ок, и она растает. То и смущало. Все же смущение не отличалось упорством, бывало, отодвигалось, исчезало на время. Оттого так и происходило, что он знал и другое: и теперь есть люди, в ком не угаснет вера в Дхамму.
Однажды он сидел на берегу реки и смотрел в прозрачную посверкивающую воду, чудно было искать что-либо на дне, видимом ясно. Камни на дне дивные, точно рукотворные дворцы, при желании и людей разглядишь, они пока неподвижны и каменнолики, точно бы задумавшиеся про что-то… Но минет время, и все тут зашевелится, оживет, и начало тому уже теперь можно угадать в перемене, что совершается в природе. Татхагата отчетливо ощущал эту, даже и в неподвижном камне живущую переменчивость, словно бы она и существует в мире, и все от нее. И нет ничего другого, чему бы так яростно поклонялись живущие. Вот и камни на дне… Теперь они напоминали не дворцы, а мрачные скалы, зависшие над зеленой солнечной долиной, в ней еще светло и наполнено покоем, но уже зрится начало конца, вот стронется земля и сдвинутся скалы, упадут в долину и накроют… И тьма сделается заместо жизни.
Татхагата показал ученикам на воду и спросил, что они там видят, и те отвечали, но лишь Ананда углядел в ней сходное тому, что открылось Татхагате. Благословенный знал, отчего так? Ананда ближе всех душе его.
— Так и то, что мы принимаем за истину, — сказал Татхагата. — У каждого она своя, хотя есть тут и общее, это устремленность к свету. В нем нуждаются люди и звери, птицы. — Он помолчал, задумавшись. — Я говорю, истина не есть ярко горящее солнце, она больше похожа на угасание, медленное, превносящее в душу холод. А так ли уж страшен холод, коль скоро не отодвигает нас от умиротворенности? Я принимаю Нирвану как растворение в пространстве, как слияние с ним, как продвижение по нему, огромному и неподвижному. Как сопричастность к Атме. Про меня говорят, что дух мой силен. Это так. Я умею уходить из человеческой оболочки и пребывать в иных мирах, в это время в теле моем ничего не меняется, все так же энергично и устремлено к свершению земного деяния. Но я не хочу, чтобы вы походили на меня, и я говорю лишь то, что приближает к Нирване. Я не хочу, чтобы вы понимали ее так же, как и я. У каждого должно быть свое понимание и слияние с сущим, нет ничего неизменного, и неподвижность есть продвижение к истине. Помните, сопричастность к гармонии, обретение этого благого состояния не исключает активности духа и не задвигает ее, скорее, наоборот, предполагает…
Татхагата прошел в пещеру, опустился на сырую холодную землю чуть в стороне от разверстого, тускло взблескивающего в предвечерьи каменного входа в нее. Небо уже не было светлое и изглубленно далекое, как бы приблизилось к земле, заметно потемнело, укрупнилось, начался сезон дождей, этот сезон был долог и скучен, люди сходились отовсюду к монашьим кельям, были среди них те, кто потянулся к Просветленному сердцем и надел желтый халат, но были странники, привлеченные людской добротой. И все они собрались у входа в пещеру и ждали Благословенного. Предвечерье было временем Татхагаты, в эту пору он обращался к людям со своим словом… И вот он вышел и начал говорить, голос его был тверд, спокоен, и на сердце у людей стало несуетливо и мир уже не казался суровым и холодным, а жизнь не была обременительна и бесцветна, ни к чему не подвинутая…
— Что бы ни говорили о вас, о, мои ученики, и те, кто хотел бы стать ими, справедливо или нет, умно или глупо, с уважением ли, со злобой ли, приучайте себя не обращать на это внимания, вы должны оставаться спокойными в любом случае, а ум пусть пребывает в чистоте и незапятнанности. И пусть с ваших уст не сорвется худое слово. Вы должны быть добрыми и сострадательными, научитесь и жестокого человека окружать добротой, и вы заметите, как изменится он… Я хотел бы видеть вас, о, мои ученики, свободными от недоброго и гнетущего чувства, к согласию с миром склоненными!.. И да будет так!
Монахи слушали Татхагату, а потом, разбредясь, занялись своим делом, кто-то начал лепить из мягкой глины, отыскав ее недалеко от речного берега, образ Просветленного, ища в нем нечто от сущего, не подверженное перемене, выбирая все, что возвысило бы Учителя, подняло на высоту необычайную, а кто-то стал припоминать, что в разное время говорил Владыка благого Колеса, и со старанием записывал легшее в память, и удивлялся и восторгался глубинности мысли, которая открылась неожиданная за обычным словом, а кто-то, приблизившись к озарению и почувствовав в себе вероятность открытия истины, подобно тому, как мать вдруг ощутит в теле зарождение новой жизни, про которую вчера еще понятия не имела, сделался бледен и вдохновенен и поспешил отыскать надобное ему уединение и как бы окаменел и стал ни к чему не касаем, только к освобождению, еще отчужденно далекому, все же поманившему хотя бы и лучшей кармой. Но кто сказал, что лишь те, кто с лучшей кармой, возвысятся, а другие не отыщут спасения?..
