Виктор Борисович Шкловский (1893–1984) — писатель, литературовед, критик, киновед, киносценарист. Окончил филологический факультет Петербургского университета. В 1916 г. стал одним из организаторов Общества изучения теории поэтического языка (ОПОЯЗ), объединившего будущих теоретиков формальной школы в литературоведении (Ю. Н. Тынянова, О. М. Брика, Е. Д. Поливанова, Л. П. Якубинского, Б. М. Эйхенбаума, В. М. Жирмунского и др.). В 1922 г. короткое время был в эмиграции в Берлине, где вышли его первые произведения художественной прозы — «Сентиментальное путешествие» (1923) и «ZOO, или Письма не о любви» (1923). В 1923 г. Шкловский вернулся в СССР. Активно участвовал в литературных дискуссиях 1920-х годов, был близок к футуристам и группе ЛЕФ. С 1930-х годов перешел к социально-историческим исследованиям, выступал как критик современной литературы. Большое место в творчестве Шкловского занимают работы о Л. Н. Толстом, Ф. М. Достоевском, С. М. Эйзенштейне. За книгу «Эйзенштейн» (М., 1973; 2-е изд. — 1976) был удостоен Государственной премии СССР (1979).
1. Д. С. Лихачев — В. Б. Шкловскому 20 февраля 1959 г.
Глубокоуважаемый Виктор Борисович!
Одновременно с этим письмом посылаю Вам книжку «Человек в литературе Древней Руси»[1579]. Если будет время и охота, — посмотрите ее. Может быть, она будет Вам интересна.
С удовольствием вспоминаю прошлогоднюю Ялту, но в этом году поехать туда не сможем.
Привет Серафиме Густавовне[1580].
С искренним уважением Ваш
Д. Лихачев 20.II.59
РГАЛИ. Ф. 562. Оп. 2. Ед. хр. 530. Л. 1. Автограф.
2. Д. С. Лихачев — В. Б. Шкловскому 21 июня 1962 г.
Дорогой Виктор Борисович! Вы своим вопросом — что я выпустил за последние годы — застали меня врасплох. Я забыл, что после «Человека в литературе Древней Руси», кроме разных статей, у меня вышли научно-популярные книжки «Культура русского народа X–XVII вв.» (Изд-во АН СССР, М.—Л., 1961) и «Слово о полку Игореве — героический пролог русской литературы» (Гослитиздат, М.—Л., 1961). Сейчас в большой серии «Библиотеки поэта» совместно с В. П. Адр[иановой]-Перетц я издал [книгу] «Демократическая поэзия XVII в.» («Горе-Злочастие», «Сухан», песни Ричарда Джемса, Кв[ашнина] — Сперанского и пр.)[1581].
Очень приятно было повидаться с Вами и с Серафимой Густавовной. Спасибо, что приехали.
Привет от моих. Всего хорошего.
А я все-таки «кумир молодежи» (у внучки).
РГАЛИ. Ф. 562. Оп. 2. Ед. хр. 530. Л. 15. Автограф. На почтовой карточке. Датировано по почтовому штемпелю.
3. Д. С. Лихачев — В. Б. Шкловскому 13 августа 1963 г.
Дорогой Виктор Борисович!
А мы думали — Вы на даче или где-нибудь в Доме творчества. Ведь лето жаркое.
У нас тоже на симпозиум никого не пригласили[1582] — даже Бурсова[1583], который занимается историей романа и имеет официальные доказательства своей надежности. Что там было — по газетным откликам представить себе невозможно. Шолохов выступал, как дед Щукарь, его выступление мы читали[1584].
Пока Вы ищете тему — не написали ли бы Вы книгу листов на 15: «Рассказ о русской литературе». Взять и рассказать, что есть такая литература, чем она интересна, что в ней хорошо, загадочно, даже трагично, что национально, что связано с революцией, о судьбе (печальной) русских писателей и т. д., и т. д. А потом эту книгу будут читать студенты, электрики и моряки на атомоходе, а иностранцы переведут ее на свои языки, и станет она бестселлером. А рассказать о русской литературе надо как о человеке, о своем знакомом, совсем просто. И это будет первая книга о литературе, которая не похожа на учебники, не напомнит скучных уроков и после которой захочется читать. А я, если мне разрешит хозяин, сделаю к этой книге маленькую пристроечку — о литературе древнерусской, расскажу об Аввакуме и Мономахе, о Заточнике и Горе-Злочастии. И будут продавать Шкловского, а потом увидят (услышат), что рядом с громким его призывом есть и еще чье-то попискивание. Удивятся, что семь веков писали русские люди и никто их не замечал.
О статье Вашей очень сокрушаюсь, что не выходит. Придумать им что-нибудь: связать с выходом какой-нибудь книги. Например, «Текстологии»? Очень бы хотелось услышать похвалу из Ваших уст и еще бы хотелось, чтобы все эту похвалу прочли. Ох уж это тщеславие!
А я немного хворал после того, как мы съездили отсюда на «Метеоре» (судно на подводных крыльях) в Петергоф. Там наша внучка бегала от фонтана к фонтану в восторге, а мы за ней, и переутомились. На следующий день вызывали ко мне врача. Кукла от фонтанов была в восторге, а дедушка расплачивался.
1 сентября переезжаем в город, а числа 13 поедем на съезд в Софию[1585]. Ехать туда приятно, увижу знакомых.
Все мои Вам кланяются. Зинаида Александровна особенно. Берегите свое здоровье (оба — вместе с Серафимой Густавовной). Пусть Вам обоим будет хорошо.
Ваш Д. Лихачев 13.VIII.63
Хорошая тема — написать книгу об А. Ремизове. Материал выигрышный, трагический (есть уже книга Кодрянской[1586], но это не то). Самый русский писатель, попавший в самую заграничную страну, и как он титулами Обезвелволпала англичан награждал и чертяками комнату свою населял, а умер от голода и тоски по всему русскому, а под конец Малышев[1587] ему «Столичной» и икры прислал и тем (этим приветом) смерть его скрасил.
Все книги Ремизова и его рисунки есть в Пушкинском Доме[1588].
РГАЛИ. Ф. 562. Оп. 2. Ед. хр. 530. Л. 2 и об. Авторизованная машинопись с правкой и припиской автора.
4. Д. С. Лихачев — В. Б. и С. Г. Шкловским 7 апреля 1964 г.
Дорогие Серафима Густавовна и Виктор Борисович!
Все семейство шлет Вам благодарности за книгу о Толстом[1589]. Вчера ее получили и вчера же боролись за нее — кому первому читать. Уносили потихоньку к себе, скрывали, потом обнаруживалась утайка, метали жребий и пр. Ажиотаж в нашем семействе!
