Да, змея не испытывала неприязни к тому человеку, это стало понятно и Ясодхаре, все же намерения черноспинной твари с ярко-желтыми пятнышками на боках не поменялись. Она была так же стремительна и ловка, скользила бесшумно и легко, хотя трава после нее как бы умертвлялась, обломанные лепестки зависали на худых стеблях и быстро желтели, капельки воды в листьях усыхали, а выплеснутые из них не достигали земли.
— Возлюбленный муж мой, оглянись! Змея уже близко. Неужели ты не видишь?..
Она кричала во сне, она кричала и теперь и уже забыла про все, а помнила лишь о беде, которая надвигалась. Она страстно желала отвести ее и в какой-то момент ощутила необычное, точно бы что-то в ней, прежде дремавшее, едва замечаемое, подсказало, что и она обладает силой, способной защитить возлюбленного.
Ясодхара не знала, откуда та сила и что надо сделать, чтобы она всколыхнулась и отторглась от нее и достигла Готамы?.. Но незнание не мешало выплескивать страх из души, оттого что беда угрожала возлюбленному.
Страх и незнаемая Ясодхарой сила взбулгачивали ее душу, а в какой-то момент, соединившись, они достигли упрямого худого человека в желтом одеянии, в нем трудно было узнать сына Суддходана, столь не схож он был со светлоликим сакием. Но дочь могучего Дандарани, обладающая душой доброй, ко благу склоненной, угадала в тапасье своего мужа и преисполнилась величайшей к нему жалости. И, наверное, эта жалость тоже была прочувствованна Сакией-муни и подняла его с земли и заставила обернуться… Он увидел змею, та находилась недалеко от него и уже изготовилась к прыжку. Но что-то вдруг в окружающем пространстве воспротивилось этому, она как бы наткнулась на каменную преграду и не могла сдвинуться с места, хотя прилагала немалые усилия, изгибалась, скручивалась, вытягивалась в струну… Все тщетно. Силы в ней заметно убывали, и вот уже она сделалась обыкновенная веревка, брошенная в траву за ненадобностью. Странно, ощутив себя слабой и не способной ни к какому действу, змея смирилась с этим и не совершала попыток освободиться от силы, придавившей к земле. Еще более странно, что подобное смирение скоро стало приятно и не угнетало, змея не удивилась, когда человек в желтом одеянии поднял ее, ослабевшую, а потом опустил на землю. И она, послушная его воле, теперь она догадалась, откуда исходила сила, что так придавливала, конечно же, от этого человека, которого намеревалась лишить формы, хотя вяло, стронулась с места, поползла в траву.
Сакия-муни поднял голову. Ясодхара увидела его глаза и поняла, что он узнал ее, уловил ее устремления и был доволен и хотел бы сказать что-то ласковое и, кажется, сказал… во всяком случае, она заметила, как потрескавшиеся губы раздвинулись и ее, настороженную, коснулся легкий ветерок.
— Да, да! — воскликнула она. — Я люблю тебя и жду. Верю, что ты придешь ко мне. Ты далеко от меня, о, сияние светлых лучей, дарующее надежду, но я словно бы и не расстаюсь с тобой, многое вижу и понимаю…
Ясодхара не скоро пришла в себя и поспешила в те покои, где почивал сын. Она стояла, наблюдая за ним и постепенно находя в нем все новые и новые черты, которые он перенял от отца, и была довольна. Она была довольна еще и потому, что видела мужа и помогла ему избежать опасности. Она так и не прилегла до утра. Вернувшись к себе, вдруг почувствовала на сердце томление, но не то, которое в тягость, другое, от переполнявшего стремления выплеснуть все, что бродило в ней, страгивало с места… А потом пришло состояние души, которое появлялось нечасто и было сладко, а вместе тревожаще и не угасало, пока не выливалось в гатас…
«Я видела горы, высокие горы
И небо над ними,
А еще дерево Бодху.
И было то дерево, большое и сияющее,
Наверное, потому, что под ним сидел мой возлюбленный муж.
Я о чем-то спросила у него, но он не ответил.
Я не обиделась. Я увидела мужа и догадалась,
Что он весь обращен в другие миры
И земное отступило от него.
Мне стало грустно.
Но я ни о чем не сказала ему.
Я сделалась стебельком травы у его ног,
Зеленым листком на дереве, который касается его лица.
Я сделалась каплей росы, упадающей на него.
И в малости этой обрела свое счастье».
Она шептала этот гатас и еще много других, что не всегда выливались в слова, но были принимаемы ею и обозначали именно те чувства, что волновали ее.
А потом обеспокоили мысли о Суддходане. Царь сакиев находился далеко от дворца, в горах, и вел нелегкие сражения с северными горными племенами. Ясодхара и его увидела и пожелала счастливого возвращения. Может, в эти мгновения, а может, чуть позже Суддходана ощутил возле себя присутствие невестки и вздохнул, однако ж не так обреченно и устало, как совсем недавно, когда казалось, что войне не будет конца. Он точно бы хотел сказать: да, ему трудно, но он одолеет врага и вернется. И тогда никто не посмеет потревожить покой людей в его царстве.
