Вождь горного племени сказал царю сакиев:
— Я предлагаю мир. Я не хочу войны, и никто из моих воинов не хочет ее. Ты согласен, чтобы сделался мир?
— Да, согласен, — отвечал Суддходана и что-то в нем тоже поменялось, он, хотя и не потерял себя, прежнего, но в то же время не являлся совсем тем, что был раньше, стал как бы спокойней и мягче, и у него уже не возникало желания что-то потребовать у противника за те лишения, которым подвергся во время похода, к чему был вынужден независящими от него обстоятельствами.
— Да, согласен, — повторил Суддходана и протянул руку старому воину. И тот принял ее и был доволен.
А потом они разошлись, царь сакиев повелел своим воинам трубить отход. И это было сделано без промедления и с большой охотой. Странно, все в войске чувствовали примерно то же, что и предводитель: никому не хотелось не то что сражения, а и обыкновенной раздражительности на сердце, которая предшествует противоборству, не хотелось настраивать себя на что-то злое и упорное. Да что там! Все исчезло, растворилось в пространственности, осталось лишь легкое недоумение, тоже одинаковое для воинов.
А может, и не странно: в похожести чувств нет ничего особенного, коль скоро она от подавленности, затомившей при виде смерти и самой возможности убийства.
Суддходана был встречен во дворце Маей-деви, она сказала о своей тревоге, о тех днях, что прошли без него, хотя у нее возникло ощущение, что они не расставались. Впрочем, в Капилавасту все это время только и разговоров было, что о войне с горными племенами да о походе, предпринятом сакиями.
— Тревога не покидала меня, о, ясноликий муж мой, — сказала Майя-деви. — И, когда показалось, что во мне только она, и ничего больше, и это стало трудно переносить, родилось чувство, что еще немного, и я не выдержу и все во мне подвергнется изменению, я вдруг увидела Сидхартху, а может, не так, просто ощутила его присутствие и услышала, как он сказал, что не надо тревожиться, государь вернется во дворец. Я поверила ему, и мне стало легче.
Суддходана вспомнил, что и ему однажды узрилось что-то напоминающее облик сына, и был он меж Богов восседающий, сын его… Тогда Суддходане сделалось неспокойно, но не тревожаще душу, шел непокой от обыкновенного суждения, что же сын-то среди Богов точно равный им?.. А если они рассердятся и предпримут что-либо против него?.. Но что-то в Суддходане подсказывало, так не случится, и Сиддхартха занимает свое место. Уверенность усилилась, когда царевич, а точнее, то, что принималось царем сакиев за него, что-то дальнее и зыбкое, колеблемое, посмотрел на него и медленно растворился в пространстве, как бы утягиваемый им.
— Я тоже, о возлюбленная жена моя, видел сына и принял это за добрый знак.
— Да, божественный Сидхартха не забывает нас. И, если бы не это, кто знает, что стало бы с нами?..
Суддходана кивнул, соглашаясь. Он понимал, в уверенности Майи-деви было что-то не от земного мира, как понимал и другое: та же уверенность жила и в нем и говорила: все, что делает сын, он делает во благо людям. А то, что утерялось в прежнем, когда Суддходана не желал бы, чтобы сын ступил на тропу тапасьев, не извлекалось на бел-свет, не припоминалось, точно бы ничего такого не было.
— Где мой внук? — спросил царь.
Он лишь отвел глаза от Майи-деви, как увидел Ясодхару, а возле него светлоголового мальчика. И на сердце стало сладко и вместе щемяще, вдруг мысленно узрился сын, когда был в этом же возрасте. Да, да, сын… Только он отчего-то не был ни в чем отличаем от внука. Ладно бы, что они внешне очень походили, однако ж и в хлопотах и заботах как бы соединились, и Суддходане трудно было отделить одного от другого. Они как две капли воды или как две росинки, упавшие с неба и растекшиеся по желтому листу. Все так… Но одна-то из этих капель первая, а уж потом появилась вторая.
Вот именно — первая… Суддходана вздохнул, недолго говорил с Ясодхарой, приласкал Рахулу и пошел в свои покои. Теперь в нем жило чувство удовлетворения — все складывалось благополучно в семье, в делах царства, которые стали напряженными во время войны, но теперь-то она завершена, хотя и не принесла славы царю. Есть мир между людьми, а можно ли его променять на какую угодно славу?
Да, все так… однако ж еще и грусть, хотя и не сильная, скорее, к добру склоняющая, отличная от той, что ведет к глухой тоске, шевельнулась в душе, и никуда от нее не денешься, бродит и бродит и нашептывает про что-то уже бывшее с ним, но отдалившееся, живое и трепетное.
