астоящего». И далее о человеке, его поведении и его убеждении: «Скромный и сдержанный, исполненный чувством долга и ответственности, никак не политик, но знающий, что далеко не все зависит от нее, и что пространство, где политика встречается с более высокими духовными ценностями, теряет свою „злую“ силу, чуждый всякой преувеличенности, он шел своим особым подвижническим путем, зная о цене этого противостояния, о грозящих ему опасностях и претерпевая преследования и угрозы еще худшего». Его ресурсами были совесть, честь, человечность и негромкий голос, как раз и напоминавший о человеке и человеческом. Кажется, что для Дмитрия Сергеевича зло не имело онтологической природы. Возможно, он хорошо знал, что бытийственно только добро, что именно оно обладает высшей степенью подлинности, что сам человек по замыслу добр и открыт добру, и от него самого (к сожалению, не только от него, но и от зла, царящего в мире и извращающего эту добрую в своих возможностях природу человека) зависит, станет ли он таковым. И Дмитрий Сергеевич среди зла, распада и смрада тогдашней жизни учил добру и даже не столько учил (тем более — не поучал), сколько внятно говорил о нем, раскрывая его полноту, глубину, если угодно, естественность и пути достижения его. Этого добра силы зла боялись, кажется, не меньше, если не больше, чем их собственного обличения. Впрочем, служение добру, проповедь его среди все расширяющейся порчи, может быть, и есть если не кратчайший, то наиболее целесообразный путь обличения зла в сосредоточении на силу и красоту добра. Возможно, что и «педагогически» это весьма сильный ход: люди начинают сравнивать то и другое, и задача выбора между тем и другим приобретает особую актуальность и становится как бы собственным, личным открытием, никем не подсказанным, но свободным и добровольным, самостоятельно усвоенным себе новым опытом.
Д. С. Лихачев бывал и субъективен в суждениях, даже не всегда достаточно компетентен, отнюдь не безразлично и беспамятно относился к оценкам его личности и им содеянного. И должно противостоять попыткам сделать из него икону. Но еще важнее не поддаться воззрениям, свойственным тем, кого Д. С. Лихачев относил к «мещанству», особенно сравнительно молодым людям, не имеющим представлений о реальной жизни в «эпоху Лихачева» или желающим обратить внимание общества на себя хотя бы «обличением» знаменитости.
Возвеличивание с середины 1980-х годов Д. С. Лихачева высшими лицами государства, проведение при их содействии акций в сфере культуры и слова признательности, сказанные им по этому поводу, вызвали у стандартно мыслящих и по существу идеологически ангажированных людей попытки изобразить это как следствие прислужничества перед властью или деяниями, инспирированными этой властью.
Академик С. С. Аверинцев счел в связи с этим необходимым напомнить об отношении Д. С. Лихачева к нему, высказывавшему мысли, не сходные с официозными, в этих трудных ситуациях, и сформулировать общие соображения о несостоятельности и примитивности подобных взглядов. Он повторил «неоднократно сказанное прежде, что неизменно встречал со стороны Дмитрия Сергеевича постоянную готовность помочь» в его «конфликтах с официозной идеологией; что готовность эта была неутомимой, а в ряде ситуаций должна быть без малейшего преувеличения названа отважной». И вслед за этим пишет: «Последнее подчеркиваю особо, поскольку мы уже слышим сегодня голоса, с нарочитым нажимом подчеркивающие в общественном поведении покойного черты расчетливости и осторожности; и нам, жившим в ту пору, боязно, как бы непуганые поколения не приняли всего этого за чистую монету. Само собой разумеется, что в советских условиях всякий, кто желал заниматься легальной академической и просветительской деятельностью, должен был соблюдать осторожность и рассчитывать свои шаги; это относилось решительно ко всем нам. Но вот границу между необходимой осторожностью и предосудительной оробелостью совесть разных людей проводила весьма по-разному; и эти различия, из сегодняшнего для почти неуловимые, тогда решали всё». Д. С. Лихачев в этих условиях вел себя так, что С. С. Аверинцев знал — «единственный представитель академического мира, к которому мне можно обратиться, — это он, больше не к кому. А это, — заключает С. С. Аверинцев, — наперед опровергает любые попытки тривиализировать его общественное поведение. Если бы делать то, что делал он, было бы и вправду уж так не опасно, не страшно, — почему же этого не делал никто другой среди лиц влиятельных? Если его роль была, как нас хотят уверить, чуть ли не предусмотрена, чуть ли не поручена ему советским официозом, — почему на эту роль не нашлось больше охотников?»
Академик Н. Н. Покровский в начале статьи памяти Д. С. Лихачева приводит его шутку последних десятилетий жизни, «когда самые именитые сановники государства почитали за честь появиться на телеэкране рядом с ним и Зинаидой Александровной, что он теперь немалое время работает как фирма добрых услуг „Заря“, помогая множеству ученых и целым научным коллективам добиваться справедливости во властных структурах», — и приводит как раз примеры того, как Д. С. Лихачев «занимался этим и раньше, когда иные из подобных ходатайств были для него не столь уж безопасны».
