[81].
Но в головном мозге есть и другие участки, задействованные в формировании удовольствия, однако не находящиеся под влиянием информации с ценника. «Важно отметить, – пишут исследователи, – что мы не обнаружили свидетельств влияния цены на (…) такие анализаторы вкуса, как островковая кора, или медиальный отдел заднего вентрального ядра таламуса, или парабрахиальные ядра варолиева моста». «Естественное объяснение, – продолжают они, – состоит в том, что в ОФК – той части мозга, активность которой изменилась в ответ на ценник, – нисходящие когнитивные процессы, кодирующие ожидаемые вкусовые предпочтения, пересекаются с восходящими сенсорными компонентами – ощущением вкуса вина». Говоря проще, ОФК – это то место, где история, а значит ожидания, смешиваются со свежей чувственной информацией, и в результате получается то, что исследователи назвали «гедонистический опыт потребления»[82].
Казалось бы, чего эти ученые так привязались к вину и его дегустации? Какая разница, если Вебер прав и употребление вина, свободное от истории, дает более чистый и даже приятный опыт, чем обычное? Большинство любителей вина вроде меня пьют его себе да радуются, и нам все равно, какие сомнительные истории за этим могут скрываться. Даже если мы употребляем вино «неправильно», мир ведь не рухнет, верно?
Однако дело касается не только вина – все куда серьезнее. Речь идет о способности мозга создавать иллюзии. Данный конкретный эксперимент посвящен специфической иллюзии, из-за которой вкус напитка зависит от истории, связанной с ним. Но это лишь пример куда более широкого заблуждения: о том, что «сущность», которую мы ощущаем в вещах, на самом деле содержится в том, что мы воспринимаем, когда на самом деле она является лишь творением нашего разума и вовсе не обязательно соответствует реальности.
За каждой вещью стоит история, и именно история, истинная или ложная, формирует наши чувства по отношению к этой вещи и таким образом формирует и ее сам у, делая именно такой, какой мы ее воспринимаем.
В определенных обстоятельствах такое порождение сущностей разумом может привести к куда более серьезным последствиям, чем отличие во вкусе одного и того же вина под разными этикетками. Например, когда мы приписываем сущность не рулеткам, домам и прочим неодушевленным предметам, а другим людям. Об этом мы и поговорим в следующей главе.
Глава 12Мир, свободный от сорняков
Через несколько дней после начала моего первого ретрита я прогуливался по лесу и встретил давнего врага. Его истинное имя – Plantago major, миру же он известен как подорожник. Годами ранее, когда я жил в Вашингтоне, округ Колумбия, мой газон подвергся нападению этого растения. Я потратил множество часов на битву с ним: чаще всего просто выпалывал, но, когда мной овладевало отчаяние, то не гнушался и гербицидов. Мне нравится думать, что я не тот человек, который способен провести много времени, упиваясь ненавистью к определенным видам растений, но вынужден признать: подорожник едва не довел меня до ручки.
Теперь же, во время ретрита, я был поражен – впервые в жизни – красотой этого сорняка. Может быть, лучше даже взять слово «сорняк» в кавычки, потому что увидеть красоту сорняка означает задаться вопросом, стоит ли его в самом деле так называть. И именно этот вопрос я задал себе, когда стоял там и смотрел на своего прежнего врага. Почему это растение зовут сорняком, а множество других, столь похожих на него, – нет? Я посмотрел на другую зелень вокруг, затем снова на сорняк и понял, что у меня нет ответа. На вид объективно отделить сорняки от не-сорняков оказалось невозможно.
Оглядываясь в прошлое, думаю, я назвал бы это своим первым опытом переживания пустоты. Возможно, он был не столько драматичен и уж точно не столь убедителен и устойчив, как описанные в предыдущей главе ощущения Родни Смита и Гэри Вебера. Но ключевая особенность была та же – сущность сорняка стала для меня гораздо менее ярко выражена, чем это было всегда. Внешне по-прежнему отличный от других растений, подорожник в определенном смысле вдруг стал выделяться среди них куда меньше, чем прежде. Теперь в нем отсутствовала та самая «сорняковая сущность», которая прежде отличала его от другой зелени и заставляла выглядеть менее приятно, чем прочие растения.
Получается, сущность имеет значение! Вот только что вы хотели изничтожить что-то, потому что ощущали за ним нехорошую сущность, а мгновение спустя, когда эта сущность исчезла, вместе с ней испарилось и желание рвать и метать.
Конечно, подорожник – всего лишь трава. Насколько я знаю, сорняки не испытывают ни боли, ни удовольствия, поэтому прополка не считается таким уж аморальным проступком. И все же в случае с сорняками, в отличие от ламп, карандашей и очков, мы заходим на территорию психологии нравственности, в царство суждений о том, какие плохие или хорошие последствия имеет наше отношение к другим живым существам. И когда речь идет о разумных существах, например о людях, – ставки гораздо выше.
