Джанга узнал про ядовитую траву от старых жрецов, и те, случалось, прибегали к ее помощи, и она ни разу не подводила… Брамин, возможно, и теперь ничего не предпринял бы, иль не служили ему преданно и истово люди из других каст, если бы вдруг что-то не произошло с ним, и он уже был сам не свой, не умел укротить ненависть, она захлестнула, повелела ему не ждать никого… все сотворить своими руками, хотя он уже догадался, что Сакию-муни оберегал кто-то из обитающих в небесах.
Джанга недолго находился возле сына царя сакиев. Перед тем, как уйти, он почувствовал сильное беспокойство, для которого вроде бы не было причины: знал, яд, источаемый зернышками, силен и от него нет спасения. Но скоро нашел причину беспокойства. Когда ему оставалось совсем немного, чтобы скрыться за ближними деревьями, он оглянулся, да так и застыл на месте. Вдруг заметил мышей, целый выводок, они кружились возле чаши и подпрыгивали, точно бы стараясь дотянуться до воды. А потом одна из них, широко взметнувшись, шлепнулась в чашу, за ней вторая, третья… Они падали в воду с бульканьем и шипеньем и тут же начинали пить ее. И вот уже чаша опустела, не все мыши, прежде чем издохнуть, вывалились из нее, на дне чаши еще крючились остатние мыши. Их-то и увидел Сакия-муни, когда протянул руку к чаше, намереваясь взять ее, а еще он увидел Джангу и неприязнь в его глазах, растерянность, как будто даже раздавленность, но о том, что случилось, догадался позже, когда брамин в отчаянии взмахнул руками и поспешно скрылся за деревьями, а сам он разглядел остроносых, с короткими усиками, мышей с посинелыми вздутыми брюшками.
— Они вылакали питие, которое принадлежало мне, — сказал Сакия-муни. — И тем спасли меня от перемены формы. Значит, они поверили в мое предназначение и пожертвовали собой.
Он долго смотрел на мышей и, как нередко бывало, вдруг открыл в душе словно бы не принадлежащее ему, а от этих тварей отколовшееся, устремленное к скорому перерождению. Да, они теперь ничтожны и слабы, и всяк может обидеть их. Но долго ли так будет продолжаться?.. Наверное, нет. Уже в следующем перерождении они предстанут более осмысленными и потянувшимися если не к совершенству, то к чему-то манящему. Но это не радовало Сакию-муни, не притягивала возможность перерождений, сам он, пройдя через них, так и не освободился от страданий. Казалось, именно теперь, достигнув многого в осознании пространственности и того, что живет в нем тихого и утайного, о чем дано узнать не каждому, лишь сильному духом, он ощутил неимоверную тяжесть душевного мучения. Да, он отдвинулся от страданий за те 550 перерождений, что предшествовали ему, и даже больше, словно бы оказался придавлен ими, не было в его сердце ничего, кроме боли, все в нем точно бы было соткано из страданий, и плакать хотелось, брести неведомо куда. Иной раз ему воображалось, коль скоро все придет в движение, то и стронется с места сердечная боль, которая пока неизбывна, неутекаема, и, в конце концов, уменьшится. Но спустя немного что-то в нем ли, в пространстве ли сказало, что он ждет напрасно. Так могло быть с кем-то другим. Не с ним…
И прежде он мучался, и чувство неудовлетворенности угнетало, и впереди вроде бы ничего не ждало, ничего от небесного света рожденного, одна пустота, но так длилось недолго, скоро отыскивалось утешение, постепенно оно укреплялось, пока не делалось царственно сильным. Но ныне он чувствовал, это невозможно, ничто не в состоянии поколебать душевную боль. Она обрела черты безысходности, стала черная, нельзя увернуться от нее, везде она, леденящая. Вроде бы духота в воздухе, солнце жжет, а в душе у Сакия-муни заледенелость. Откуда она?..
Он весь во власти безысходности, такое чувство, точно бы попал в длинный темный тоннель, и вот идет по нему, а впереди тоже непроглядность. Впрочем, нет… Впереди вдруг что-то высветилось, засияло, точно бы там над мерклостью приподнялась белая доска, а на ней обозначились изображения, легко отгадываемые, обозначения на пали и на санскрите, тоже легко определяемые. В Сакия-муни рождались мысли, непривычные для него, но не тревожащие неожиданностью, и в своей непривычности обыкновенные. И тогда он нередко говорил друзьям, отвлекшись от тягостного гнета, встретившись с ними на зверьей тропе:
— Легко найти в Урувельском лесу человека, кто питался бы лесными кореньями, воздухом и кто наготу прикрывал бы листьями. Но попробуйте отыскать человека, кто не стремился бы теперь же достичь Нирваны, а терпеливо ждал… — Помедлив, он продолжал: — Если человек ослаблен от недоедания и жажды, утомлен, он не достигнет высокой цели, которая доступна лишь тому, у кого ясен ум. Чтобы струны в тало издавали приятные звуки, их не следует чересчур натягивать или ослаблять. Каждое усилие, если оно чрезмерно, чаще бесплодно. Везде необходимо равновесие.