Так и пребывали монахи день за днем, которые походили один на другой, но эта похожесть не угнетала, гораздо неприятней оказалось сознавать себя мало в чем отличаемым от собратьев, всяк из-за долгого сидения в сезон дождей воображал себя познавшим немало и достигшим некой меты, что принадлежала лишь ему и вела к очищению кармы. Но тут это, хотя и никем не высказываемое, но живущее едва ли не в каждом, ничего не значило, Владыка ни про что такое не желал знать и отворачивался, если кто-то становился особенно настойчив. Все они, и шепчущий что-то, должно быть из Священного Писания, Упали, и каменно твердый духом и телом Коссана, и Магаллана, вдруг открывший в себе что-то от иного мира, не могущее принадлежать обыкновенному человеку, а лишь тому, кто обладает способностью проникать в пространство, и даже тихий Сарипутта, начиненный добродетелью и через нее, отовсюду видимую, достигший земной мудрости, все они таили в себе нечто не от души исходящее, отчуждающее от людей. Впрочем, одно дело — хотеть отличаться от себе подобных, и другое — достичь этого. Подобное желание не подчинялось им, истачивалось, ослаблялось, стоило ему соприкоснуться с Татхагатой. Но лишь Ананда понимал про это желание, умирающее от соприкосновения с Благословенным. Оттого и понимал, что не дорожил им, было оно чуждо ему, все, что он представлял из себя и что являлось частью Татхагаты, предполагало иное, было мягко и слабо и ни к чему не влекуще. Нельзя было найти определение этому чувству, попытаться что-то осмыслить в нем. Гибкое и сильное, оно все ускользало, обрывалось, откалывалось… Но, и сделавшись пылью, не исчезало и серебристое тело было наблюдаемо зрением души.
Невозможность достичь полной отличаемости от себе подобного, которая вначале была мучительна, со временем утратила свое значение, притупилась, стала не так остро обозначаема. Впрочем, это произошло не само по себе, а под воздействием того, что вершилось в людских душах. Понемногу обвыкаясь с новой жизнью, которая обладала свойством открывать в человеке прежде утраченное, углублять и разнообразить душевное движение, всяк из монахов научился находить удовлетворение не в чем-то особенном, а даже и в долгом сидении, зачастую неподвижном, чтобы хотя бы тут быть похожим на Учителя, подталкивающим к размышлению. Многое открывалось им заново, и надо было обладать изрядной волей, чтобы распахнувшееся перед ними не захлестнуло, не сдвинуло с обретаемого умиротворения. И, наверное, не каждому удалось бы достичь своего, если бы Просветленный не старался помочь тому, в ком замечалось смущение. Но он помогал, и люди счастливо одолевали открывшееся, которое нередко было отчим домом и прежней их жизнью, все еще дорогой сердцу. Он умел быть понятым и доступным каждому, случалось, говорил ослабевшему от многодневного сидения и начинавшему утрачивать способность к совершенству:
— Силы, которыми обладает Будда, обкновенны, тут нет никакого чуда, чудо обычно идет от нарушения извечного порядка и противно природе. Сверхъестественные способности Будды в сущности не имеют отдельной от природы силы, они часть ее, ею подвигаются и подводятся к пониманию. Истинно говорю: человеку так же свойственно выявлять свои способности, как птице летать, а рыбе плавать. Дерзайте, о, монахи, и да будет свет созерцания с вами!
Но бывало, и эти слова не помогали, и человек, обжегши душу о смущение и ощутив колебание, точно бы он уже ни на что не способен, а лишь на жалкое земное существование без одоления плохой кармы, не мог снова обрести себя, и тогда Татхагата негромко, точно бы с сомнением в голосе, говорил:
— Те, кто полагает, будто Учитель знает все и все понимает и обладает безграничной мощью провидения, те люди не догадываются, кто я и зачем я?..
Он говорил так, и человек успокаивался, возникала мысль, коль скоро и Просветленный, случается, пребывает в состоянии сердечного напряжения, то уж мне-то отчего бы не почувствовать на сердце утесненность?.. Кажется, именно через эту мысль возникало между людьми единящее их: та схожесть, которая сделалась неприятна монахам, скоро была отодвинута ими, появилась другая схожесть, она не отстраняла людей друг от друга, не была никому в неприятие, выражалась в доброте, что открылась в человеке, в ней ничего особенного не обозначалось, она и раньше не чуждалась их, все же, отметив ее, человек заметно оживлялся, и свет от него упадал на другого… И всяк отмечал ее у соседа, а не у одного себя, и становился пуще прежнего светел ликом и участлив к ближнему. И не только Сарипутта или Упали, для кого проявлять чувство добросердечия хотя бы и к поникшей травинке на тропе, уже давно привычно, а и внешне суровые Магаллана и Коссана поддались этому чувству, и в лицах у них промелькивала добрая улыбка, они отворачивались и старались, чтобы никто не заметил перемены в них, но отринуть ее не хотели. Та перемена по душе им. Подвинутая Татхагатой, она осветила их, приблизила к совершенству. В чем оно?.. Однажды Просветленный, подведя монахов к бамбуковому дереву, взял в руки пригоршню листьев и сказал:
— Где мои ученики, больше листьев, на дереве или в моей ладони?