Мне книга так и не досталась еще. Но успевшие прочесть первые страницы говорят, что страшно интересно. Жаль, что теперь не принято читать вслух (вывелся этот обычай). Только Верочке[1590] еще читают вслух, но она говорит, что это она слушает радио. Говорит так: «Я включила радио. Трик-трак!» После этого ей должны читать. А старого доброго чтения в семейном кругу не существует.
Очень устаю.
Будьте здоровы и счастливы. Все посылают Вам наилучшие пожелания.
Давно не получал писем от Ю. Г. Оксмана и от П. Г. Богатырева. Все ли у них хорошо?
Всегда Ваш Д. Лихачев
РГАЛИ. Ф. 562. Оп. 2. Ед. хр. 530. Л. 4. Автограф.
5. Д. С. Лихачев — В. Б. Шкловскому 16 ноября 1964 г.
Дорогой Виктор Борисович!
Я был в Югославии два месяца[1591]. Изъездил ее вдоль и поперек. Это микрокосм: Восток и Запад, Россия (эмиграция) и Европа, социализм и капитализм; иностранный туризм (миллионный) перемешивает все, как в мельнице (дробит и перемешивает). А там ведь и все эпохи — от Рима и Византии до наимоднейшего Запада. Турки, албанцы, боснийцы (магометане, славяне), наавстрияченные словенцы и хорваты, яростные ко всему русскому черногорцы. Что там только не делается! И, между прочим, переводят сейчас «Жили-были»[1592]. С переводчицей я познакомился. Она совсем тихая и боится Вам написать (а мастер большой). Хочет, чтобы ее перевод чуть отличался от русского издания — чтобы что-нибудь добавили, приписали, изменили, сказали бы в предисловии слова привета многонациональным югославам. Она русская, муж серб — специалист по польской литературе, но занимается и современной русской. Лидия Владимировна Суботина (Lidija Subotina). Universitetska Biblioteka «Svetozar Marković». Beograd, Bulevar Revolucije 71. Jugoslavija. Я Вам даю ее служебный адрес, так как домашний она меняет. Это если захотите ей написать.
Привет Серафиме Густавовне. Все мои кланяются.
Всегда Ваш Д. Лихачев 16.XI.64
РГАЛИ. Ф. 562. Оп. 2. Ед. хр. 530. Л. 5. Авторизованная машинопись с правкой автора.
6. Д. С. Лихачев — В. Б. Шкловскому 10 июня 1966 г.
10. VI.66
Дорогой Виктор Борисович!
Я соскучился и очень бы хотел узнать о Вас и Сер[афиме] Г[уставовне] — как Вы и где Вы? Не собираетесь ли в Комарово? Если собираетесь, то известите меня, пожалуйста, о сроках: я к Вам приеду.
Всегда Ваш Д. Лихачев
РГАЛИ. Ф. 562. Оп. 2. Ед. хр. 530. Л. 6. Автограф.
7. Д. С. Лихачев — В. Б. Шкловскому 28 ноября 1969 г.
Дорогой Виктор Борисович!
Как Вы обрадовали меня своим письмом! А я не получал от Вас в последние годы писем и решил, что Вы на меня сердиты за что-то. Главное — ответов от Вас не было. Теперь все объяснилось: у Вас мой старый адрес, а там письма пропадают. Дети организовали экспедицию на старую квартиру, и вот одно Ваше письмо спасено и переслано мне сюда — в Кисловодск.
Осенью я узнал, что Вы в Куоккале. Поехал туда, но было поздно — Вас уже не было. Ваше молчание камнем лежало у меня на душе. Вдруг обидел! Ну, слава Богу!
Пожалуйста, сразу же перечеркните в Вашей адресной книжке Черную речку[1593] с ее грязными водами и запишите мой новый адрес:
Ленинград К21, Второй Муринский проспект […].
Мы живем теперь в Лесном — там, где закончил свое существование Обломов. Район хороший, но ездить оттуда тяжело.
Сейчас мы в Кисловодске. Здесь тепло (+16°) днем и солнечно. Ломаем зиму, как говорят англичане.
Спасибо Вам за теплые слова поздравления. Я слежу за Вашими статьями.
Зин[аида] Алекс[андровна] и я кланяемся Серафиме Густавовне.
Будьте здоровы. Всегда Ваш
Д. Лихачев
РГАЛИ. Ф. 562. Оп. 2. Ед. хр. 530. Л. 7 и об. Автограф.
8. Д. С. Лихачев — В. Б. и С. Г. Шкловским 15 декабря 1970 г.
Дорогие Серафима Густавовна и Виктор Борисович! Спасибо Вам большое за Вашу милую телеграмму.
Мы лечимся в Кисловодске. Здесь солнечно, но холодно.
Будьте во всем благополучны в наступающем Новом году.
Искренне Вас любящий Д. Лихачев
РГАЛИ. Ф. 562. Оп. 2. Ед. хр. 530. Л. 8. Автограф.
9. Д. С. и З. А. Лихачевы — В. Б. и С. Г. Шкловским 16 января 1972 г.
Дорогие Виктор Борисович и Серафима Густавовна! Мы только что с Зинаидой Александровной вернулись из Кисловодска. Застали Ваше милое поздравление. Сердечно поздравляем и Вас в этот год Петра Великого[1594].
Надеемся увидеть Вас и услышать на вечере памяти В. М. Жирмунского в Ленинградском Союзе писателей!
Будьте здоровы и счастливы!
Ваши Д. С. и З. А. Лихачевы 16.I.72
РГАЛИ. Ф. 562. Оп. 2. Ед. хр. 530. Л. 9. Автограф. На открытке.
10. Д. С. Лихачев — В. Б. Шкловскому 19 января 1973 г.
Дорогой Виктор Борисович!
Я пропустил день Вашего рождения. Узнал об этом только из газеты. Это все равно, что узнавать по газете — какой сегодня месяц или даже год. Простить можете только Вы сами. За Вас простить это себе я не могу.
Вы какая-то часть меня самого. Себя студентом я помню с Вашими книгами и статьями, с разговорами о Вас в знаменитом университетском коридоре (сидели там студентки и студенты, как птички на насесте, и щебетали о Вас). А на Соловках помню новость: появилась (кто-то достал) ваша маленькая книга о «Войне и мире»[1595]. Снова Вы — центр. И после — Вы через кино, Вы через книги, Вы через разговоры. Вы — часть той культуры, которою я живу.
И поздравляя Вас, я поздравляю и себя. Ваш стиль писать, Ваш стиль мыслить и говорить я узнаю иногда в своих знакомых и неожиданно у себя. Не то чтобы целиком, а частицами, в разведении… Потому что Вы как крепкий ром в нашей культуре, и чуточку — во мне самом.
Будьте же всегда таким.
Любящий Вас Д. Лихачев
Вы очень, очень нужны!
