить этого человека. Да не ищет он среди людей судей своему деянию!
Суддходана вздохнул, приказал прогнать маленького человека. Но прежде, чем это было сделано, Сидхартха посмотрел в глаза Малунке и увидел в них ненависть к себе, он хотел бы спросить об ее причине, но горшечник, словно бы догадавшись о намерении царевича, поспешно скрылся.
— Я низко кланяюсь тебе, сын царя, — когда в шатре стало тихо, сказал Белый Гунн. — Я свободен. Я на чужой земле, но я свободен. И это не сон. Я не знаю, куда теперь пойду и что стану делать, но я счастлив.
Он, пятясь, вышел из шатра. Майя-деви проводила его глазами, а потом посмотрела на Сидхартху и увидела в лице у царевича удовлетворение. А еще недавно его не было, она точно помнит, зато проскальзывала напряженность, когда царевич смотрел на горшечника. Она улыбалась, довольная собой: все верно, Сидхартхе надо хотя бы изредка появляться среди людей.
9
Было сказано в священных текстах, что солнце это Брахман, и все, что от него, сияющее и трепещущее, живое и захолодавшее от недвижения, тоже Брахман. И мир, который вокруг нас, и тот, что не зрим нами, хотя тянется к нему сердце, чаще ослабленное несчастьями и гнетом жизни, в надежде, что после перерождения не будет так унижаемо душевными муками, тоже Брахман. Да, и этот видимый мир тоже… Но сначала он был несуществующим, и нужно было времени, которое есть свет и тепло, тьма ночи и тысячекратное умирание истины, пройти не один круг, прежде чем мир сделался существующим. А потом он стал расти, пока не превратился в огромное яйцо. То яйцо какое-то время лежало без движения, пока не раскололось на две равные половины, одна из них оказалась серебряной, другая — золотой, одна стала небом, другая — землей. А все, чем было заполнено яйцо, дало начало мировому океану, озерам и рекам, облакам… и солнцу, подтолкнувшему жизнь. Поэтому солнце так почитается людьми и принимается ими за Брахмана. Слава ему, вседержителю жизни!..
Воистину покинутое жизнью существо умирает, ничто не избежит смерти, всяк на земле рожденный знает срок, отпущенный ему Богами, и не переступит через него. Но значит ли это, что жизнь прекращается совершенно, если существо умирает? Что, умирает жизнь в существе или же она умирает везде, и земля становится пустыней, ни к какой жизни не обращенной?.. На эти вопросы надо ответить отрицательно: остается то, что не подвержено изменению и ни от чего не зависимо, хотя порой слабое, подобно шелковой нити, оно продолжает существовать и именуется в природе — атман. Так сказано в священных текстах, но так ли на самом деле?..
Сидхартха, с трудом отвлекаясь от мыслей, оглянулся, точно бы ища того, кто спрашивал. Но вокруг никого не было. Деревья пошевеливали тяжелыми ветвями в предощущении наступающего сезона дождей и перешептывались, и при желании можно было понять, к чему они тянутся. Но Сидхартха не обратил на это внимания, произнес устало:
— Значит, я подумал про атман?.. Но что есть атман и отчего не подвержен всеобщей в природе перемене формы?
Сидхартха сидел под деревом, в сумрачной тени, раздумья его были нелегкие, иногда мучительные. Все, что случалось с ним или запечатлелось в памяти, привнесенное извне дэвами, которые вели его по тропе жизни и не давали сбиться с нее, соединялось и теперь ясно просматривалось, и можно было взять часть этой соединенности и проверить, что она из себя представляет.
Сказывал некто:
— Принеси плод ньягродхи.
— Вот он.
— Разломи его.
— Он разломлен, почтенный.
— Что ты видишь в нем?
— Крохотные семена, почтенный.
— Разломи одно из них.
— Оно разломлено, почтенный.
— Что ты видишь в нем?
— Ничего.
— Воистину так. Атман есть невоспринимаемая нашими чувствами сущность, но не перестающая от этого воздействовать на жизнь.
— Не перестающая, — сказал Сидхартха и вдруг почувствовал, что происходившее с кем-то происходило и с ним, но в другой жизни. Он мучился, стремясь постигнуть недостижимую чувствами сущность, а постигнув, хотел бы понять, откуда она и отчего зависла над земной жизнью, не прикасаясь к ней и пребывая в отдалении, но не теряя силы воздействия. У него вдруг возникло ощущение, что все, что совершалось на земле до его рождения, совершалось в нем, точно бы он есть что-то огромное и великое, способное вместить тысячи человеческих жизней, что-то не от зримого мира, от другого…
Странно, это ощущение не вызывало в нем ни заметного волнения, ни легкого беспокойства, словно бы так и должно быть и открывшееся ему вполне естественно. Вспомнил случайно оброненное заезжим брамином из соседнего царства Кошалы, будто де прежде, чем родиться ему, Сидхартхе, лучшему из сакиев, минуло время, исчисляемое 550 перерождениями. Ему надо было пройти этот путь и уж тогда сделаться тем, кем он сделался теперь. Царевич вспомнил это и принял в твердой убежденности, что так и происходило, и тут нет никакой подмены. Он сейчас точно бы не являлся в полной мере тем, кем сознавал себя раньше. Он хотел бы спросить, что он есть на самом деле: часть ли Вселенной или сама Вселенная? Он уже начинал понимать себя, и в этом понимании было много света и радости.