Он уходил от йогов, и джунгли принимали его и оберегали: лесной зверь, почуяв Сакия-муни, сворачивал с тропы, прочь уползала огненно-красная поутру змея. Деревья двигали над головой темными и тяжелыми ветвями, а отшельнику казалось, что это в его душе стронулся непокой. Бывало, он искал в себе, и тогда ему открывались все его 550 перерождений, каждая из этих жизней виделась отчетливо, как если бы протекала сегодня, но он еще не умел собрать их воедино и думал, что если удастся, тогда и откроется ему истина. А пока… пока он мысленно обращался в бедного и слабого человека, не способного никого обидеть и пугающегося даже такой возможности, и все в нем, в существе его, точно бы ужималось, становилось бледно и тускло, и тихая покорность источалась из заслезившихся глаз. Ему, немощному, нестерпимо хотелось лечь на землю и уж ни о чем не думать, отдавшись на волю Богов. Да будут они, ясноликие, милостивы к нему! А порой он воображал себя полководцем, и тогда в облике его менялось, в глазах появлялась решимость, мысленно виделись воины, готовые исполнить каждое его приказание. Он возвышался над ними и в то же время не замечал этого, не желал замечать, и это с благодарностью принималось людьми, подпавшими под его власть.
Сакия-муни обозревал каждое из своих перерождений и удивлялся их неодинаковости. Но в любом случае они казались достойными пребывать в одном ряду и представлять его человеческую сущность, которая в последнем перерождении повлеклась к неизведанному. Обретшая себя в прошлом, укрепившаяся в нем, она сделалась упорна и неуклоняема и под сильым ветром, тянулась к истине. Настроенность на движение, на раскрытие своей душевной сущности уже не была что-то определенное, узнаваемое с первого взгляда, постоянно обращенное к свету, огромное и сильное, она подвигала к истине, коль скоро та обреталась в пространстве. В тех, прежних жизнях Сакия-муни бывал бедным и богатым, властителем царств и безропотным подданным, но никогда не изменял своему изначальному предназначению, человеческой сущности, не старался растоптать ее, подчинить низменным инстинктам. Он осознавал, что свободен от страха совершать противное людскому естеству, и продвигался по жизни спокойно, ничего в себе не страгивая и не угнетая, а пребывая в легкой удивленности оттого, что стремится к освобождению имеющего быть в душе, к прозрачности и ясности в мыслях, как если бы уже все познал и отыскал единственно возможное — смиренно пребывать в миру, дожидаясь более совершенного перерождения. Случалось, Сакия-муни задумывался о карме, об ее значении в человеческой жизни, и тогда приходили мысли про то, что искусственно найденное очищение не может ни к чему привести, как не может река наполниться чистой водой по желанию хотя бы и вознесшегося над миром человека. Истинное очищение ниспадает лишь к неосознанно идущему к нему, понимающему, что он есть малость в глубинной пространственности, способная терпеть и не ущемляться от унижения, а даже и в этом обретать надобное для своего грядущего воздымания из грязи.
Сакия-муни ходил по джунглям, и оттого, что он сделался как тень, хуже тени, прозрачнее, слабее, окрестные поселяне, нечаянно встретившись с ним в уединенном, скрытом от жаркого солнца густыми ветвями, неутоптанном зверьим наследьем месте, убегали в страхе, принимая его за злого духа претаса, поднявшегося из земных глубин и неоскудеваемо сыплющего вокруг себя на расстоянии в десять йоджав нечто к погублению влекущее. Он видел их страх и недоумевал, проталкивалась мысль, что истина не отыщется в обычной, приятной глазу своей обыденностью, ни к чему не зовущей, только к сладострастному и примиряющему с собственной невосприимчивостью и неустремленностью ни к чему, тихой и сладкой жизни, итина в другом месте, там и надо искать ее, ускользающую, утекающую подобно воде сквозь пальцы. Как же остановить утекание, где найти такие силы? Впрочем, не совсем так, наверное… Сакия-муни понимал, коль скоро он ищет то, что поможет людям любить друг друга и в этом, примиряющем с миром, чувстве находить успокоение, значит, искать необходимо применительно к любви, а она не есть что-то исключительное, обитающее по ту сторону, но пребывающее еще и в ближнем земном мире, хотя, может, не так возвышенно и горделиво и все покоряюще, как в тех, других… Все же и тут надобны силы: поиск в себе и в окружающем пространстве не есть что-то легко дающееся и быстро угадываемое. Совсем нет… А не то человек все бы знал про себя и жил бы применительно к этому знанию и не тяготился бы неизвестностью.