РГАЛИ. Ф. 562. Оп. 2. Ед. хр. 530. Л. 11 и об. Автограф.
11. Д. С. Лихачев — В. Б. Шкловскому 27 марта 1973 г.
Спасибо, дорогой Виктор Борисович, за «Эйзенштейна»[1596]! Как много вы работаете!
Всегда Ваш Д. Лихачев
Привет Серафиме Густавовне.
РГАЛИ. Ф. 562. Оп. 2. Ед. хр. 530. Л. 13. Автограф. Датировано по помете неустановленного лица простым карандашом в левом верхнем углу: «В Ялту, 27.3.73».
12. Д. С. и З. А. Лихачевы — В. Б. и С. Г. Шкловским 27 декабря 1974 г.
Дорогих Серафиму Густавовну и Виктора Борисовича сердечно поздравляют с Новым годом З. А. и Д. С. Лихачевы. Крепкого вам здоровья, новых интересных путешествий, книг и пр.
27. XII.74
РГАЛИ. Ф. 562. Оп. 2. Ед. хр. 530. Л. 14. Автограф. На открытке.
13. Д. С. Лихачев — В. Б. Шкловскому 11 ноября 1979 г.
Радостно поздравляю [с] Государственной премией доброго солнечного отца современного литературоведения, вспахавшего, посеявшего, пожинающего, кормящего.
Любящий Лихачев
РГАЛИ. Ф. 562. Оп. 2. Ед. хр. 530. Л. 16. Телеграмма. Датировано по почтовому штемпелю.
14. Д. С. Лихачев — В. Б. и С. Г. Шкловским. Конец 1970-х гг
Дорогие Серафима Густавовна и Виктор Борисович!
Хорошо ли Вы доехали от нас до города?
Было очень, очень приятно Вас увидеть у нас и послушать Вашего разговора. Ваш приезд и статья Виктора Борисовича подняли мое упавшее настроение.
Будьте оба здоровы и примите сердечные приветы от всех Лихачевых.
Искренне Ваш Д. Лихачев
РГАЛИ. Ф. 562. Оп. 2. Ед. хр. 530. Л. 21 и об. Автограф.
15. В. Б. Шкловский — Д. С. Лихачеву. Февраль — март 1981 г.
Дорогой Дмитрий Сергеевич!
Я помню Ваш прием на берегу Финского залива; родной песок, — я в тех местах прожил лет 15.
Я знаю все Ваши книги.
И больше того.
Я знаю их вес.
Который никогда не исчезнет.
И всегда будет понятен.
Была своя старая русская литература.
Было свое ви́дение, своя боль, свое знание.
Я написал толстую книгу[1597].
И прошу разрешения послать Вам чистую рукопись на дом.
Разрешение нужно потому, что в книге 450 страниц.
И потом опять найти дорожку, понять, как растет лес; как деревья помогают друг другу и грибам.
И как они вместе встречают ветер.
Мне скоро будет 89 лет.
Это порядочно.
Написано много. И вдоль, и поперек, и всегда без хитрости.
Без обмана самого себя.
Друзья мои повымерли.
Лес вокруг меня похож на леса, которые я видал в Белоруссии.
Леса эти остались зелеными, но были небрежно изрублены снарядами.
Мой адрес: Москва, 125319, улица Черняховского […]. Пришлите мне записку, что Вы прочтете рукопись.
Она принята без разговоров в издательство «Советский писатель».
Частично оплачена.
У нее уже есть макет.
Она скоро ляжет на жестокое ложе набора.
Как здоровье Вашей жены?
Как Вы живете?
Как Вы видите наш Ленинград?
Дом, в котором я родился на Бассейновой улице, уничтожен бомбами.
И дом, в котором я вырос на Надеждинской улице — ул. Маяковского, — тоже очень капитально разрушен.
Как будто его толкли в ступе, взявши вместо пестика тяжелое орудие.
Книга устроена.
Мне не нужно ни заступничества, ни издательства.
Может быть, Вам понадобится, как мне Ваша, рецензия на этот сложный труд.
Жду Вашего короткого письма.
Ваш В. Шкловский
РГАЛИ. Ф. 562. Оп. 2. Ед. хр. 236. Л. 9–10. Машинописная копия. Датировано по содержанию.
16. Д. С. Лихачев — В. Б. Шкловскому 28 марта 1981 г.
Дорогой Виктор Борисович!
В последние годы общался с Вами только с помощью телевидения: смотрел и слушал Вас в фильме о Толстом.
Это мне было очень нужно, так как и я вывел свои каракули о древнерусском у Толстого[1598].
А я Вас люблю и всегда помню Ваше посещение. И всегда воспринимаю Вас как односельчанина (Ленинград стал большой деревней).
Рукопись буду читать с огромным интересом.
Посылаю Вам только что вышедшую книгу о литературе XIX в. Не читайте все: прочтите о Манилове и о «небрежении словом» Достоевского.
Со времени нашего свидания в Териоках много воды утекло, а еще больше испорчено в Финском заливе… Много горя в семье.
Все больше хочется писать, как Вы: заметками, афоризмами и на разные темы. Вчера поставил точку в рукописи, посвященной стилям в садово-парковом искусстве (20 листов для издательства «Наука»[1599]).
Живем теперь в Комаровах (Келомякки), изредка езжу в места детства в Куоккале (говорили К’окала). Дом Репина не похож на себя, деревья сменились, дача Чуковского разваливается, только земля (рельеф земли) прежний и цвет неба. Все уйдет в землю и поднимет глаза к небу. Верю, что буду видеть.
Прочтя написанное, заметил Ваше влияние в образе мыслей. Вы завлекаете, гипнотизируете. Спасибо!
Итак, жду рукопись и кланяюсь Серафиме Густавовне.
Ваш Д. Лихачев
28. III.81 (день возвращения в Ленинград из «Узкого»)
РГАЛИ. Ф. 562. Оп. 2. Ед. хр. 530. Л. 17. Авторизованная машинопись с припиской автора.
17. В. Б. Шкловский — Д. С. Лихачеву. После марта 1981 г.
Уважаемый Дмитрий Сергеевич!
Книгу Вашу[1600] и письмо я получил.
Самой важной статьей является, конечно, статья о Манилове[1601].
Маниловщина Николая I неожиданна и достоверна.
Она заставляет нас пересмотреть это время.
Оно не хотело быть страшным и превосходно маскировалось.
Дворцовые балы, на которые допускалась, если я помню литературу, публика без приглашений — и само жандармское управление — это маниловщина.
В нашей литературе маниловщину Николая I бегло показал Тынянов.
Но он не назвал это маниловщиной — и сделал ошибку.
Что касается вас самого, то я считаю, что вы еще не объявили всенародно своего главного патента.
Ныне еще живущие структуралисты считают, что все явления искусства надо переводить на литературный анализ языка.
