— И я доказал… За мной идут тысячи, они верят мне, и я знаю, отрекшись от земного, они приблизятся к совершенству. Я считаю, что человек — Бог, и земля — временное его пристанище.
Готама воскликнул с жаром:
— Я согласен с вами, о, Учитель, когда вы говорите о браминах. Имущество, нажитое ими, не есть ли поношение божественных законов? Они пытаются набить пояс золотом и прячут сокровища под порогом собственного дома. Они ведут жалкую жизнь, и конец их будет жалким.
— Да, так, — пристально глядя на молодого сакия, сказал Джина. — Ты судишь правильно, и я вижу, пойдешь своей дорогой и вступишь, когда придет срок, в кипящие воды и преодолеешь их.
— Брамины считают юг светом, а север тьмой. Но так ли это?.. Птицы летят на север, чтобы произвести там птенцов и вернуться с ними в родные края. Я пойду на север, и я вернусь…
Джина вздохнул и опустил голову. Готама, помедлив, почтительно поклонился и ушел.
Он не стал спорить с великим Джиной, нет, он не чувствовал себя слабым рядом с ним, не было в нем растерянности, больше того, во время встречи с тиртханкаром он ощутил в себе как бы дремавшую в нем твердую уверенность. И это, а еще жесткая убежденность Джины в своей правоте, которая ощущалась в каждом произнесенном им слове, вызывали невольное восхищение, а то, что отделяло, всерьез не принималось Готамой, было незначительно и не могуще что-либо поменять. В самом деле, ну что значат их расхождения в сравнении с тем, к чему они оба готовили себя, в результате чего один из них почти прошел свой путь на земле, а другой сознавал, что способен одолеть долгий и трудный путь?..
3
Готама взбирался на высокую снежную гору, шел он медленно, не потому, что не оставалось сил, просто, чем выше он поднимался, тем больше поражался окружавшей природе, она делалась все суровей и скромнее и скоро совсем не походила на ту, что внизу, где лениво колыхался душный тропический лес, здесь не отыскать было разлапистых деревьев, а те, что росли, были маленькие и слабые, такое чувство, что любому ветру совладать с ними. Однако все не так, и Готама догадывался, что не так. За внешней неказистостью и какой-то безотрадностью, что проглядывала в них, скрывалась крепость и неподвластность куда большей силы, чем обыкновенный ветер. Крепость ощущалась не только в деревьях, а и в редкой и тусклой, с виду неприметной растительности. Правду сказать, встретился бы с такой в долине, не обратил бы даже внимания на нее, прошел бы мимо… Но тут она виделась особенной, как и все, с чем впервые столкнулся, взять хотя бы странную неподвижность воздуха. Дело не в том, что не подует и слабый ветер, просто здесь не наблюдалось никакого колебания, точно бы воздух застыл и уж не стронется с места. Странное ощущение, влекущее куда-то… Готама не сразу догадался, отчего так, отчего это влечение? А догадавшись, удивился теперь уже своему чувству, которое сказало, что подобная неподвижность есть часть всесветного покоя, и можно подумать, что сама Нирвана начинается отсюда. Можно было бы, если бы Готама не знал, что и тут вдруг сделается неспокойно, порывисто и сминаемо холодным ветром. Готама еще в юности, используя удивительное свойство, что давало возможность, отделившись от собственного тела, воспарять духом, пролетал над горами и не однажды становился свидетелем необузданности в природе, она пугала и вызывала мысли о всемирном непокое, о соединенности земли и неба. Но соединенности не физической, что естественна, а духовной, изначально присущей живому существу. Что давала такая соединенность? Сначала он не мог сказать, но со временем понял: она в том, что страдание не есть что-то одномерное, к примеру, поразившее какой-то город или народ, нет, страдание, вместе с тем, как бы отразившись, поражает и мир, скрытый за высокими небесами. Точно так же зло, посеянное людьми, злом для них и обернется, для тех, кто разжег ненависть и неприязнь, кто явился причиной этому, отразившись в иных мирах и не найдя там опоры. Вскормленное людьми зло возвращается на землю и жестоко карает тех, кто послал его в другие миры. Он остро осознал такую соединенность, с тех пор миры для него не были отделены один от другого, а воспринимались как что-то цельное, уплотненное всемирным духом и душами живых и мертвых, то есть и тем тоже, кто еще не вошел в новую форму и пребывал в неведеньи относительно того, что предстоит ему.
Готама удивился своему чувству вопреки тому, что знал, оно словно бы подвинуло его к утверждению, что здесь начинается путь в Нирвану. Он усмехнулся, вдруг подумал, что если бы все было так просто, он спустился бы с гор и сказал бы людям, где Нирвана и как дойти до нее.