В последние дни Сакия-муни почти ничего не ел, разве что вдруг отыщет на земле мягкую травку и съест ее, впрочем, даже и не думая про это и так же напряженно ища в себе. От постоянного недоедания силы в нем заметно убывали. Однажды он почувствовал неимоверную слабость и не в состоянии совладать с нею опустился на землю, перед глазами сделалось темно, и он потерял сознание, исчезла, угасла привычная напряженность в мыслях, уже не были натянуты и не звенели, а как бы одрябли, растворились в чем-то липком и тягучем. Это бессознательное состояние, впрочем, лишь для тела, не для духа, было неприятно, но долго еще он не мог ничего противопоставить этому. Когда же очнулся и был способен ощутить прежнюю напряженность в мыслях, испугался, он испугался, что может не достичь того, к чему стремился, не хватит сил в ослабевшем теле. Но что делать? В ту пору рядом с ним оказались его ученики Сарипутта и Магаллана, Коссана и Упали, они уже теперь называли его своим учителем, и он сказал им:
— Если бы можно было достичь освобождения от всего, что привязывает к земле, отказываясь от еды, то умирающие с голода уже давно достигли бы этого. А нам оставалось бы лишь последовать их примеру.
Он сказал и грустно вздохнул, ушел. Он еще не был уверен в верности этой мысли, но понимал, что она не могла появиться ни с чем не связано, она отчего-то оттолкнулась и уж потом пала в голову. Выйдя из сырых джунглей на просторное место, близ реки, катящей неторопливо и мерно сребротелые катыши волн и еще не приглядевшись ни к чему в особенности, а лишь принимая всем сердцем легшее окрест, широкое и привольное, и потянувшись к этому после недавней зимней утесненности, он увидел возле черного дерева жамбу тапасью, лежащего на земле, с сильно иссеченным телом. Привлекло внимание Сакии-муни то, что тапасья стонал, обычно аскеты были непроницаемо холодны и как бы бесчувственны к боли.
— Что с тобой? — спросил он, подойдя.
Тапасья открыл глаза и… узнал Сакия-муни и стал говорить, сколь долго и мучительно искал он освобождения, но так и не нашел…
Сакия-муни горестно смотрел на тапасью и терпеливо ждал, когда напрягшееся тело ослабнет, а черты лица успокоятся, а потом медленно пошел дальше, размышляя об освобождении. От чего?.. Да, конечно, от жизни, от бед и несчастий. Он думал: «Воистину напряжение жизни есть смертное действо, лишь перемена формы приносит успокоение…» Но он знал, что это успокоение временное, потом наступит черед желаний, тревог и волнений. А еще он думал о карме, об ее благодетельной силе, о добре, которое есть начало всему.
«Но есть ли карма лишь производное от добрых дел? — думал он. — А что как тут не все ясно и не до конца осмысленно людьми? К примеру, богатому легче делать добро, чем бедному. Он, может, и хотел бы совершить благодеянье и помочь нищему или дигамбару, да как поможешь, если за душой ничего нет. Наверное, должно быть что-то еще, помимо деланья добра. Но что же?.».
Не сразу, не вдруг накапливавшееся за то время, что он размышлял о карме, а размышлял о ней много дней и ночей, ощущая в раздумьях острую потребность, про которую не сказал бы, что она от него одного и ничем не определяема в пространстве, подвинуло его к истине, сделало в мыслях смешение, сталкивание, и вот уже появилось совсем другое, отмеченное им как непротивляемость злу, и он сказал:
— Легко вершить добро, а потом накапливать его подобно тому, как меняла собирает ткани разных расцветок и долго любуется ими, нахваливая себя. Труднее исторгнуть из сердца непротивленность, в особенности из гордого сердца. Бедному человеку проще, ему легче при виде зла смирить себя и отойти, уповая на волю Богов. Итак, всякому ищущему спасения хотя и не в этой, в другой жизни, необходимо принять сердцем непротивляемость, которая стоит в изначале стремления к добру. А без того добро голое и слабое, как ребенок, не научившийся ходить, и мало что даст карме… Ищите в себе смирение, и да подвинет оно вас к освобождению!
Это было для Сакия-муни как осиянность, она взбодрила и пусть на шаг подвинула к истине, это отразилось в его облике, и в нем как бы изнутри осияло, свет пал на тропу, по которой он шел.
Сакия-муни сказал Джанге:
— Человеку необходимо дело, и ничего, кроме него, лишь дело способно возвысить или уронить человека. Огонь, что зажжен брамином, не отличим от того, что зажжен судрой, ни яркостью, ни какими-то другими свойствами. Отчего же брамин имеет все, а судра ничего?.. Почему брамин, покупая хлеб, забирает монеты из кошеля судры, в то время как тот принужден голодать?..
Джанга выслушал, и лицо у него потемнело, все же гнев в нем не сделался горяч и страстен, был холоден, и то, что был именно такой, сказало ему больше чего другого, он понял, что ненависть к сыну царя сакиев для него естественна, она вошла в сердце и окрепла. Он посмотрел на Сакия-муни и ничего не ответил, хотя ответить хотелось, но выпали из памяти те, единственно возможные слова, а другие, что рвались с языка и надо было сделать усилие, чтобы удержать их, не дать распуститься дурноцвету, не могли утешить и вполовину, ослабить ненависть, умять ее. Он отошел от Сакия-муни, но, скорее, тот удалился, их встреча в джунглях была случайной, хотя Джанга жаждал ее, только не теперь, не в этот день… Да, тут не скажешь, кто ушел вначале, наверное, это не имело бы значения, если бы Джанга не заупрямился и противно тому, что жило в нем, не стал думать, что он сделал первый шаг. Странно все-таки… Брамин в своих суждениях привык