У них получается вроде того, что наука о мире является одним из параграфов общего учения — ну, скажем — о синтаксисе.
Дело не получится; оно и не получается.
Потому что ясно, как говорил один из героев Гоголя, даже для не учащихся в семинарии, что архитектура, во всяком случае, не чисто словесное построение.
То, что вы называете этикетом, и то, что указано вами правильно, частный случай великой попытки упорядочить мир и построить его по воле этого самого этикета.
Авраам, человек очень молодого человечества, извиняется перед богом: он не одет.
То есть он знает этикет.
Он стыдится своей наготы — то есть он предполагает этикет — платье — уже существующим.
Само деление — посмотрите, очень интересный факт — сотворение мира — в нем принимают участие две группы: единый бог и боги, еще не скрепленные в одного бога заповеди.
Поэтому бог творец в еще не существующем мире говорит кому-то, что это хорошо.
То есть мир создается в мире еще не существующего этикета.
Но этот мир не может существовать без этикета.
Ваши указания на этикет приема посла, начала войны, вероятно, начала любви — все эти этикеты могут быть соединены — вероятно, вами — в еще не существующую папку, папку необходимую, — этикологии.
Такие вещи, как положение, что с женщиной надо сходиться не раньше третьей, как бы этикетной, встречи, иначе это непристойно; — способы говорить и способы молчать, весь мир хороших манер, они существуют в любом народе, — и в нашем обществе.
Проводы важного представителя большими группами почтенных людей и встреча гостей большими группами своих людей — это явление нашего этикета.
Я об этом думал, думал давно; и сам театр, его так называемая условность, его резкое деление того, что происходит на сцене, и то, что должно быть воспринято в зале, — это этикетно.
Этикетно было античное раскрывание действия актеров, скажем условных актеров, сперва двух, потом трех.
Хор раскрывает истинную сущность происходящего.
Он как бы ищет место всего того, что происходит на сцене, в общей системе истинных этикетов.
Формализм был ошибкой, потому что он не знал этикологии.
Между тем весь путь Дон Кихота связан с этикетом рыцарства и с нарушением этого этикета.
И смысл эпизодов — это разнообразный анализ как бы существующего многотомного испанского этикета.
Смерть Дон Кихота — уход в другой этикет.
Я думаю, что снимание шляпы, пожатие рук, расположение людей за столом, и нашего всего эротического поведения[1602], и изменение, — если оно идет не по этикету, — желание обеих сторон создать его по всем правилам — это дорелигиозно.
Религия потом многократно разно укладывала; а в обряде венчания использовала некоторые этикеты античного театра.
Поэтому есть два актера, хор, который все разъясняет, и сам иконостас воспроизводит этикет древней сцены.
Теперь поговорим о Вашей книге.
Главы о Достоевском[1603] для меня, человека, который много думал о Достоевском и что-то о нем знает[1604], они прекрасны, потому что в них есть этикологическое понимание.
Что разные писатели живут, осуществляя разные этикеты.
Л. Н. Толстой Вашу мысль, которую Вы выделили, о предсюжетном вступлении в романе, Л. Н. Толстым эта мысль ощущалась.
Толстой об этом говорил следующее — Достоевский всегда все излагает, а потом уже не интересно.
То есть случай с убийством старухи, он не только построен, но и восснован сразу и обобщен в статье Раскольникова.
Это как бы попытка создания нового морального этикета.
Я не согласен с Вами в вопросе о широте явления, которое Вы называете словом «вдруг».
Я так много писал, что никогда не помню, что я уже написал, что надо написать.
Что такое слово «вдруг».
Это упоминание о втором, другом, — но связанном.
Это, скажем в моей старой афористической манере, в слове «вдруг» есть астигматизм.
То есть разное видение двумя глазами.
«Другой» — это очень близкий человек.
Трое уже образуют коллегию.
Но другой — это начало первого анализа.
«Вдруг» Достоевского очень интересно.
Оно интересно с точки зрения создания человечеством нового будущего мира с его будущими этикетами.
У Достоевского существует то, что мы читаем, то, что как бы есть, и то, что должно быть — что вдруг появится.
Рядом с убийством большой сад, Летний сад соединится с Михайловским садом и Марсово поле станет садом — все это будет вдруг.
В слове «вдруг», мне мнится, есть элементы первичного коммунизма — того света, в котором мы вдруг можем оказаться: в разных отделениях.
Вдруг это изумление миром; и то, что Дездемона любит негра, или мавра, — это вдругое явление.
Об этом много говорили тогда и удивлялись.
«Пророк» Пушкина — это рассказ о том, как создается поэтическое «вдруг».
Я думаю, что Вы, по моему мнению, великий писатель, человек, знающий наше прошлое, как наше настоящее, человек, всерьез знающий язык, — поэтому понимающий вдругое.
Кажется, у Грина есть рассказ, который он мне рассказывал как мною внушенный, что в революционном опустошенном тогдашнем Питере существует вдругой город, существует одновременно.
Они объединены наименованием этого нового мира, скажем четвертого или пятого измерения.
Коперник и Эйнштейн — проповедники «вдругого» мира.
Оно же «другое».
То есть оно существует и до осознания.
Поэтому революционер Достоевский, нечаевец, можно сказать террорист, старается быть другом летучей змеи Победоносцева.
И я думаю, что Победоносцев, который потом обыскивал квартиру умершего Достоевского, был, как говорят дураки, прототипом Великого Инквизитора.
Новый мир, о котором Достоевский вспоминал бегло в сне смешного человека, этот мир не только приснился в гробу, что уже нереально, по Достоевскому этот мир существует со своими этикетами.
В этом мире дети общие и, конечно, нет собственности, потому что все общее.
Поэтому старухи никогда не будут убиты.
Книга ваша другая и вдругая.
Потому что «вдруг» — это не только неожиданность, это новое состояние.
То, что у Вас написано о садах, с одной стороны, смягчает содержание книги.
Если говорить старыми моими неверными терминологиями, она делает книгу не формалистической.
Но, говоря о садах, Вы забыли сады Семирамиды.
Семирамида была женщиной с гор.
Жила в Вавилоне, что на берегу Евфрата, хотя, может быть, и Тигра, надо посмотреть по карте.
И человек, который ее любил, построил ей сады, поднятые на арках.
Итак, литература, в числе своих предков, имеет сады Семирамиды.
Формализм давно требует вдруга.
Ошибка моих младших современников — структуралистов в том, это ужасное нарушение этикета — они хотят, [чтобы] «вдруг» всегда было тем же самым.
Поэтому они родственники Великого или Малого Инквизитора — дай им волю, они заведут себе лотмана, отведут ему маленький университет, всё растолкут и разложат по трое.
И все будет ненужно понятно.