Сакия-муни говорил так и уходил и опять оказывался в сделавшемся для него привычным длинном каменном мешке, и уж ничего вокруг не видел, никого не замечал, он теперь не узнал бы и близкого ему человека и смотрел лишь в ему ведомое пространство и ждал, когда снова появится белая доска. Ныне его беспокоили мысли о срединном пути, который больше подходит человеку, если он к чему-то стремится. Он еще не знал, что это за путь, но понятие о срединности легло в душу, тут было такое, что могло бы понадобиться и в будущем, подталкивающее к совершенству, к очищению, к Нирване… Да, и к Нирване тоже. Он начинал понимать, что при постоянном самоистязании тела у него не останется сил для прорыва в глубинность пространства, и тогда истина не откроется ему. Он воспринимал пространство, как некую реальность, которую никто, даже слабый, не минет, а окружающий его мир воображался чем-то вроде миража, ну, точно бы есть он и в то же время нет его, как та белая доска в длинном каменном мешке, по мере приближения к которой она все отдаляется. А жизнь в его представлении была иллюзией, да, обыкновенной иллюзией, впрочем, ее можно принять и за реальность.
Сакия-муни постоянно находился в движении, но бывало, сделав над собой усилие, он опускался на землю, выбирал какую-то позу, чаще позу царственного тигра, застывшего в полете, или вытянувшегося в стремительном прыжке тонконогого оленя, или орла, яростно упадающего к земле в предчувствии встречи с нею, дурманящей и сладкой.
Но в поступках своих, которые в отличие от мыслей, не были подвержены колебаниям, он следовал всему, что отличало суровых дигамбаров, и не хотел бы отказаться от этого, хотя порой казалось невозможным придерживаться строгих правил: не оставалось сил. Однажды после многочасовой неподвижности, которая напоминала полет орла, еще не устремленного вниз, но уже пребывающего в предчувствии такой устремленности, он вознамерился подняться с земли и не смог, ноги сделались чужие. Рядом с ним находились Упали и Ананда, они испугались, думали, это от недоедания, и хотели бы помочь, но не знали, как?.. То, что могли бы предпринять в мирской жизни по отношению к обычному человеку, тут не годилось, им оставалось ждать, глядя на Сакию-муни, упавшего в обморок.
Тело не слушалось отшельника, было слабое и не подчиняемо ничему изнутри его исходящему, а дух пребывал в высших сферах, став прозрачно чистым и твердым, воспринимающим все, что пускай и слегка обозначаемо касалось его. Тогда-то Сакия-муни точно бы по озарению принял из глубины веков притекшее к нему, но прежде вызывавшее в нем недоверие, и он сказал себе:
— Ничего в пространстве не устроено просто так, а служит чему-то определенному, подобно тому, как ноги надобны чтобы передвигаться по земле. И те жизни, которые были у человека раньше, чаще вели к накоплению доброго и светлого в нем. Брамины говорят неправду, душе незачем обращаться в чистый воздух и тем более принимать это как награду за бывшие у нее заслуги. Истинно то, что истинно. И свет на сердце укрепляется лишь от приятия разумного.
10
Успокоение сущего в человеке — вот цель, вот блаженство, к которому надо стремиться, все прочее суть не от потребности истины, а от жизни, которая есть что-то извечно мятущееся, исталкиваемое из самой себя, но вовсе не для того, чтобы обрести по истечению времени твердость и необходимую для утверждения собственной сути в пространстве изначальность, а чтобы сделаться еще суетливей и тревожней. Истина в том, чтобы научиться избегать движения жизни и отыскать путь к переходу в состояние абсолютного покоя. Но как?.. Как этого добиться?..
Вот то, что теперь изо в день мучило Сакию-муни, было смыслом его жизни. Выходящее из этого круга пусть и в малости он отвергал с места. Ум его работал напряженно и неистово, и все, что проносилось в сознании, запечатлеваясь в образах ли людей, которые возникали перед ним, хотя бы прежде и не знаемые им хорошо, но ныне как бы высвеченные с другой стороны, чаще не радующей, а смущающей его, в картинах ли дивных, светящихся, едва ли не божественных, раньше никогда им не зримых, все это, долго не задерживаясь, тем не менее упрочая в душе след заметный и саднящий, отлетало в пространство, и уже оттуда сияло. И он видел сияние, и ум искал причину небесного света и то, что могло бы соединить его с сердечным светом.
Однажды в Урувельском лесу сотворилось природное неистовство, земля точно бы устав от долгого недвижения, которое, впрочем, лишь глазу неопытному и нелюбопытному казалось нестрагиваемым с места, а на самом деле и посреди ночи не утрачивало привычного шевеления, вдруг закачалась, точно бы утеряв центр равновесия и не умея обрести его снова, река вышла из берегов, и, растекшись по лесу, побежала яростная, подминая слабую траву, подтачивая деревья, отчего они через какое-то время накренивались и, мало-помалу обрывая в себе земную связь, падали, ломая вековечные, сиротливо обнаженные коренья. Люди стронулись с места и бежали к тому возвышению, где пребывал Сакия-муни. И скоро на маленьком клочке земли сделалось тесно, тут были слоны и тигры, быстроногие лани и пугливые пумы, и все они уже не сторонились друг друга, а стали одинаково подавлены и угнетены стихией. Они смотрели на Сакия-муни с надеждой и тянулись к нему и словно бы умоляли спасти их. Однако ж он ничего не замечал, был так же бесстрастен и суров и обращен не к этому миру… Но вот все подымающаяся вода коснулась его босых, в черных ссадинах ног, и он очнулся и увидел белое шумное пространство, которое надвигалось и дышало смертью. Сакия-муни поднялся на ноги и, худой, едва умеющий одолеть слабость, протянул вперед длинные руки и воскликнул: