формирует само прошлое, которого просто не существует вне или отдельно от этого приписывания. Нельзя сказать, что тот или иной ментальный механизм действительно предшествовал тому, что мы называем «кем-то», взятому до самого «акта» (а точнее, «мысли») такого приписывания. Так что прошлое оказывается не более чем функцией приписывания себе ментального механизма – прошлое, так сказать, ментально и мгновенно актуализируется нами из настоящего момента.
4.4.3. Но у этого приписывания есть еще один аспект. Мыслящий о своих ментальных механизмах как бы передает им все свои модальности сознания (память, намерения, мотивации, умозаключения и т. п.). Так он очуживает себя от всего ментального и наделяет ум рефлексивными способностями сознания – такими как самосознание, самоосознавание, самонаблюдение и т. п. Когда они переданы и приписаны ментальному механизму, все они ментализируются, то есть интерпретируются как естественно ментальные или ментальные по своей собственной природе (svabhāvatah). И только тогда его «дементализированная» мысль (или сознание – ибо, взятые в этой функции, они терминологически едины) может думать о них как о неестественных, поскольку они не разделяют ее собственную природу, или даже как об искусственных, произведенных умом, и т. д.
В своих чисто предположительных рассуждениях мы можем даже рискнуть высказать догадку, что по крайней мере в буддизме сама идея перерождения могла возникнуть вслед за идеей триады «мысль/сознание/ум», где считается, что мысль устанавливает сознательный рефлекс над умом.
4.4.4. Возвращаясь к Эссе 3, мы можем полагать, что в рассказе Будды о прежнем рождении Старейшины Чаккхупалы слова: «Тем врачевателем и был Чаккхупала» не означали буквально, что врачеватель был Чаккхупалой. Ведь это с точки зрения Чаккхупалы-архата можно было вообще частично отождествлять Чаккхупалу с врачевателем. То есть архатство Чаккхупалы давало объективную возможность отождествлять его тогда «настоящий» ум (понимаемый в самом широком смысле, разумеется) с уже прошлым умом врачевателя. А говоря более технически, выступая как внешний наблюдатель ментальных механизмов других, Будда отождествил Чаккхупалу с врачевателем посредством отождествления определенной структуры ума Чаккхупалы – а именно его слепоты в сочетании с отсутствием мысли об убийстве – с определенной структурой ума врачевателя (а именно мыслью последнего об убийстве в сочетании с действием). Поэтому я предполагаю, что сама ситуация отождествления стала здесь возможной лишь в силу архатства Чаккхупалы, что, в свою очередь, отделило его «отождествимый» ум от неотождествимого сознательного рефлекса над умом. Последнее можно понимать как способность, которой обладали лишь архаты и им подобные, и вместе с тем как объективное условие, производящее «вспоминание» чьих-то собственных прежних рождений, если не сами эти прежние рождения.
4.4.5. Это, конечно, типично для «Джатаки» и комментариев Дхаммапалы к «Тхерагатхе» и «Тхеригатхе». Столь же типично, когда Будда отождествляет себя с Бодхисаттвой – последний термин используется не только в смысле «Будды в одном из его прежних рождений», но и в смысле Существа Пробуждения или по крайней мере Существа, которое дало Обет Бодхисаттвы или познало Мысль Пробуждения. В этом случае, когда Будда сказал (The Sūtra of Golden Light, XVIII, p. 92–97): «этот принц [отдавший свое тело умирающей от голода тигрице] был Татхагатой», – целью явно было показать (Шарипутре и другим), что он на самом деле был им, поскольку Обет (или Мысль) Пробуждения принца можно мыслить как реальное и абсолютное основание для отождествления, которое в данном случае не является частичным, ибо оно ссылается на неподдающееся анализу сознательное (то есть нементальное) ядро бодхисаттства в них обоих. Другими словами, прямо противоположно предыдущему случаю, Бодхисаттву здесь можно отождествить с Татхагатой или Буддой не только ретроспективно и с точки зрения Полного и Совершенного Пробуждения последнего, но и с совершенно иной точки зрения – как бы безличного бодхисаттства. Которое можно, гипотетически конечно, считать не только нементальным, но и несознательным в смысле его лишенности всех модальностей сознания. Тогда, возвращаясь к нашей «стандартной» ситуации, где Будда с помощью своей сверхъестественной силы (anubhāva) извлек из-под земли ступу с останками «его собственного» тела (то есть тела Бодхисаттвы-принца, поглощенного тигрицей), мы можем предположить тождественность Будды и принца как двух случаев одного и того же Пробужденного Сознания. И потому можно даже представить весь этот случай как если бы это сознание узнало себя в принце и Будде, сделав это (в данном случае) через Будду. Но здесь, в отличие от предыдущего случая, нельзя сказать, что без этого акта (или мысли) узнавания Буддой не было бы и «перерождения как принца», ибо их единое бодхисаттство уже было там – его можно «засечь» в сам момент решения принца отдать свое тело тигрице. Эту гипотезу можно подытожить следующим образом: не только память о прежних рождениях, но и сами эти прежние рождения могли случаться лишь посредством настоящей мысли, которая актуализирует их, так что они не существуют отдельно или без этой актуализации. Я могу предположить, что эта актуализация требует еще двух факторов (кроме самой мысли). Субъективно должно быть намерение (однако оно могло иметь объективный мотив или быть вызвано ситуацией, обстоятельствами и т. д.), совпадающее с актуализирующей мыслью или приписываемое ей. А объективно такая актуализация могла иметь место, только когда мыслящий осознавал (использование прошедшего времени здесь чисто условно!) происходящее. Иначе говоря, его настоящая мысль может актуализировать лишь то, что было его (или чьей-то еще) мыслью в прошлом. Так что феноменальный характер всей ситуации актуализации очевиден: вспоминать или мыслить можно лишь то, что осознавало или хотя бы могло осознавать себя. И тогда можно сделать весьма сомнительный вывод: нельзя актуализировать в своем мышлении то, что является лишь объектом. [Ведь и лишь объекты можно мыслить как «другие», или «одинаково другие», или «равноудаленно другие» – чего так явно не мог понять С. Коллинз (S. Collins, 1982, p. 190). А иначе можно утверждать, что одной только объективацией можно превратить (сознательный) феномен в другое сознание. Но это уже слишком!]