Как будто моллюску приснились мысли и сны всего живого мира.
Который много структурен.
Книгу Вашу прочел вдруг, сразу, а потом вдруг второй раз.
Я очень рад этой книге; не будут сужены мысли людей.
Будут они исследоваться так, как поэт старый или будущий вдруг грядет — исследуется мир при помощи введения других построений.
Потому что книга греческих трагедий. Это книга о катастрофах, еще недопонятых.
Желаю Вам молодости.
Счастья.
И широкого пути.
Бывают дороги настолько широкие, что нет ни левого, ни правого, ни встречного, ни поперечного.
А катастроф на этих других путях, путях множественности, существование катастроф в моем и Вашем мире неизбежно.
Мир вздыблен как никогда.
Как поется в русской народной песне —
— Расставались кудри
Расставались русы
Старой бабушке
(Ручаюсь за смысл, В. Ш.)
Как она ни чешет
Как она ни гладит
Волос к волосу нейдет.
А потом молодая женщина легко укладывает молодые волосы.
Будем верить будущему так, как мы верим настоящему.
Вот я хотел написать о Кутузове, а написал о Лихачеве, потому что это оказалось интересным.
Дача Чуковского развалилась.
Дача Репина неузнаваема.
Об этом написано у вас.
Но мир Волконского и небо его и мир Пети Ростова в момент смерти — мир с вечно смеющимися, но бессмертными звездами, этот мир прекрасен.
Я кончаю писать не потому, что исчерпал тему, но я боюсь, что вдруг моим сотоварищем окажется Манилов и подарит мне носовой платок для вытирания слез и сморканья.
Может быть, даже сейчас, потому что мне 87 или 88 лет, буду писать о Кутузове.
Он у Толстого никогда не думает.
Телефон устроен очень просто.
В трубочке лежит раздробленный уголь, который при звуках изменяет свою электропроводность и создает звуки, и звуки эти идут по проводам и могут идти бесконечно.
Итак, пожелаем друг другу незамечаемого бессмертия.
И будем счастливы.
Виктор Шкловский
РГАЛИ. Ф. 562. Оп. 2. Ед. хр. 236. Л. 1–8. Машинописная копия. Датировано по содержанию.
18. Д. С. Лихачев — В. Б. Шкловскому. После марта 1981 г.
Дорогой Виктор Борисович!
Прочел «Энергию заблуждения». Прочел одним духом. Трудно судить о том, какая из Ваших книг самая… но эта — очень интересна и, главное, заставляет думать. Вы требуете активности от читателя. В Ваших работах всегда много места для самостоятельных размышлений смышленого читателя. Читатель несмышленый, конечно, будет досадовать, что его мысль не поспевает за Вашей.
Есть у меня несколько мелких замечаний.
Первое и основное. Вы раза три говорите о своей старости. Это надо исключить. Читателю нет дела до Ваших паспортных данных, а в тексте старости нет, и Вы пишете в своей обычной манере. Просить у читателя скидок на старость не надо.
У Вас есть некоторые повторения сюжетов. Эти повторения воспринимаются как лейтмотив, но в одном случае — не воспринимается: это тогда, когда вы говорите, как Чарли Чаплин показывает танец булочками на вилках (с. 189).
С. 176. Ахматова перед смертью жила не в Фонтанном доме, а на улице Ленина. Вернее — она была там прописана, а фактически была бездомной, была лишена тепла собственного дома. Летом жила в «будке» в Комарове, не отапливаемой (а север холодный и летом).
С. 188. Толстой был президент Академии художеств, но не Академии наук.
С. 391. Лучше надвратной, но не надворной.
С. 396. Достоевский, согласно воспоминаниям дочери и Анны Григ[орьевны], просил похоронить себя на Новодевичьем кладбище рядом с Некрасовым, а Анна Григ[орьевна] говорила ему, что надо на Тихвинском в Александро-Невском монастыре. Достоевский возражал: меня там не знают. Анна Гр[игорьевна] говорила — тебя все знают и тебя встретят там всей Лаврой. И действительно, навстречу похоронной процессии вышла вся Лавра (Анна Григ[орьевна] обладала парапсихологическим даром и могла предсказывать: пишет об этом дочь; ее слова неожиданно для нее самой сбывались).
С. 440 ж. О себе как о старике — не надо.
С. 440 е. Опечатка: Аничков дворец, а не Аничкин.
Вот и все мелочи, что я успел заметить.
Ваш стиль и образ мышления так заряжает, что мне с трудом удалось через два дня освободиться от наваждения Ваших коротких фраз и войти в свой привычный стиль писания. Удивительно?
Привет от жены и дочерей. Всего, всего Вам хорошего.
Тоже еще не старый и любящий Вас по-молодому Д. Лихачев
А как быть с рукописью. Мы с женой едем в Болгарию[1605] и вернемся в начале июня. Пересылать по почте боюсь: вдруг пропадет. Почта как-то плохо стала работать.
Почему-то захотелось порисовать…
А что никак не удается нарисовать верно ни
одному самому опытному
художнику — это купол Исакия.
Всегда неверно!
Даже фотографии врут!
Мистика какая-то.
РГАЛИ. Ф. 562. Оп. 2. Ед. хр. 530. Л. 3 и об. Авторизованная машинопись с припиской автора. На Л. 3 об. в левом нижнем углу рисунок Д. С. Лихачева (см. вклейку). Датировано по содержанию.
19. В. Б. Шкловский — Д. С. Лихачеву 13 апреля 1982 г.
Дорогой Дмитрий Сергеевич.
Не писал я Вам ничего потому, что писал книгу, или, вернее, она меня писала.
Книга вышла, Вы говорили, что она «самая-самая».
В ней могла быть некоторая петухообразность: я за петухов и оказываю уважение свое будущим книгам.
Я делаю паузу.
Если Вы знаете себе цену, — то счастливы.
Вы поняли разнообразие древней русской литературы, связали нить в ткань, и того до Вас никто не сделал, Вы перепеленали ребенка и даже дали ему имя.
Слова «Литература — реальность — литература» — слова Литературы и реабилитация нехорошего слова «реальность», «нереальность» — нечто несуществующее, было известно, но что реальность и есть само искусство в разных видах — этого нам не говорили. Примите от меня, старика, признание, что я в какой-то мере Ваш ученик.
Мы с Вами обитатели одного подпетербургского берега, берега с морем, из которого выплывают головами каменные валуны.
У меня хорошее время, только оно очень трудное.
Я хочу переписать «Теорию прозы»[1606].
Жизнь моя как-то утяжелилась, но это хорошо, потому что птицы летают, глотая камни для улучшения пищеварения.
Впрочем, кажется, именно те, которые глотают, и не летают. Ну, пускай этот постулат существует в таком шутливом виде.
