Суддходана все испробовал: от доброго назидательного слова до стремления оградить сына от уличных встреч, которые могли бы поколебать его, и — ничего не добился… Сидхартха не сделался обыкновенно беспечным молодым кшатрием, кому интересны лишь постоянно повторяемые физические упражнения и мысли о подвигах воинов, кому тянуло подражать.
Сидхартха не сделался похож на равных себе по рождению. Это расстраивало Суддходана, но он сознавал, что непохожесть не принижает царевича, а возвышает над людьми, как бы делает приближенным к чему-то святому, божественному. Но что из того, коль скоро возвышение сына, его живая соединенность с сущим предполагает близкое расставание с ним.
Он теперь стоял и смотрел на царевича и думал о нем, но не говорил, о чем думал, что-то в нем точно бы противилось, мешало выплеснуться чувствам. Впрочем, приходили и другие мысли, и они были светлые и ясные, успокаивающие. Те мысли возникали неожиданно и так же неожиданно исчезали. И, подчиняясь этому все сталкивающему со своего пути движению, Суддходана смотрел на царевича и поражался тому, сколь много в нем от матери — от дивной Майи, и глаза те же, и мягкие шелковистые волосы, и чуть приметные ямочки возле губ… Ах, можно ли перечислить все, что перенялось сыном и сделалось еще и поэтому дорого в нем! Но странно, иногда казалось, будто эти черты взяты Сидхартхой и у Майи-деви, приемной матери. И тогда покой разливался по телу, и он особенно ясно сознавал: эти две женщины, соединившиеся в сыне и горячо любимые им, Суддходаной, стали в его сознании одно целое и уж нельзя сказать, что случалось с Майей, а что с ее сестрой. Он начал думать, что Майя-деви вручена ему святой силой. Быть может, Майя, поднявшись на тридцать третье небо, умолила Богов дать ему в жены сестру ее?.. Майя-деви была для него еще и Майей. Говоря с женой, он точно бы обращался и к бывшей супруге и не всегда отличал одну от другой, впрочем, и не совершал таких попыток, словно бы боясь их, способных хотя бы нечаянно столкнуть с ровной и гладкой дороги. И что же тогда, опять волнения и тревоги, и та сердечная утесненность, что неизменно сопровождает их?..
Нет, он не хотел бы возвращения к прежнему. Чувство умиротворенности не желало меняться, хотя ровность и гладкость дороги, которой следовал, не казалась стойкой. Вдруг да и мнилось, что скоро придут с севера дикие горные племена, а вместе с ними страдания и муки людские. И тогда надо будет брать в руки меч и идти на врага и нести ему сокрушение и смерть. Да, и смерть… А он не стремился к этому, и тут был похож на сына, знал про свою похожесть, но знал он один, все же остальные, видя в нем силу и мужество, и не предполагали, сколь смутно бывает у него на сердце и как одиноко ему среди людей, жаждущих Победы.
Случалось, он спрашивал у себя: что есть жизнь, коль небытие, еще не обретшее иной формы, край ее?.. Он спрашивал и не умел найти ответа, что-то наваливалось на него, сдавливало, утесняло волю. Но и тогда на память приходил дивный образ цветущего лотоса. Чем же он был прежде? Цветком, взросшим в грязи пруда? Может, и так. Но неприютно ему по прошествии времени стало на илистом дне и он потянулся вверх, расталкивая мутные воды. И вот вырвался на простор, к свету, к солнцу, сияя нежной чашечкой.
Суддходана думал про лотос, и легче становилось, утесненность в груди отступала. Случалось, он говорил:
— Вот и жизнь как лотос… не угаснет и в самую трудную пору. И я, и все на земле подобно лотосу жаждем света… пьем теплый земной сок…
10
С утра в покоях у царевича побывали Арджуна и Ананда, старые друзья. Говорили про собственное понимание сущего, про то, что нужно отдалиться от жизни, чтобы познать ее, рассказывали о мудром Капиле, именем которого назван город, и кто, покинув людей, долго и упорно, истязая себя, искал истину, а она сделалась надобна не ему одному, всем людям. Капила нашел бы ее, да иссякли силы и погас разум. Друзья вспомнили мудрых Алару и Уддалаки, те полностью отрешились от мирской жизни и уединились, и тоже пытались найти истину, полагая себя сопричастными мировому духу. Сидхартха не знал этих мудрецов и хотел бы встретиться с ними. Он слушал со вниманием, а когда друзья замолчали, сказал с грустью:
— Нелегко овладеть учением философов, у каждого свой взгляд на мир, свое понимание пути к истине. Знакомишься с учением кого-то одного, и он видится мудрее всех, но проходит время, и мудрость кажется принадлежащей другому учению. — Царевич помедлил: — А не лучше ли быть свободным от любого учения, искать истину в себе, в душе?..
— Человек слаб, — возразил Арджуна. — И он не в состоянии подняться выше окружающей жизни, он погряз в ней и уж ничто не освещает ему путь к очищению.
— Воистину так! — воскликнул Ананда.
— Великий Джина отрицает Богов и считает единственным на Земле Богом человека, ступившего на тропу очищения. Он не прав?..
Появился брамин Джанга, учитель, уже утративший для молодых людей свое обаяние и понимающий это и относящийся к ним, и в особенности к царевичу, с нескрываемой неприязнью. Случались мгновения, когда лишь сила воли позволяла Джанге удерживать себя в твердости и неуклоняемости от правил, которым следовал. И не то, чтобы царевич проявлял неуважение к брамину словом или намеком, ничего этого не было, напротив, Сидхартха держался с ним ровно и спокойно. Но, наверное, это и не нравилось брамину. За ровностью и спокойствием Сидхартхи ему виделась какая-то сила, и не от мира сего, от другого, могущественного, куда бы и самому не мешало ступить. Но в отличие от царевича он не удостоен такой чести. Что-то есть в сыне царя сакиев возвышающее его над жизнью. Всем жизнь отпущена свыше, а вот Сидхартха пришел в нее с заранее определенной целью, и не только он знает про свое предназначение, а и в его окружении уверены, что иначе и быть не может. Обидно! Ведь не Сидхартха из высшей касты, а он — Джанга, он брамин…
Джанга не хотел бы возвышения царевича, однако не знал, как воспрепятствовать этому. Неплохо было бы, если бы Сидхартха жил не отстраненной от людей жизнью, приближающей его к неземному свету, а обыкновенной, присущей тысячам тысяч смертных. И поэтому, услышав, что Суддходана решил женить царевича, брамин сделался доволен и говорил с одобрением о намерении царя сакиев.
Джанга пришел в покои царевича и стал читать старые священные гимны и писания. В Ведах он находил примеры, достойные подражания, и не было ему дела, слушают его, нет ли, важно, что никто не потревожит течения его мысли. А когда он, узкоплечий, с длинным, мертвенно желтым, никогда не улыбающимся лицом покинул покои, Сидхартха негромко сказал:
— Как бы брамины не возносились, считая лишь себя способными познать Веды, как бы ни были высокомерны, они ошибаются, полагая, что достигли чего-то. Они не достигли Берега Радости и блуждают у Порога Отчаяния. Трехчленная мудрость браминов есть безводная пустыня, непроходимые дебри и погибель живому. Я это чувствую.
Молодые кшатрии не спорили с Сидхартхой, хотя сказанное им было пугающе своей новизной. Сами они не возносились так высоко, полагая брахманскую мудрость той мудростью, которая все же ведет к познанию истины, только не всегда прямо и твердо, а колеблемо событиями жизни, отчего часто несет с собой тревогу и сомнение.
Они не спорили с Сидхартхой, привыкши видеть в нем непредсказуемое. Исходящее от царевича и ощущаемое ими рождало смущение, порой нерешительность. Эти чувства были как бы привнесены в друзей Сидхартхи неведомо чьей сильной и уверенной рукой.
Они полагали, что все тут правильно и ничего не надо менять, как ничего не надо насильственно менять в окружающем пространстве, и строго придерживались этого правила, и находили в нем удовлетворение. Царевич в их представлении являлся не просто близким, ведь все они кшатрии, а принадлежащим им, как могут принадлежать человеку воздух и небо, и то, что открывается в глубине его, едва различимое, но отчетливо угадываемое сердечным движением, вдруг да почудится явственно, что и там живут близкие ему существа, и тогда нестерпимо захочется узнать и про них. Да только вправе ли он подняться так высоко? Кшатриям казалось, что царевич из этого, еще и из этого непознанного мира.
Арджуну и Ананду в отношении к царевичу, которое было хотя и трепетное, все ж устойчивое и не сдвигаемое с места, роднило полное признание его необычайности в сравнении с другими. Но признание необычайности не было следствием чего-то удивительного, проявляемое царевичем, ничего подобного не наблюдалось ими, никакого особенного чуда не выказывалось Сидхартхой, был он, как и многие из его окружения, искренен и тяготел ко благу. И все же… Что-то сходное со светозарной аурой висело над ним и облагораживало любое из его действий.
Однажды он и приближенные к нему люди, в их числе находились Арджуна и Ананда, шли широкой лесной тропой и негромко говорили, увлеченные скорее не тем, о чем велась речь, а тихой, услаждающей все в человеке, примиряющей с миром, хотя и суровым, неколеблемостью. Она висела над лесом и сделалась частью его неотъемлемой. Но вдруг смялась тишина, оборвалась, земля дрогнула, покачнулась, а воздух наполнился ощутимо острым и странно болезненным напряжением. Эта болезненность невольно передалась людям. Они словно бы окаменели и уж не в силах были сдвинуться с места. Их все время тянуло за толстые деревья, в серую дрожащую тень, точно бы там было спокойнее и дышалось легче.
Неожиданно на лесной поляне появился огромный белый слон. Он издавал глухие трубные звуки. Его хобот был как толстая гибкая серебристая змея. И эта змея вдруг замерла в воздухе, потом взметнулась вверх, и можно было подумать, что слон набросится на людей, и уж тогда не жди пощады. Арджуна и Ананда слышали, что белый слон — убийца, немало жителей ближних деревень пострадали от него, потерявшего рассудок. Они заметили, что люди из окружения царевича, выйдя из оцепенения, покинули его, и хотели увести Сидхартху, но тот отстранил их от себя и пошел навстречу слону.