7
Они пришли в Урувельский лес и долго не могли поверить, что пришли туда, куда стремились, уж очень тягостен был их путь, утомителен. Они не сразу стали искать сына царя сакиев среди людей в ветхой одежде, что сидели под деревьями, и не потому, что не хотели обеспокоить отшельников, а оттого, что не осталось сил даже на то, чтобы поинтересоваться, где найти Готаму. Посреди темного леса, не оглядевшись как следует, они опустились на землю, расслабив плечи и разбросав руки в изнеможении. И только спустя время, когда слегка отпустило и усталость не казалась жестокой, приметили недалеко от себя старого тапасью со смутным, точно бы отсутствующим взглядом неподвижно устремленных вверх, к темным ли вершинам деревьев, к бледному ли небу, пробивающемуся сквозь лесную неоглядность, черно отблескивающих глаз. Ананда и Арджуна посмотрели друг на друга, а потом почти одновременно с почтением в голосе обратились к тапасье:
— О, высокочтимый, осмеливаемся спросить про сына царя сакиев. Не ответишь ли ты, ступивший на тропу мудрости, где нам найти его?
Но они так ничего и не услышали и засомневались, с живым ли человеком имеют дело. И было это сомнение в духе того, что случилось с ними прежде. Однажды они забрели в какой-то лес и там увидели сидящего под деревом человека и пожелали говорить с ним, но тот не внял их словам, был так же неподвижен и… холоден. И они ощутили холод, однако приняли это за нежелание отвечать. Потом Ананда, точно бы подталкиваемый кем-то, дотронулся до иссиня-черного, слабо обвислого плеча и тут же отдернул руку, сказал прерывающимся голосом:
— Он не слышит нас. Он далеко отсюда…
Они и теперь подумали, что этот человек тоже утратил форму и уже есть совсем не то, чем был прежде, но тут заметили едва обозначившееся шевеление возле сухих потрескавшихся губ тапасьи, однако ж не стали больше ни о чем спрашивать и уж намеревались подняться с земли, как вдруг увидели возле тапасьи длинную пеструю змею и воскликнули, надеясь, что отшельник услышит, но тот все пребывал в давешнем недвижении, он не обратил на них внимания и тогда, когда они вскочили на ноги и, крича, замахали руками, отгоняя от тапасьи змею. Но теперь это ничего не могло поменять, они заметили, как змея подползла к человеку и замерла, точно бы в удивлении перед отшельником: отчего тот даже не стронется с места и все пребывает в прежнем постоянстве и шепчет священные слова, уносящиеся к высшим божествам, а может, даже не к ним, а к чему-то вознесшемуся над миром, большому и неподвижному, что неизменно в своей сути и обращено лишь к душе человеческой и не понимаемо ее земным обрамлением, — а уж потом, изготовившись, длинно и шипяще пала на человека. Но и, смертельно ранив его и зная, что он весь в его власти, она не утратила своего удивления, было оно не как у людей, не так остро и ощущаемо, все же точно обозначаемо ее змеиной сутью, и удивление сказало, что здесь что-то не так: человек должен был защищаться или хотя бы обозначить защиту, другое дело, что у него могло не получиться, она была большая и сильная змея, и она уже имела представление о человеке… Удивление в змее росло, и она уже не умела совладать с ним, все в ней перевернувшим и как бы заставившим засомневаться в собственном существовании, она вроде бы еще и оставалась прежней, но внутри у нее утратилась привычная устремленность и устойчивость в понимании змеиной сути, и это скоро сделалось непереносимо, и она уползла в темноту леса, укрываемая от света высокой травой; все же и здесь не обрела покоя. Вдруг осознала: встреча с человеком, показавшаяся непривычной, скорее, не была такой, просто подводила ее к черте, через которую не переползти, если даже и вылезет из собственной шкуры, она тут так и останется и мало-помалу усохнет. Змея почувствовала, как силы, прежде проталкивавшие ее тело и сквозь тяжелую каменистую россыпь, начали ослабевать, а потом и вовсе покинули ее. Но она не желала поверить в свою немощность и силилась что-то предпринять, но тщетно. Казалось, мертвый холод, сковавший отшельника, передался змее и теперь ей сделалось холодно и неугадываемо во мраке. Она никогда не опасалась холода в теле, принимала за что-то свычное с нею, но тут было другое, помертвелостью пахнуло от этого холода, она ощутила в себе слабость и непротивляемость совершаемому, точно бы все сделалось в согласии с ее естеством.
Когда Ананда и Арджуна приблизились к человеку, а он сидел все так же в прежнем недвижении, держа прямо спину и глядя перед собой, правда, уже и вовсе захолодавшими глазами, и, преодолев неожиданно охватившую их скованность, прикоснулись к его лицу затяжелевшими ладонями, в небе уже скопились черные тучи надвигающейся ночи. Приближение тьмы, прежде почти не замеченное ими, хотя ночь часто заставала их посреди дороги, под открытым небом, вдали от людей, отчего-то смущало, нет, не то что бы они остро ощущали это, все же смущение не покидало, и они намеренно загоняли его в глубь души.
— Он поменял форму, — сказал Ананда, глядя на отшельника.
— Да, — вздохнул Арджуна. — Змея смертельно ужалила тапасью.
— Интересно, поменявший форму видел, как змея подползала к нему или нет?..
— Думаю, видел… Но не захотел ничего изменить тут. Наверное, ему это было нужно.
— Я тоже считаю, что ему это было нужно. Скорее, он не нашел того, что искал, и решил, что, поменявши форму, быстрее подвинет себя к истине.
А потом они увидели змею, та не отползла далеко, темно и угрюмо, а если приглядеться повнимательней, еще и неживо взблескивала кожей.