Искусство, особенно трагическое, любит смеяться.
В наших церквях ставили сцены о юношах, брошенных в Вавилоне в львиный ров, и Вы оказались их давним почитателем (чуть не сказал — читателем), а потом эти юноши, участники богослужения, выбегали на улицу, как скоморохи, и увеличивали радостный беспорядок рынка.
Желаю Вам, чтобы и дальше Вы были изобретателем книг.
Желаю Вам — радости нашей литературы — найти соседей, потому что даже Илья Муромец завел себе двух спутников.
Один из них, правда, был бабником, второй — человеком придворным, защищенным родством с равноапостольным племянником, но без них трудно было бы Илье. У нас обнажены фланги.
И я встал рядом с Вами.
Желаю Вам счастья, долгой жизни.
Вы пришлите мне, если Вам не скучно, письмо.
Подпишитесь, как раньше, чернилами двух цветов: красного и черного, по последней моде, вероятно, XI века.
13/IV–1982 г. Виктор Шкловский
РГАЛИ. Ф. 562. Оп. 2. Ед. хр. 236. Л. 11–12. Авторизованная машинопись с правкой автора, часть правки неразборчива. Черновик.
20. Д. С. Лихачев — В. Б. Шкловскому 20 апреля 1982 г.
Дорогой Виктор Борисович!
Очень приятно было получить от Вас письмо: точно повидался с Вами. В Ваших письмах, как и в Ваших книгах, чувствуется Ваш голос, Ваша речь. А письменная речь обогащается от речи устной — во всѣ вѣка, даже в самые древние. Не хочу говорить пошлостей, но литература всегда обогащалась, когда шла от обыденной жизни, высокопарность убивалась разговором, устностью. Литература все время борется сама с собой. Процесс примерно такой: сперва литература «смягчается» бытовой жизнью, устностью, документом, разговором, «низшими жанрами». Потом — все это в свою очередь становится привычной литературой, снова происходит борьба, пока и эта волна вторжения жизни не «захлебывается» и не становится снова литературой. Я пытался доказать на защите докторской диссертации Береговской[1607], посвященной роли арго во французской литературе, что арго все время обогащает французскую литературу, но ВАК признал, что арго — похабщина. Береговская и Лихачев занимаются изучением похабщины в литературе! Это не тема, мол, докторской диссертации. Ее (и меня) провалили. Это курьез. Но вот даже чего я не могу добиться! Я говорил на Общем собрании Отделения АН и на «ученом» совете ИРЛИ — надо начать серию «эпистолярная культура», в которой издавать письма как «маленькую литературу», ибо большая литература обогащается «маленькой». Письма, которые писатель пишет, не думая и не переписывая их, — основа его больших, парадных писаний. Исследователь ведь всегда идет по черному ходу: он дворник и кухарка в литературе (замечаете, что в Вашем письме к Вам я подпадаю под влияние Вашего стиля — Вы заразительны в хорошем смысле — не как заразительна болезнь, а как заразителен смех). Но серии «эпистолярная культура» не добился. А ведь она интересна и для древней русской литературы.
Моя мысль — развитие Вашего «остранения».
Действа в русских церквах были «пещными». Юноши горели в «пещи» и выбегали из церквей (самых парадных) не как трусы из лап львиных, а обновленные огнем, хоть и не настоящим. Они становились мучениками-святыми, а потом скоморохами. А в былине о Вавиле-скоморохе скоморохи — «люди святые». Это одно и то же. Мы, литературоведы, тоже люди святые, нас изредка прорабатывают, но мы возвращаемся к нашему скоморошеству — «изобретению книг». Это было в Чуковском, рождалось на тех берегах Финского моря, где жили мы: Чуковский, Вы, Маяковский, приезжал кавалер Обезьяньего ордена Мейерхольд, жил и командир Обезволпала Ремизов, рождался авангард — Пуни[1608], Анненков[1609], Кульбин[1610], Хлебников[1611], любимыми развлечениями были «огненные» — костры (а любимый праздник — Иванов день), фейерверки (пиротехнику покупали под Думой), играл оркестрик из четырех немецких отставных солдат «Ойру»[1612] (ее потом требовали играть даже в «Бродячей собаке», потому что она напоминала Куоккалу), был свой «смеховой мир» (сугубо серьезны были только местные Панталоне — не знавшие ни слова по-русски немецкие музыканты: они думали, что ходят по Германии и их приглашают на детские праздники из немецкой сантиментальности, — они жили и переосмысляли себя в мире). А русские в Куоккале, Оллиле и Дюнах (где была Ваша дача) состояли из немцев — обру́ссившихся, итальянцев (Пуни и пр.), шведов, финских мальчишек, петербургских евреев, англичан (Грин, Прен[1613]), русских артистов, поэтов, режиссеров, художников и пр. Не прижился в Куоккале Блок (лишен чувства юмора? Как Вы думаете?) и провалилась со своим Стриндбергом Любовь Дмитриевна[1614] (веселей были водевили, которые ставили куоккальские подростки).
А богатыри у меня есть — сошли как с картины Васнецова — Дмитриев и Творогов[1615], помогают мне очень, и сектор после меня будет жить. С этим мне повезло.
Плохо, что погибла дочь 11 сентября: попала под автобус. Мы с женой очень страдаем и уже, вероятно, будем так страдать до конца жизни. Она только успела подписать к печати свою книгу «Византийское искусство»[1616] и получить извещение о присуждении ей звания профессора, а на следующий день погибла, а мы с женой были в Пушкинских Горах. Теперь ходим на могилу в Комарове — недалеко от Ахматовой, рядом с Жирмунским, у ног ее бабушки и рядом с моим младшим братом, который ее очень любил. Там и мы с женой надеемся…
Простите, что кончаю на такой грустной ноте.
И все-таки мы, особенно Вы, должны быть благодарны жизни (заметили — как «вы» незаметно выделилось из «мы»?). А Вы не помните, как Вы ходили по университетскому коридору, по которому многие ездили на велосипедах, и говорили — «пора начать хулиганить»?
Я Вас слушаюсь. Послушаюсь и в совете — «быть изобретателем книг». Скоро выходит (в IV квартале) моя книга о садах и парках (надоела только литература — изобрел для себя новую тему).
Привет Серафиме Густавовне.
Всегда Ваш Д. Лихачев 20.IV.82
А Вашего родственника — Иоанна — канонизировали[1617]. Вы родственник святого.
РГАЛИ. Ф. 562. Оп. 2. Ед. хр. 530. Л. 18 и об. Авторизованная машинопись с правкой и припиской автора.
21. В. Б. Шкловский — Д. С. Лихачеву 26 февраля 1983 г.
Приветствую Вас, Дмитрий Сергеевич, и Ленинград.
