— Служите состраданию. Если бы не оно, из жизни исчезла бы святость, и она захолодала бы и обрела бессмысленность. Помните, все на земле тленно, она сама есть временное пристанище. Придет срок, и она исчезнет, и сделается повсюду одно небесное пространство. Не теряйте времени, ищите Нирвану Благодатного. Скоро я войду в нее, а вы останетесь, и я хочу, чтобы вы жили в святости и не забывали о своем назначении на земле.
— Мой ум отказывается согласиться с тем, что вы больны, — воскликнул Ананда. — Нет, нет!..
— Чего вы хотите от меня? — недовольно спросил Татхагата. — Дух мой бессмертен, но тело одряхлело, и я не властен над ним. Я открыл вам дорогу к истине, служите ей и не ищите ничего другого.
Татхагата лежал на земле и смотрел в небо, но видел не его, сияющее, изглубленное, а близ реки поднявшийся город Патилипутру, новую столицу Магады. Он видел молодой и зеленый город, еще не сделавшийся шумным и гомонливым, точно бы не проснувшийся окончательно, однако ж все в нем теперь напряглось и устремилось вперед, вот подхватится потоком времени и понесет его, и понесет, и уж не отыскать ничему удержу, станут тут жить привычно подчиненно этому потоку, ничему не противореча и не сдвигаясь в сторону, с покорностью принимая предназначенное небесами. Город построил Ажатасатру, он поселился во дворце и сделался почитателем Татхагаты, а ведь было время, когда не признавал его, хотя и скрывал от людей свое неприятие.
Просветленный, лежа на мягкой теплой траве, видел перед собой Патилипутру и владыку Магады, а потом уже одного владыку, точнее, то, что в душе у него, и то, к чему несет царя поток времени. И ему было жаль Ажатасатру, такого чувства раньше он не испытывал к нему, убийце своего отца Бимбисару, но теперь оно появилось и ясно сказало, что в смерти старого царя повинен не столько его сын, сколько злая карма, подтолкнувшая молодого, возжаждавшего власти человека к жестокому, в погубление света в себе, неправедному действию. Татхагата видел грядущее мучение Ажатасатру, его неприютность в миру и чуждость всему юному и сильному, что постоянно рождается на земле, так что зачастую угасание в ком-либо жизненного начала проходит почти незаметно для людей. Карма, подтолкнувшая Ажатасатру к неправедному действию, заставит могущественного царя жить страшным воспоминанием, он не сможет разглядеть ничего на земле хотя бы и тихую радость сулящего, все для него будет окрашено в непроницаемо глухой свет, не протолкнуться сквозь него, не отодвинуть в сторону: темно вокруг и долго ему еще пребывать в каменном мешке. Но он не перестанет делать добро людям, зверям, птицам, не думая об искуплении, впрочем, утаенно от себя надеясь на чудо. А придет ли желанное? И если придет, то когда?..
Татхагата подумал так, и тут же перед ним раскрылось небо, была его изглубленность светяща и горяча, все же какая-то тень, подобная огромной черной птице, нет-нет да и упадала на него, темно-синяя, и Просветленный не сразу понял, отчего это?.. Но, напрягши в себе сущее, от него питаемое и к нему неизменно возвращаемое, понял, что это — Мара, извечный недруг его. Впрочем, сам он о Боге разрушения так не думал, просто не хотел бы замечать, однако это не всегда удавалось, и ненависть, которая жила в Маре и была направлена против него, случалось, наблюдалась особенно остро.
Татхагата смотрел на тень, что напоминала черную птицу, и улавливал исходящее от нее, хотя и приметное огромностью, все же постоянно пребывающее в суетливом и нервном движении, что-то напоминающее непокой, но гораздо жестче и сильней того, что обычно обозначаемо этим понятием, что-то все выплескивающее из себя злое и колючее, острое и болезненное, нет, не для Просветленного, это не затрагивало его, зато было тягостно и унижающе для земной жизни, точно бы в уничтожение ее отделяемое.