Вот почему я посвятил доктрине пустоты так много места в этой книге. Корнем нашего отношения к людям, как мне кажется, является сущность, которую мы в них видим. А потому важно понять, является ли наше восприятие сущности правдой или же, как предполагает доктрина пустоты, это, в определенном смысле, всего лишь иллюзия.
С дарвинистской точки зрения люди приписывают некую сущность окружающим по той же причине, по которой они приписывают ее вещам. Другие люди, так же как и еда, орудия, хищники или убежища, были, без сомнения, частью мира, где мы развивались как вид. А потому естественный отбор запрограммировал нас реагировать на все это определенным образом, заложив в основу реакций чувства, которые мы испытываем по отношению к окружающему миру. Чувства, в свою очередь, сформировали сущность, которую мы вкладываем в окружающие нас объекты и других существ. Вот только люди даже в те времена были куда более сложной частью окружающей среды, нежели орудия или убежища, – и очень, очень важной. И ничего удивительного, что в нашем мозгу развился специальный механизм для составления мнения о других людях и последующего наделения их определенной сущностью.
Механизм наделения людей сущностью
Десятилетия экспериментов в социальной психологии пролили свет на то, как этот механизм работает. Во-первых, чрезвычайно быстро. Мы начинаем составлять свое мнение о людях в тот момент, когда впервые встречаем их, и в некоторых случаях умудряемся оценить их достаточно справедливо даже по крупицам информации. Например, если показать людям короткую запись чьего-либо разговора или другого социального взаимодействия, а потом попросить оценить, например, профессиональную компетентность этого человека или социальный статус, то оценки будут достаточно точно совпадать с более объективными данными. Причем это происходит даже в том случае, если показать видео без звука, то есть достаточно невербальных сигналов. И суждение, составленное после тридцати секунд, практически всегда будет совпадать с суждением, на которое ушло пять минут.
Два гарвардских психолога провели мета-анализ десятков подобных эпизодов и заключили, что даже после очень короткого наблюдения «судьи успевали ухватиться за определенную стабильную сущность»[83]. Под «судьями» они, конечно, подразумевали участников эксперимента, но могли бы назвать так и всех нас. Мы созданы для того, чтобы судить.
Наши суждения могут быть основаны на до смешного поверхностных свидетельствах. Например, признанные привлекательными люди почти всегда будут считаться компетентными. Это не лишено логики: привлекательные люди кажутся более успешными в социальном плане, а успех в обществе может быть важной составляющей компетентности.
Когда речь идет о нравственных характеристиках, мы не уделяем так много внимания внешности. Привлекательные люди вряд ли будут считаться более цельными натурами или более тактичными, чем непривлекательные. Это тоже справедливо, поскольку нет причины думать, что они более внимательны к окружающим или честны[19]. Так или иначе, у суждений о нравственности и суждений о компетентности и статусе есть нечто общее: часто мы судим исходя лишь из одного параметра. Пусть на эту тему проведено уже множество экспериментов, давайте попробуем еще один, мысленный. Представьте, как некто останавливается, чтобы помочь раненому, лежащему на тротуаре. Разве вы не подумали: «Ах, какой хороший человек!»? Если же кто-то быстро пройдет мимо, то, скорее всего, вы решите, что это «не очень-то хороший человек», верно?
Знаю, вы сейчас подумали, что люди, которые помогают нуждающимся, действительно хорошие. А те, кто идет прочь, совсем нет. На самом деле вы ошибаетесь! Знаменитое исследование, опубликованное в 1973 году, показывает, в чем именно. Два психолога в Принстонском университете поставили эксперимент, в ходе которого предоставили людям возможность побыть добрыми самаритянами и помочь незнакомцу в беде. Вот как они описывают условия эксперимента: «Испытуемый шел по аллее. На его пути сидела, опустив голову, закрыв глаза и не двигаясь, „жертва“. В тот момент, когда испытуемый проходил мимо, „жертва“, не поднимая головы, дважды кашляла и издавала стон»[84].
Кто-то из участников эксперимента останавливался, чтобы помочь, кто-то нет. Если бы вы наблюдали за происходящим, то, скорее всего, увидели бы «сущность хорошего человека» в первых и «сущность плохого человека» во вторых. Но на самом деле существует иное объяснение тому, почему кто-то помог, а кто-то нет.
Испытуемыми в этом эксперименте были студенты Принстонской семинарии. Их предупредили, что каждому будет необходимо выступить экспромтом с короткой речью в соседнем здании. Часть из них также предупредили, что они уже опаздывают, в то время как другим сообщили, что времени достаточно. В первой группе помочь остановились десять процентов участников, а во второй – шестьдесят три. Таким образом, было как минимум неправильно судить об этих студентах как о «хороших людях»; скорее это были «люди, которые не опаздывают».