Годы с веселой цифрой 9 вот и прошли, а будут ли связки с годами, которые начинаются с академической двойки, сомнительны.
Благодарю Вас, старый друг, и дом у милого мальчика — Финского залива. Все это важно, и я не вижу основания для сомнения в дружбе. И народ на доклады подобрался какой-то хороший.
Я жив, и даже мне кажется, что всплеск желания писать прост и мил, как Финский залив. Он тоже старается, и мне кажется, он по-своему, не хвастаясь, умеет отражать пролет тех птичьих стай, которые скоро распестрят зеленоватую воду.
Еще одна книга влезла в неласковый печатный станок[1618]. Пусть старается. А вдруг в голове слова сами встретятся, улыбнутся друг другу и украсят бумагу.
Вы связали понимания старых и новых годов. Вы научили нас по-новому смотреть на парки, которые приветствуют родное море.
Правда должна быть светла и весела. Я старею в пределах возможности. Сколько друзей для меня имена свои связывают с именем залива. Их голоса становятся эхом — отзвуком голоса Пушкина.
Как сохранить родную воду и родные годы, которые близки так, как на деревьях по-новому дружат листья?
Виктор Шкловский 26.02.83 г.
РГАЛИ. Ф. 562. Оп. 2. Ед. хр. 236. Л. 13. Машинописная копия.
22. Д. С. Лихачев — В. Б. Шкловскому 15 февраля 1984 г.
15.2.84
Дорогой Виктор Борисович! Я хочу поместить мою статью в «Комсом[ольской] правде»[1619] о Вас в свою будущую книгу. Там будет много статей о литературоведах, и всѣ с портретами (лицо). Но у меня нет Вашей фотографии (в 2-х экз.). Пожалуйста, пришлите. Из «Лит[ературной] газеты» письма о Вас (с просьбой написать статью о Вас) нет. Верно, от того, что Св. Дан. Селиванова[1620] в больнице. Мне надо с ней сговориться. Любящий Вас Д. Лихачев
Вас — это Вас и Ваши труды. Ваш диалог с самим собой очень интересен и провоцирует на открытое подражание Вам.
РГАЛИ. Ф. 562. Оп. 2. Ед. хр. 530. Л. 19. Автограф. На открытке.
23. В. Б. Шкловский — Д. С. Лихачеву 22 марта 1984 г.
Дорогой Дмитрий Сергеевич!
Письмо Ваше я получил с большим опозданием. Адрес мой в Москве изменился, теперь я живу на Чистых прудах. А если быть точнее, — то и не на Чистых прудах, а в Переделкино.
Я не хочу, чтобы в наших разговорах были такие длинные паузы. Поэтому прошу Вас писать мне по переделкинскому адресу.
Мы давно не разговаривали друг с другом — даже в «письменном виде». Но я помню наши встречи, настоящее Ваше внимание ко мне и мое — почти ученическое — к Вам.
Давайте разговаривать чаще. Будем доверять бумаге.
С годами, мне кажется, люди сравниваются. Вот моей работе в литературе — если считать от первой книги, «Воскрешения слова»[1621] — уже 70 лет. Я не считаю разных полудетских заметок, с которыми, я боюсь, может получиться лет под 80.
Я очень рад, что Вы согласились написать о моей работе в литературе. Очень хочется услышать слова человека дружелюбного и много понимающего. Увидеть, как я сейчас выгляжу, увидеть себя со стороны, мне трудно. Нужно тогда выйти «из себя» и из литературы.
Тем более что мне уже 91, и, кто знает, представится ли еще случай узнать Ваше мнение.
Посылаю Вам «Воскрешение слова». К сожалению — только его машинописную копию. Книга эта у меня в единственном экземпляре. Впрочем, и на книгу она мало похожа. Оказалось в ней всего 9 страничек. Писалась она легко, был я почти мальчиком, и никто не знал, что из этого всего получится.
Сейчас работать мне труднее. Я даже научился уставать. Помогает мне молодой человек, не обладающий еще легко запоминающейся фамилией, — Александр Юрьевич Галушкин[1622]. Я им очень доволен и доволен его временем. Он увлеченный человек. Мне даже кажется иногда, что я молодею.
Наверное, это еще и потому, что пишу сейчас о своей молодости[1623]. Хочется рассказать историю ОПОЯЗа, его рождения и роста. Структуралисты, ссылаясь на наши работы, многое, мне кажется, напутали. И лучше мне, пока я еще могу, рассказать самому обо всем, что было и что я сейчас думаю по этому поводу.
Жаль, что мы до сих пор не переиздали сборники ОПОЯЗа[1624]. Был только Тынянов, чуть меньше — Эйхенбаум… Свою «Теорию прозы» 1925 года и другие — формально «формальные» — статьи я потерял уже надежду переиздать.
Все это, конечно, существенно затрудняет работу, работу не только мою.
Дорогой Дмитрий Сергеевич, напишите мне — это будет очень интересно — как Вы сейчас расцениваете нашу работу, работу ОПОЯЗа.
Как работается Вам?
Я хотел, но так и не написал статью о Вашей книге, о книге, в которой Вы впервые написали историю садов и парков, — историю еще не описанных пространств, которые, как Вы показали, входят в общую культуру человечества.
Себе я кажусь заброшенным кустом.
К «Хаджи-Мурату» это никакого отношения не имеет.
Посылаю Вам свои только что вышедшие книги: двухтомник из старых работ[1625] и новую книгу со старым названием «О теории прозы». Этой книгой я уже недоволен. Воспринимаю ее как черновик к той, над которой уже работаю.
В остальном у меня все в порядке.
Пишите мне.
Привет Вашей семье.
Виктор Шкловский
22. III.1984
Сейчас вернулся из «Лит[ературной] газеты» Александр Юрьевич. Он говорил с Е. А. Кривицким[1626] и С. Д. Селивановой. Статью Вашу в газете ждут. Зав. отделом литературоведения и критики С. Д. Селиванова говорит, что ей неудобно заказывать Вам еще одну статью, так как Вы уже готовите для нее два материала[1627]. Но статью эту она с радостью напечатает, когда она будет готова. Очевидно, в рубрике «Штрихи к портрету», поскольку дата 70 лет — творческая.
Фотографии вышлю через 2–3 дня.
Мой переделкинский адрес: 142783, Московская область, п/о Чоботы, ул. Зеленый тупик, д. 27, Шкловскому В. Б.
Мой молодой друг, Саша, хочет что-то Вам сообщить. Предоставляю ему слово[1628].
Прощаюсь с Вами с надеждой, что в скором времени опять смогу услышать Вас.
РГАЛИ. Ф. 562. Оп. 2. Ед. хр. 236. Л. 14–16. Машинописная копия.
24. Д. С. Лихачев — В. Б. Шкловскому 12 апреля 1984 г.