Готама поднялся на вершину и увидел обнаженного человека, лежавшего на белой холодной блестящей земной поверхности. Он только теперь ощутил холод, раньше не имел представления о снеге, нет, он, конечно же, знал, что это такое, выпадающее в Гималайских горах, но в нем не было живого ощущения снега, и вот теперь такое ощущение появилось. Но сперва обнажилась подавленность, это когда увидел мертвого человека. Что же получается? Пока он шел, человек не выдержал и упал?.. Он прикоснулся к его руке и ощутил сильный холод, понял, что человек лишился прежней формы давно, о чем говорило лицо его, которое почернело и сделалось подобно головне, точно так же почернело тело. Готама выпрямился, он намеревался посмотреть туда, где раньше заметил живого человека, но глаза разглядели другое… Они отыскали еще одно бездыханное тело, а возле него еще одно; видеть это было нестерпимо трудно, у Готамы перехватило дыхание, возникло чувство безысходности. Раньше он не испытывал подобного чувства, его душа, утружденная непрекращающейся работой, была устремлена в движение, в непрестанность мысли, которая, однажды родившись, не угасала, а обретала остроту и упорство. И вдруг такое чувство, а следом слабость и вялость в теле и откровенное нежелание что-либо поменять. Зачем? Для чего?.. И что это, собственно, даст? И надо ли кому-то еще? А если нет?..
И все это, облегшееся в сомнение, росло, ширилось, и тут можно было заметить проявление чьей-то недоброй воли. Наверное, Готама так и подумал бы, если бы не знал, что здесь ничьей вины нет, а лишь своя, от сердца… Оказывается, и он бывает подавлен и слаб, а совсем недавно полагал, что такое невозможно. Но отчего?.. Что же, он не человек и не испытывает привычных для всех чувств?..
Готама недолго пребывал в растерянности, мысленно сказал, что необходимо познание себя. А как этого добиться? Только пройдя через мучения и жестокие на пути освобождения от кармы испытания. Что ж, он пройдет через них, и его характер и воля сделаются крепче.
Готама быстро свыкся с этой мыслью и, когда приблизился к другому бездыханному телу, он не стал нагибаться, чтобы убедиться, что тело лишено жизни. И так было видно, что оно уже не принадлежало никому, а есть старая форма монаха — джайна, она, наверное, и не окажись на снежной вершине, поменяла бы свою сущность. Родившаяся в нем мысль обрела привычность и уж ничем не отличалась от других, и можно было предположить, что давно живет в нем.
Готама недолго стоял возле бездыханного тела, двинулся дальше, а скоро заметил человека за серым высоким камнем, что, как бы соскользнув с вершины, которая была ровной снежной площадкой, завис над нею, был тот человек нагой и неподвижно смотрел перед собою. Готама приблизился к нему, стоящему голыми ногами на скользкой заледеневшей поверхности, и почтительно поклонился. Но заговорил не сразу. Он видел большого и сильного человека уже в летах, а не утратившего гибкости и ловкости в теле. Человек был точно бы посыпанный снегом, кожа отливала яркой, чуть порозовевшей белизной. Он напомнил Готаме кого-то, однако напоминание было слабое, ускользающее.
— Ты дигамбар? — спросил Готама. — И ты, почтенный, находишься на третьей степени аскезы и уже близок к тому, чтобы достигнут высшей?..
Человек молчал, но вот повернул голову и посмотрел на Готаму и сразу в лице у него поменялось.
— Да, я избрал путь последнего тиртханкара. Я не пошел в северную страну. Сказал себе, что сначала я должен обрести уверенность и приблизиться к освобождению от страданий. И, если удастся, тогда я вернусь в отчую землю.
— Мне знакомо твое лицо, но я не могу вспомнить, где встречал тебя.
— О, великий и несравненный на людской тропе, ты, верно, забыл, как помог обрести свободу Белому Гунну. Я и есть тот человек.
— Я рад. Значит, ты не ушел?..
— Да… Я не мог поступить по-другому. Я помню свой народ и хочу ему блага. И я ступил на тропу тапасьи. Я уже давно соблюдаю принципы ахимсы: уважаю и ничтожную мошку, и подметаю опахалом землю перед собою, прежде чем моя нога ступит на нее. Ты видишь у моего лица кусок черной материи, это чтобы и муха не залетела в рот и не нашла там ту черту, за которой одна пыль. Я долго жил среди джайнов, ел клубни и корни, пил лишь кипяченую воду, не пригублял вина, свято соблюдал пять обетов. Долгие часы я проводил в размышлении. Вел жизнь странника… Был принят в ряды монахов-джайнов, а потом с теми, двумя, поднялся на вершину снежной горы, чтобы еще раз подвергнуть тело испытанию. И я не спущусь вниз, пока не почувствую, что тело мое сделалось подобно камню, на котором стою, бесчувственно и затвердело…
— А те, двое, уже ничего не могут совершить.
— Они поменяли форму, это случилось помимо их воли. Они страдали, что не в силах удержать в себе жизнь. И мне было жалко их. Но я не предложил им спуститься в долину. Они не послушали бы меня. Были упорны в намерении укрепить тело и хотели бы пройти через испытание холодом, тогда для них ничего не оставалось бы, чего они не познали. Но случилось так, что они не сумели отыскать брод. А мне проще, я родился в тех местах, где выпадает снег. Что-то во мне осталось… крепость ли, сила ли духа родной земли. Так что снег мне не страшен, ноги мои уже не чувствуют холода, а первое время тот обжигал…
Готама слушал, у него возникло ощущение, что земля, про которую говорил бывший раб, знакома ему. Кажется, он видел и ее, огромную и белую, равнинную. Скорее так и было, он пролетал над северной землей, она удивила огромностью и светом, что исходил от нее и заполнял пространство. Тогда он не знал, откуда этот свет. Оказывается, от снега.