Он смотрел на Мару и понимал, отчего в нем ныне все стронуто с привычного места, он уже как бы не есть что-то затверделое, призванное обозначать от сущего отколовшееся, что-то смутное и неугадливое, в высшей степени раздробленное и заметно слабеющее…
Да, да, слабеющее… Знал это и Мара и хотел бы удержать в себе прежнюю силу. Но тщетно. Татхагата, с каждым днем приближаясь к перемене формы, утеснял его сущность, лишал уверенности в себе. Было недавно и ему предначертано свыше, от небесной ли неугадливости, от другой ли какой осиянности, что стоит Просветленному покинуть земную обитель и вознестись, как тут же он лишится своей силы. Вот он ныне и кружил над Татхагатой и теперь уже не хотел бы, чтобы тот поменял форму. Но что он мог сделать?.. Ему оставалось лишь наблюдать за Просветленным и прислушиваться к его неровному дыханию. Скоро он убедился, что уже ничто не помешает Татхагате перейти в неземные миры, и почувствовал еще большее беспокойство, отчего огромная тень, в которую он превратился, задрожала, заколебалась, сделалась тонкой, почти прозрачной, и нельзя было сказать, отчего еще не рассыпалась, не распалась, не превратилась в серебристую пыль. И в тот момент, когда колебание тени стало особенно заметно, брамин Джанга, который находился далеко отсюда, в сыром и темном жреческом храме близ высоких скал, неприметном со стороны, почти сливающимся с зелено посверкивающей землей, в этом месте неровной, то вдруг упадающей вниз, то так же неожиданно вздымающейся вверх, отчего близ Капилавасту он один остался нетронутым вражьим нашествием, испустил дух. Но еще раньше Джанга почувствовал сильное волнение, и это было непривычно: так усхоше и слабо сделалось его тело, которое уже как бы не жило, а обреталось в этой, почти до предела изношенной человеческой форме. Да, Джанге было непривычно волнение, отчего затрепетала в нем тревога. Он не знал по первости, что явилось ее причиной, но спустя немного догадался, что произошло с Марой. Он и раньше понимал, почему еще в его теле держалась жизнь. Конечно же, потому, что она нужна была Маре, а вовсе не ему, Джанге, он уже давно тяготился мирской жизнью, которая ни к чему не привела его, только к разочарованию, ведь он так и не помешал сыну царя сакиев сделаться Татхагатой. Однажды Мара сказал, что Джанга будет жить в форме брамина до тех пор, пока сам он не потеряет прежней силы. Значит, с Богом разрушения что-то случилось. Нет, Джанга не подумал так, а покинув свое старое тело, лишь обозначил это, возносясь над земным миром и поспешая к неведомому пределу, проникнувшись несвычным с его духом, хотя и взбулгаченном долгое время совершаемой им несправедливостью, все же не утратившим ощущения непрерывности мирского движения, от истинного блага отклоненным глухим и трепетным нетерпением. В этом, уже отдаленном от земного мира нетерпении духа было немало от давних желаний, пережитых старым брамином, они как бы составляли с ним одно целое, и это было то, отчего он хотел бы отказаться. Но не умел… Оттого в нем и страх, и смятение, и все захлестывающая жажда неведомого. И отныне пребудет это в нем вечно и станет его неугасающей пагубой.
Татхагата закрыл глаза и вздохнул, видения, посетившие его, не были в успокоение ему, он не желал никому зла, даже худшему на земле. Он долго находился в состоянии не то чтобы близком к созерцанию, часто выручавшему тем, что отодвигало боль, а и не далеком от него, было ощущение, что он на речной волне, которая не сильна, но и не слаба, в легком челне, вода несет его, и он не знает, куда?.. И ему не хочется знать, куда?.. Зачем? Ему хорошо, и это главное. Он доверился воде, с недавнего времени он понял ее сущность, она живая, но в отличие от мирских существ не склонна к переменам, даже больше, старательно избегает их, хотя и не может до конца избавиться от них и, бывает, вдруг прерывает мерность течения и делается шумным и глухо, недовольно гудящим. Но и тогда при внимательном рассмотрении можно увидеть в реке от веку присущее ей постоянство.
Татхагата в челне, а кругом вода, он касается ее рукой, и она отдает ему тихо журчащее тепло. А бывает, он зачерпнет ее ладонью и поднесет к глазам и уже в который раз удивится свету, лучащемуся в ней, в каждой капле… Сызмала ему нравилось, придя на реку, свеситься с берега и, сдерживая в себе сладкое душевное напряжение, смотреть на воду и видеть то, что сокрыто от другого. Вот и ныне он мысленно разглядел изжелта взблескивающую учерненность, что трепетная едва обозначалась на качающейся волне. Он увидел речную воду и что-то передалось ему от нее, сила какая-то, он открыл глаза, а потом поднялся с земли и пошел… Ученики не покидали его, были рядом, поддерживали Просветленного, если он медлил и долго стоял, покачиваясь. Он пришел в тихую безлюдную рощу близ городка Паву. Слух о том, что появился Татхагата, разнесся по ближним окрестностям, достиг и жилища местного кузнеца крепкорукого Чунды, он уже давно хотел видеть за своим столом Благословенного, и теперь, не в силах сдержать нахлынувших на него чувств и почему-то понимая, что Татхагата не откажет, заторопился в рощу и скоро был среди высоко вскинувших над землей темно-зеленые кроны манговых деревьев. Он говорил с Просветленным, а тот и вправду не отказал ему, и пошел в жилище Чунды.
— Чунда, свинину, что ты приготовил, дай мне, — сказал Татхагата, тяжело дыша. — А ученикам принеси чего-нибудь полегче…
Чунда, проявляя необыкновенную для своего большого тела расторопность, так и распорядился…
Татхагата поел и обратился к хозяину с просьбой:
— Все, что осталось от свинины, унеси из жилища и закопай…
Чунда, хотя и недоумевая, сделал, как велел Просветленный, а потом проводил его в Манговую рощу. Татхагату стали мучить сильные боли, но он был терпелив, сдерживаясь, чтобы не застонать, обронил:
— Ананда, мы пойдем к Кушинагару.
— Но, Владыка…
— Нет, нет… Я сказал… — Помедлив, добавил: — Кто-то будет говорить Чунде с укором, что, отведав у него свиного мяса, Татхагата заболел и покинул преходящее. Так вот я хочу, Ананда, когда меня не станет на земле, чтобы ты сказал Чунде: ему не надо огорчаться, напротив, он должен радоваться, что так получилось. Какая пища более всего достойна благословения? Та, отведав которую Татхагата достигает озарения, а еще та, что помогла ему вступить в Нирвану. И да коснется Чунды сияние благодатного света!