Дорогой Виктор Борисович!
Очень рад за Вас, что Вы живете теперь за городом. Я сам об этом мечтаю. Воздух нужен как воздух!
С радостью напишу о Вас статью. Она заставит меня многое осмыслить, понять, углубиться и, может, даже (такое у меня самомнение) иметь некоторое значение в литературоведении, заставив переосмыслить [19]20-е годы. Двадцатые годы меня интересуют очень, и зарождение двадцатых в десятых.
А бурами я также увлекался в детстве, и первая серьезная книга, мною прочтенная, была об Англо-бурской войне. Но кто мог предвидеть перерождение тогдашних буров в свою противоположность! Теперь буры — тогдашние англичане, а тогдашние буры — негры.
Но это в сторону.
Сейчас я так взвинчен неотложными работами (а в мае еще предстоит поездка в Чехословакию), что до июня я ничего делать не в состоянии. Не смогу выполнить и свои давние обещания в Лит[ературную] газету (если не изложит мои мысли И. О. Фоняков[1629] — их сотрудник и поэт по совместительству).
А июнь-то ведь это плохо? Надо быстрее?
Рад, что у Вас референт. Вижу по его приписке, что человек он деловой, ответственный и о Вас заботящийся, а главное — интеллигентный.
Последнее угадывается сразу по короткому письму.
Привет ему и всем домашним.
Любящий Вас
Д. Лихачев 12.IV.84
РГАЛИ. Ф. 562. Оп. 2. Ед. хр. 530. Л. 20. Авторизованная машинопись.
25. В. Б. Шкловский — Д. С. Лихачеву 15 июня 1984 г.
…Дует ветер.
Ветер дует, не замечая, что где-то подхватил он кусок ткани и, надувая его, понес с собой.
А какой-то человек заметил, и побежал в патентное бюро, и сказал: Я это изобрел, я увидел, — это парус.
А парус мог ответить ему: Я давно уже существую. Просто дворник забыл меня прописать.
Отношение зрителя к произведению искусства — это отношение человека к ветру. Или даже — отношение забывчивого дворника к парусу.
Новое идет на нас волной.
Мы слышим шум, качаются деревья, ветер причесывает траву, удар, удар…
Это раскачивается время.
Впечатление от недавней бури наложились на впечатления от Вашей, дорогой Дмитрий Сергеевич, недавней передачи о Пушкине. Я начал статью, сквозь нее проросло письмо.
Дует ветер. Надувает парус.
Умер почти полтора века назад Пушкин. Но отмечаем мы 185 лет со дня рождения Пушкина. И говорил о поэте спокойный Дмитрий Сергеевич Лихачев, говорил, шел по Пушкинскому Дому, разворачивалась жизнь поэта.
Как можно спокойно работать! Лихачев не повышал голоса до ораторского. Ведь люди собрались не слушать голос, а слушать то, о чем говорится, что осталось и что будет.
Лихачев нигде не играет своим голосом, не повышает, не понижает его, не лакомится им. За тоном беседы стоит культура. И разговор шел о культуре.
Оживает время, рассказанное спокойно и со знанием, расширяется время, втягивая нас в свое поле, видно становится далеко во все стороны.
Уходят из музея женщины и говорят: Да, теперь мы все это видели.
На наших глазах рождается новый жанр. Телевидение осваивает новые территории. У него есть хороший проводник.
Хороша работа оператора и режиссера. Фильм снят как бы случайно, он подсмотрен. Это размышления вслух пожилого и знающего человека о дорогом, о своем.
Сколько было забыто, снято и забыто в искусстве. Воскреси меня — свое дожить хочу. Так говорил Маяковский. Настойчивый, отчаянный голос из прошлого — голос Маяковского, и Пушкина, и Достоевского.
Сказанное не пропадает. Слова уходят, но не далеко, они не тонут и не горят, они остаются под корою времени, уходят внутрь нас, сворачиваясь в коконы.
Разверните забытые слова.
Растут деревья из семян, брошенных ветром, поднимаются леса, листья перешептываются, говоря ветру: дыши спокойней, твое дыхание мы слышим.
Ветер искусства, ветер несет новое. Рождается из-под коры, выбиваются на свет тонкие ростки будущих деревьев, рождаются, незамеченные, неописанные.
Незамеченными рождаются слова, мы нечаянно отодвигаем их локтем.
Спокойно шел Лихачев по комнатам Истории. И я, старый человек, слушал его шаги и видел, как открываются двери.
А у греков, которых мы называем древними, двери в домах открывались наружу, на улицу. И прежде чем выйти на улицу, люди стучали — чтобы не сбить дверью прохожего.
Вот и мы не знаем, что ждет нас за дверью.
Я спешу, пишу наспех, потому что мы не придумали еще иного способа закреплять наши мысли, кроме как прикрепить их к бумаге.
Жаль, дорогой Дмитрий Сергеевич, что Ваши слова не остались закрепленными на бумаге.
Дует ветер и разносит слова наши по миру.
Шумят сады, описанные впервые Лихачевым, слова оседают на ветках, растет дерево, слова прорастают внутрь, входят в сердцевину, чтобы через много лет вылезти на свет маленькими ростками, стать ветками в огромном раскидистом дереве нашей культуры.
«Статья» моя получается очень личной. Пусть это будет письмо к Вам, мой дорогой современник. Оставайтесь верны взятому тону. Вас услышат. Вам можно, выходя на улицу, не стучать в дверь.
Надо бы, если это все-таки письмо, поставить в начало обращение: «Дорогой Дмитрий Сергеевич!»
Дорогой друг!
Я рад Вашей работе. Ветер донес до меня запах моря, дыхание волн.
Мой милый Питер!
Молодость прошла. Становлюсь сентиментален.
Над чем Вы сейчас работаете? Помню Чехословакию, Прагу, где был я со старым другом, Ромкой Якобсоном.
Время идет, перекатываясь, раскачиваются деревья.
Если же говорить о Вашей статье, то уже июнь, и я думаю, никогда не поздно мне будет услышать Ваш тихий, но сильный голос. Ветер донесет.
Получили ли Вы посланные мной книги?
Как себя чувствуете? Саша[1630] говорил мне, что Вы были больны.
Дошли ли до Вас фотографии?
С нетерпением жду от Вас письма и Вашу статью.
Мое собрание сочинений как железнодорожный состав, загнанный на запасные пути.
Когда-то неплохой писатель, перефразировав француза, сказал: Человек рожден для счастья, как птица для полета[1631].
Надо жить с расправленными крыльями.
И чтобы завершить обрамление полу-статьи и полу-письма, напомню о полете сорванного ветром паруса.
15. VI.1984
Виктор Шкловский
РГАЛИ. Ф. 562. Оп. 2. Ед. хр. 236. Л. 20–23. Машинописная копия.