Суддходана вышел из шатра, в котором было тускло, все ж обозначаемо в предметах освещаемого лампадами. Темнота обступила и была вначале непроницаема и глуха (не разглядеть что-либо сквозь нее), но спустя немного перед глазами посветлело, в небе обозначались хотя и неяркие звезды, они растеклись по небесному бездорожью и часто были совсем не то, что на самом деле, как бы касались души и вызывали неясные образы, странным образом отторгались, возносились и сливались с мерцающим от звезд сиянием. Ничего не стоило, поглядев на них, вообразить что-либо свое. Так и случилось с Суддходаной, и лицо у него посветлело, недавние тягостные заботы отодвинулись, он мысленно узрил не только Ясодхару, а и возлюбленную сердца своего — Майю-деви. Он узрил ее и воскликнул в волнении:
— Ты в моем сердце, а значит, рядом со мной!
Он долго говорил с нею и, кажется, не всегда мысленно, однажды услышал чьи-то слова, и это были, наверное, его слова, ведь лагерь еще спал, и над ним зависла глухая тишина, ничем не прерываемая, когда и сонное дыхание людей ослабляется, умиротворяется той силой, которая в груди и не позволяет ничему из души выплеснуться, изговориться… Услышанные Суддходаной слова какое-то время жили в небольшом от него отдалении, самостоятельно, но вот подобно звездному свету задрожали, сузились, поблекли… Это случилось уже на рассвете. Суддходана хотел бы удержать их при себе: вслед за ними, увядающими, начали блекнуть образы дорогих сердцу людей, но это оказалось не по силам, и в какой-то момент они исчезли совершенно.
— Горе мне! — не сдержавшись, сказал Суддходана, и тут что-то случилось в той стороне лагеря, что была отделена от него, и даже в первых лучах солнца едва примечалась, там все еще было сумеречно и глухо. Оттуда стали доноситься крики и стоны… Запели-заиграли боевые трубы, и воинский лагерь сакиев окончательно проснулся и предводительствуемый вождями кинулся в ту сторону. Там уже шел бой с вражескими воинами. Их было меньше, чем сакиев, но они отличались отменной выучкой и абсолютным презрением к перемене формы, точно бы она совершалась безболезненно и во благо, и вовсе не в смущение, ведь неведомо, что произойдет и куда притянется ослабевший человеческий дух, и они, пользуясь еще и неожиданностью нападения, потеснили сакиев.
Суддходана дрался вместе со всеми, умело держала тяжелый меч рука его, случалось, он делался неосмотрителен и вырывался вперед и на какое-то время оказывался в окружении вражеских воинов, и тогда сакии, чтобы оберечь вождя от смертельного удара меча, яростно пробивались к нему, падали на сырую землю, поднимались и снова шли…
Бой продолжался до полудня, и не было в нем победителей, никто не смог бы сказать, чем он закончился, как вдруг узкоглазые, в зверьих шкурах воины оттеснились в горы и, не преследуемые уставшими сакиями, сделались непримечаемы в тусклой и блеклой, точно бы не во благо земле, а в унижение ей народившейся растительности. Однако ж такое ощущение возникло лишь вначале, спустя немного оно отступило и уж другое увиделось смертно уставшему воину: словно бы стойкость какая-то нездешняя подымается от малой ли травинки, от сухого ли, колеблемого на слабом ветру стебля, от посверкивающей ли россыпи камней, и та стойкость вливается в людские сердца, размягчает прежнюю суровость, вдруг обжигает человека мысль, — и откуда бы ей взяться, отчаянной и непритайной?.. — должно быть, оттуда же, с небесных высот:
— Что я делаю? Зачем?.. Вон и на мече кровь, и меж пальцами кровь, и везде она… алая… О, Боги, для чего вы ввергли меня еще и в это испытание?..
Странно, что подобная мысль возникла у старого воина и затомила душу. Что же она есть такое, светлая ли, а может, во тьму влекущая, к погублению сущего устремленная?.. Ведь сказано мудрецами, не во всякую пору к унижению и страданию поднятый меч, а еще и в утверждение истины, в укрепленье ее?.. Так ли?.. Неужели убивая можно достичь удовлетворения своему душевному неустройству? Что же, перемена формы, происходящая насильственно, безотносительно с желанием того, кто подвергнется ей, во благо?..
Старый горец, сделавшийся вождем племени, не спрашивал у себя или у кого-то еще про это. Все же что-то с ним произошло, вдруг исчезли недавние желания, точно бы обратившись в пыль, которую унесло вместе с ветром, а дорогу им заступила растерянность, была она так велика в сравнении с остальными чувствами, что сделалась в нем главенствующей, и скоро он ничего уже не ощущал, лишь эту растерянность. Вот тогда-то и повелел он воинам племени, взявши убитых и раненых, покинуть место боя, и они, хотя и с недоумением, а кое-кто и с досадой, исполнили приказание и отступили… Вождь горного племени пожелал встретиться с царем сакиев, и это желание точно бы шло помимо его воли, однако в полном согласии со смутой в душе, которая была не от него исходящей, а благоприобретенной, только он не мог бы сказать, отчего она в нем, что его подвинуло к ней?.. Верно, не страх смерти и не вид ее, он знавал и похуже. Однако ж словно бы стена воздвиглась перед ним, не осилишь ее, не одолеешь ничем, а рука, что держала меч, отяжелела и на сердце изугрюмилось. Но куда же от этого, хотя и чужеватого, денешься?..