4.4.6. Итак, можно сделать одно наблюдение о средствах идентификации или узнавания своего прежнего рождения. «Памятью» это явно можно называть лишь метафорически, и только если понимать ее как эпифеномен или отдельный случай модальностей сознания. Но даже тогда она должна представляться, сколь угодно смутно и несовершенно, условно более сводимой (или редуцируемой) к неким первичным феноменальным условиям нашего собственного мышления, нежели того, что можно гипотетически приписать «субъектам» этих случаев. Когда в первом случае Будда сказал монахам о прежнем рождении Старейшины Чаккхупалы, он произвел это отождествление лишь объективным образом, как если бы он отождествлял друг с другом два абсолютно объективных факта – факт слепоты Чаккхупалы с фактом слепоты, причиненной врачевателем, тем самым (а не наоборот) отождествляя самого Старейшину Чаккхупалу с врачевателем. Я называю характер этого отождествления объективным не только потому, что оно направлено на другого, а не на самого Будду (оно могло быть направлено и на него самого), но и потому, что оно направлено на факты, связь между которыми полагается чисто объективной (в данном случае это карма). Сама объективность этой связи, однако, не имеет никакого отношения к концепции памяти в смысле объективного психологического метода. Ведь в последнем важнее всего то, что тот или иной факт становится объектом объективно верифицируемого процесса вспоминания, тогда как в нашем случае это акт вспоминания, который нельзя вывести из вспоминания, как и вспоминание – из него. Подобное «кармическое вспоминание» часто упоминается и в комментариях Дхаммапалы. Там разные монахи и монахини вспоминают свои прежние рождения, что, вероятно, служит косвенным признаком их скорого архатства, тогда как прямыми и достаточными считались два других признака: то, что Будда посылает им свое Тело Блаженства (sambhoga-kāya), и то, что они производят узнавание (aññā). Но памяти в психологическом смысле здесь нет, ибо то, с чем мы сейчас имеем дело, – это не память как психологический феномен, а память как эпифеномен сознания, или, может, точнее, эпифеномен мысли. Но можно ли тогда «вспоминающую мысль» расценивать как субъективную по отношению к объекту вспоминания, даже если она идентифицирует этот объект как «ту же самую личность»?
4.4.6.1. В объективной памяти есть что-то крайне неубедительное. А потому, прежде чем ответить на этот вопрос, необходимо подчеркнуть, что понятие эпифеноменальности памяти сводится не к памяти как объекту мышления, а к мышлению о памяти, а может, даже нашему мышлению о памяти. Вспоминание Буддой своих прежних рождений, если рассматривать его с этой точки зрения, оказалось бы определенно несубъективным, ибо Будду нельзя отождествить ни с каким-либо из его прежних рождений (по причинам, указанным в начале этого раздела), ни, менее всего, с его вспоминанием. И, как уже отмечалось выше, по-прежнему остается неясным, что именно вспоминается и производится ли оно скорее, чем воспроизводится вспоминанием? В каковом случае, конечно, термин «объективная» был бы просто неприменим!
4.4.6.2. Возвращаясь к тому, что мы называли феноменальными условиями памяти, понимаемой как эпифеномен сознания или наше мышление о памяти, и выделяя понятие вспоминания как одну из самых важных модальностей такого мышления, мы можем прийти к заключению, сколь бы неубедительным оно ни было, что «объективное» и «субъективное» не находятся здесь в оппозиции друг к другу. Напротив, если продолжать использовать эти два термина, оказывается, что они постоянно смещаются от одной