Когда обсуждалась программа празднования 200-летия со дня рождения Пушкина, все в Юбилейном комитете были единодушны во мнении, что открывать торжественное заседание должно словом Д. С. Лихачева, тем более что он с 1983 г. был председателем Пушкинской комиссии Академии наук СССР. К весне 1999 г. Д. С. Лихачев уже начал заметно слабеть, трудно было ехать в Москву, тем более выступать перед такой большой аудиторией. Неуверенно произносили имена других виднейших деятелей современной культуры, сознавая, что они вне сравнения со знаковым именем Лихачева. И очень обрадовались, когда предложили попросить выступить Д. С. Лихачева перед телеэкраном — и празднование в Большом театре 6 июня 1999 г. началось с демонстрации (в цвете, во всю ширину огромного занавеса) Дмитрия Сергеевича, говорящего о Пушкине в своем кабинете в Пушкинском Доме, других выступлений не было — остальное время отвели для концерта.
Образ Дмитрия Сергеевича Лихачева остается в благодарной нашей памяти, а содеянное ученым и писателем — в фундаменте современной культуры. Хотелось бы, чтобы жизнь и творчество его воспринимались и как нравственные вершины. Д. С. Лихачев писал и говорил не раз, что XXI век будет веком гуманитарного знания, а Россия — страна великой гуманитарной и гуманистической культуры, и главным его устремлением было, чтобы и прошлое и настоящее служили Будущему.
От составителей
Рукописное наследие Д. С. Лихачева, выдающегося отечественного просветителя XX века, крупнейшего специалиста в области древнерусской литературы, общественного деятеля, председателя правления СФК, имеет непреходящее значение. Год от года не ослабевает интерес к трудам и к личности самого ученого. Лихачев был поистине «народный академик»[1], сумевший удивительным образом сочетать научные исследования в области древнерусской литературы, текстологии, отечественной истории с широкой общественной деятельностью в области гуманитарной науки и культуры.
Монографии, статьи, очерки, эссе, воспоминания Лихачева широко публиковались при его жизни и переиздаются до сих пор. Между тем такая важная часть его творческого наследия, как переписка, остается неизвестной ни специалистам, ни тем более широкому читателю. Он был лично знаком и поддерживал дружеские и научные контакты с советскими и зарубежными учеными, писателями, музыкантами, художниками, государственными и общественными деятелями. Издание эпистолярного наследия Лихачева необходимо не только для изучения жизни и творчества ученого, но и для реконструкции и понимания научной и общественной жизни второй половины XX века.
Лихачев как специалист-филолог чрезвычайно высоко оценивал исследовательский потенциал эпистолярных источников Нового и Новейшего времени. По аналогии с серией «Литературные памятники» на рубеже 1970–1980-х годов он попытался начать новую академическую серию «Эпистолярная культура». Это начинание опережало эдиционную практику своего времени и поэтому не было поддержано академическим сообществом. Лихачев писал о своих нереализованных планах:
Я говорил на Общем собрании Отделения АН и на «ученом» совете ИРЛИ — надо начать серию «эпистолярная культура», в которой издавать письма как «маленькую литературу», ибо большая литература обогащается «маленькой». Письма, которые писатель пишет, не думая и не переписывая их, — основа его больших, парадных писаний. Исследователь ведь всегда идет по черному ходу: он дворник и кухарка в литературе […] Но серии «эпистолярная культура» не добился. А ведь она интересна и для древней русской литературы[2].
В данном контексте представляется чрезвычайно важным и правомерным с этической точки зрения изучение и введение в научный оборот эпистолярного наследия самого Лихачева. Хорошо понимая значение своего обширного архива, он еще при жизни начал передавать документы в Рукописный отдел ИРЛИ (Пушкинский Дом) АН СССР. Проблемы сохранения и дальнейшего использования документов он обсуждал в переписке со своим младшим современником, текстологом, сотрудником ИМЛИ, членом редколлегии серии «Литературные памятники» А. Л. Гришуниным:
Я открыл свой фонд в Пушкинском Доме. Малая часть его описана, большая — будет разбираться невесть когда. Я на это и рассчитываю. Когда дело дойдет до моих писем, корреспондентов и вообще всех лиц, в письмах затронутых, не будет уже в живых. Не думаю, что у Вас будет иначе, и письма Ваши станут доступны Вашим неприятелям.
У меня переписка с Шкловским, Кавериным, Чуковским, Дорошем, Заболоцким, полно писем иностранных славистов […]. Не думаю, чтобы все выбросили, хотя мусора предостаточно. После войны я ничего не уничтож[ал]