Ясодхара закрыла глаза, покой, что раньше жил в ней, а теперь оказался стронутым с места и отступившим, к счастью, недалеко, снова завладел ею. Она сидела, закрыв глаза, и мысленно видела мужа и себя на супружеском ложе и как бы заново переживала ту сладость и нестерпимую нежность, которую испытывала к царевичу. Казалось странно и сумасшедше, что боялась его, боялась ожидавшейся близости, за которой невесть что воображалось… А все было так естественно и сладостно, что сделалось тревожно: вдруг тут что-то поменяется, и она уже будет не она, с охотой подчиняющаяся его рукам, и он станет другим… Она не могла бы сказать, откуда возникли эти мысли. Точно бы кто-то посмеялся над нею, угрожал поломать сделавшуюся устойчивой перемену в душевном состоянии. А может, это Мара стремился внести в ее сердце смятение? А может, брамин Джанга? Она помнит, как он смотрел на нее… Что-то откровенно недоброе было в его глазах, когда он смотрел на нее, точно бы она провинилась перед людьми, перед ним. Ясодхара силилась вспомнить, когда же она могла обидеть кого-то, но так и не вспомнила. Она никому не причиняла зла, не умела этого делать и смущалась, если должна была сказать хотя бы и подневольному человеку что-то неприятное. Да, она не отыскала в памяти ничего, почему бы почувствовала себя виноватой, и вздохнула, мысленно спросила: «Что же тогда брамину Джанге от меня надо?» И не нашла ответа и постаралась забыть о неприятном.
Ясодхара была дочерью своего народа, а народ ее ни в какое время не владел несметным количеством золота или драгоценными камнями. Зато в нем отмечалось достоинство, это выражалось в особенном отношении к людям пускай и чужого племени. В каждом из них сакии признавали право иметь свою веру. Они никому не завидовали, даже государству Кошале, соседствующему с ними, где государи кичились и хвастались сокровищами, чаще отобранными у дальних беззащитных народов.
Сакии хотели бы жить своей жизнью и поклоняться Богам. Ясодхара была из их рода и не желала думать худо о брамине Джанге и, кажется, смогла бы поступить так, если бы вдруг не вспомнила, сколь угрюм и тяжел был взгляд у него, обращенный на ее возлюбленного. Улучив момент, она сказала об этом мужу, а еще о толстом круглом Малунке, тот во время свадебных состязаний крутился возле Джанги и нашептывал ему что-то явно направленное против царевича.
Сидхартха выслушал и лишь грустно улыбнулся, но грусть была легкая и ни к чему не обязывающая, скоро растаяла, и он мог думать только о любимой. Эти мысли придавали всему сущему в нем удивительный блеск, он сам точно бы чувствовал сияние, исходящее от него, чему она стала причиной. С ним случилось преображение, светлое и диковинное. Даже он, живущий в предощущении будущего, понимающий про него, как если бы ожидаемое было вовсе не ожидаемое и предугадываемое им, а теперь совершаемое и уже имеющее название, не мог предположить, что внесет в его жизнь Ясодхара, а увидев, отнесся к этому с огромным волнением, впрочем, никем не замечаемым и понятным лишь ему. Однако и то приятно, что волнение, в сущности противное его душевному устроению, испытывалось недолго, стерлось, как бы смутившись. Все же царевич не забыл о словах Ясодхары, но ничего не сказал, что-то в нем воспротивилось, родилась четкая мысль, что она сказала ему про качели. Все в жизни, как на качелях, сказала она, где на одной стороне добрые дела, на другой злые. Между ними существует равновесие, никто не в силах изменить тут что-то. Ну, а если перевесят злые дела? Тогда на земле сделается чуждо сущему, враждебно ему. Это смутило Сидхартху, но не только враждебность зла сущему, а и то, что, если перевесит добро, то и тогда в жизни произойдет нечто враждебное сущему, лишь кажется, что сделается одно благо. На самом-то деле совсем не так, скорее, наоборот, откроется возможность для грядущей победы зла. Ведь добро, оказавшись во множестве и лишившись противодействия, поневоле ослабнет и будет не в состоянии постоять за себя.
Что же получается, думал Сидхартха, значит, добро и зло непременно должны соседствовать, иначе жизнь затвердеет, обратится в камень, а сущее потеряется в пространстве, обратившись в свою первоначальность?..
Это беспокоило, пришла неудовлетворенность собою, она часто ощущалась им и шла от чувства вины перед людьми.
О, сколько раз он, благополучный и ни от чего не страдающий, лишь изводящий себя вопросами, а то и сомнениями, вдруг думал, что ему хорошо, а многим из людей плохо, и они не рады своей форме существования и с удовольствием поменяли бы ее. Но кто скажет, что та, предполагающаяся ими форма будет лучше, чем прежняя? А что если он в другой жизни обратится в малую тварь, не ведающую ни про солнечные лучи, ни про земной ветер, ни про тихую прохладу лесного ручья? Или в судру, или в чандалу? А это ненамного лучше, чем возродиться обыкновенной, все подавившей в себе тварью.
Он, благополучный, видел, сколь мучительно ожидание и неуверенно продвижение людей по жизни. Но он не знал, как помочь им, и мучился. Он мучался еще и потому, что понимал про отпущенное ему свыше, уверовав, что лишь он способен указать путь к очищению души. Он никогда не сомневался в своей исключительности, хотя и не признавал ее за что-то особенное. Он улавливал в себе токи, что идут свыше и повелевают поступать так, а не иначе, совершать то, а не это. Впрочем, если сказать, что он постоянно следовал внутреннему голосу, значит, сказать неправду. Бывало, он противился указывающему и делал что-то из собственной души исходящее. Но со временем ему стало казаться, что и тогда он поступал согласно воле, которая была значительно больше и сильнее его собственной. На самом же деле и эта воля была его собственная, хотя и существовавшая в пространстве. Он понимал себя миром надежды для тысяч гонимых, преследуемых, страдающих… О, как бы он хотел сказать им про тот путь, что ведет к освобождению от страдания! Но он не знал этого пути, хотя чувствовал, что отыщет его именно он, а не кто-то еще, скорее, он для того и пришел на землю, чтобы сделать это.
Посетившая его неудовлетворенность была недолгой, она лишь напомнила о себе и пропала. Она сказала, что если ему сейчас хорошо, то это не значит, что всегда будет хорошо, много еще чего предстоит вынести, от многого отказаться, прежде чем он откроет Закон, которому станут следовать люди. Да, да, она так и сказала, ничего не утаивая, ничего из ожидаемого им впереди. Сидхартха наполнился новой радостью, она была так велика, что не умещалась в нем и перешла к возлюбленной, и та тоже начала наполняться ею, было сладко и чуточку томительно и даже слегка напряженно, хотя и хорошо теперь, лучше не надо, и они двое, но такое ощущение, как будто они заслонили собой весь мир любовью, которая, конечно же, принадлежит не им одним, а еще и другим мирам, то есть она принадлежит им, но как бы касается и Вселенной, отчего та словно бы очищается, облагораживается. Их любовь выражалась не только в обладании друг другом, хотя это было высшей для них радостью и не вызывало смущения и хотелось, чтобы продолжалось долго, но еще и в том свойстве соединения душ, именно свойстве, которое как бы являлось для них чем-то отделившимся и поднявшимся над ними с одной лишь целью — дать возможность наслаждаться друг другом, черпать из себя…
Все дни и ночи, пока шли дожди, ни на минуту не переставая и заливая окрест дворца и делая землю густо черной и вязкой, так что и из окна было видно, как тяжело и неуверенно передвигались люди, если вдруг оказывались по какой-либо надобности по соседству, Ясодхара жила точно во сне. Впрочем, скорее не так: все, что было с нею раньше, до того, как она сделалась женой Сидхартхи, воображалось сном, а то, что происходило теперь, действительно совершаемой жизнью. То, бывшее с нею как бы во сне, хотя и милое и нежное, легко, без напряжения с ее стороны отодвинулось. Она как бы сделалась частью возлюбленного, и это воспринималось ею совершенно естественно. Она жила Сидхартхой, его мыслями и устремлениями, сколько сумела понять их за время, что находилась с ним. Но она отыскивала время и для личных мыслей, впрочем, теперь как бы принадлежащих не ей одной, а еще и ему. Она говорила про эти мысли, а то и читала стихи, которые вдруг приходили в голову, и с нетерпением ждала, что скажет он, а он всякий раз говорил слова добрые и нежные и ни разу не выразил удивления, и она была благодарна ему за это. Она думала, что так будет всегда. Она хотела, чтобы так было всегда. И ничто не смогло бы поколебать ее. И да будет с нею Богиня земли и все страждущие!..
13
Но закончился сезон дождей, а вместе с ним завершилось пребывание Сидхартхи и Ясодхары во дворце, предоставленных самим себе, когда ничто не мешало им, а слуги бродили по залам точно тени, и нельзя было услышать даже шороха их шагов. Теперь им надо было выходить из дворца, встречаться с отцом и матерью, вести привычные долгие разговоры не предметно к чему бы то ни было, а как бы о неземных абстракциях. Суддходана любил отдаляться в размышлениях от реальной жизни, она казалась ему скучной. Впрочем, и в абстракциях он не был достаточно силен и, случалось, терялся, если вдруг сын спрашивал про что-то или же продолжал его мысль, неожиданно отметив в ней такое, чего он сам не разглядел. Тогда он старался увести разговор в сторону. Но спустя немного все начиналось сначала, и опять Суддходана принимался размышлять чаще о героях Вед, а то и о Богах из священного Писания. Глаза у него загорались, было такое ощущение, что он в эти мгновения живет не в реальном мире, а в том, прежде существовавшем или даже существующем и теперь, но так далеко, что и не дотянешься. Он точно бы утрачивал связь с жизнью и ничего не замечал, для него происходящее с ним было естественно.
Майя-деви догадывалась, что контурно намеченное в отце, в душе его, развито в сыне чрезвычайно, усиленное Богами. И она принимала их обоих, отца и сына, с трепетом необычайным, она видела их неповторимость, как бы неземную сущность и, случалось, говорила про это с Ясодхарой, и