Борис Алексеевич Введенский (1893–1969) — радиофизик; академик АН СССР (1943). По окончании МГУ работал в ряде научно-исследовательских организаций. В 1946–1953 гг. являлся членом Президиума АН СССР, в 1946–1951 гг. — академиком-секретарем Отделения технических наук АН СССР. В 1944–1953 гг. — председатель секции по научной разработке проблем радиотехники АН СССР. С 1949 г. член Главной редакции, а с 1951 г. — главный редактор БСЭ.
27 декабря 1968 г.
Главному редактору издательства «Советская энциклопедия» академику Б. А. Введенскому.
Глубокоуважаемый Борис Алексеевич!
Выражаю мое сочувствие редакции Краткой литературной энциклопедии по поводу возмутительной «критики», которой она подверглась в статье А. Л. Дымшица[1985]. Нападки этого рода только мешают нормальной работе редакции и дезориентируют неосведомленных читателей легкого журнала.
С уважением
член-корреспондент АН СССР, доктор филологических наук
Д. С. Лихачев
Дмитрий Сергеевич Лихачев
Ленинград К-21
2-й Муринский проспект […]
РГАЛИ. Ф. 3105. Оп. 1. Ед. хр. 281. Л. 1. Машинописная копия. На листе пометы неустановленных лиц.
Д. С. Лихачев — Л. В. Черепнину
Лев Владимирович Черепнин (1905–1977) — историк, источниковед, археограф, педагог; доктор исторических наук (1947); академик АН СССР (1972); лауреат Государственной премии (1981, посмертно). Учился в Рязанском педагогическом институте (1921–1922) и на факультете общественных наук МГУ (1922–1925). Ученик С. В. Бахрушина, С. Б. Веселовского и др. В 1930 г. был привлечен по «академическому делу историков» и выслан на 3 года в Северный край. Сотрудник Института истории (Института истории СССР) АН СССР (1935–1941, 1946–1977; с 1951 г. заведующий сектором истории СССР периода феодализма, с 1969 г. одновременно заведующий отделом истории докапиталистических формаций на территории СССР). Преподаватель МГИАИ (1942–1949; с 1947 г. профессор; ушел из института в связи с кампанией борьбы с космополитизмом), исторического факультета МГУ (1944–1960), МГИМО (1946–1952)[1986]. Автор более 300 научных работ, в том числе 12 монографий, свыше 30 фундаментальных документальных публикаций по истории России периода феодализма, источниковедению, историографии; создатель научной школы в области отечественной медиевистики.
1. 13 января 1969 г.
Дорогой Лев Владимирович!
Спасибо Вам большое за книжку[1987]. Я жил на даче, а перед тем в Кисловодске, и только сейчас ее получил.
Как Вы можете столько работать и так основательно? Я Вам удивляюсь!
От души желаю Вам всего самого хорошего, но… берегите себя. Не работайте в ущерб здоровью. Столько людей сейчас хворают!
Искренне Ваш
Д. Лихачев 13.I.69
Архив РАН. Ф. 1791. Оп. 1. Ед. хр. 379. Л. 1. Автограф.
2. 10 августа 1973 г.
Дорогой Лев Владимирович!
Ваш ответ А. Кузьмину[1988] превосходен. Большое Вам спасибо и за меня. Сжато, ясно, логично, спокойно и с достоинством! Боюсь, что сумбурный и политиканствующий Кузьмин, лишенный какой бы то ни было культуры мышления, будет преследовать нашу науку всю свою жизнь. Он ведь убежден, что такого рода статьи и есть наука.
Искренне Ваш Д. Лихачев 10.VIII.73
Архив РАН. Ф. 1820. Оп. 1. Ед. хр. 675. Л. 2. Автограф.
Д. С. Лихачев — А. А. Белкину
Абрам Александрович Белкин (1907–1970) — литературовед, педагог; кандидат филологических наук. Окончил литературно-лингвистическое отделение Московского государственного педагогического института им. В. И. Ленина. Специалист по литературе XIX в. С 1934 г. преподавал в вузах (в 1937–1941 — в МИФЛИ, в 1942–1953 — в МГУ, в 1956–1970 — в Школе-студии МХАТ). В 1956–1970 гг. — научный редактор редакции литературы и языка издательства «Советская энциклопедия». В течение ряда лет основная нагрузка в издательстве заключалась в сборе и редактировании материалов для Краткой литературной энциклопедии. Исследовательские работы Белкина посвящены творчеству Достоевского и Чехова.
7 апреля 1969 г.
Дорогой Абрам Александрович,
я только что приехал из Рима[1989] и застал Ваше письмо. Сразу Вам отвечаю. За час до моего отъезда в Рим мне позвонил зам[еститель] главного ред[актора] «Лит[ературной] газеты»[1990]. Забыл его фамилию. Он долго со мной говорил. Он поставил передо мной следующую дилемму: либо они наше письмо напечатают и дадут на него подробный ответ, в котором признают правоту Дымшица, либо они наше письмо не напечатают и не напечатают никаких других материалов о Лит[ературной] энциклопедии[1991]. Вопрос был «поставлен ребром»! Я согласился на последнее. Лучше в нынешней обстановке, чтобы ничего не было напечатано, чем напечатан новый пасквиль. Я поступил правильно? Из моих убеждений в нашей правоте и неправоте Дымшица ничего не вышло. Разговор тянулся минут 20. Я не мог Вам написать из Л[енингра]да, а в Москве у меня не было зап[исной] книжки с адресами, и я целый день проторчал в Иностранном отделе, оформляясь.
Получил ли я гонорар за «Слово о полку Игореве»? Простите, но не помню.
Но вот другая к Вам просьба. Я много делаю для Исторической энциклопедии. Во много раз больше, чем для КЛЭ. Я пропустил выкупить 10 том, который, разумеется, мне крайне нужен. Я написал в Редакцию истории СССР — не могли бы они мне помочь. Они даже не ответили! Передайте им, пожалуйста, что я очень жалею, что сотню раз им отвечал в срок и без опозданий[1992].
Спасибо за копию письма и очень прошу Вас информировать меня о дальнейшем.
Посылаю краткий отзыв на статью «Славяноведение»[1993] и рукопись с замечаниями на полях. Статья нуждается в больших доработках.
Привет Владимиру Александровичу. Пожара больше не было.
Искренне Ваш Д. Лихачев
РГАЛИ. Ф. 3105. Оп. 1. Ед. хр. 280. Л. 1. Авторизованная машинопись.
Переписка Д. С. Лихачева и Л. К. и Н. Л. Степановых
Николай Леонидович Степанов (1902–1972) — литературовед, доктор филологических наук. Специалист по истории литературы XVIII–XIX вв. и русской поэзии XX в. В 1925 г. окончил отделение языка и литературы факультета общественных наук ЛГУ и словесное отделение Государственного института истории искусств. С 1934 г. зачислен в штат ИРЛИ сначала научным сотрудником архива, с 1935 г. ученым секретарем академического издания Полного собрания сочинений Н. В. Гоголя. Член СП СССР. В 1941–1944 гг. находился в эвакуации в г. Молотове (ныне Пермь), преподавал в Молотовском педагогическом институте. С 1943 г. Степанов продолжил научную деятельность в ИМЛИ. С 1947 г. профессор Московского государственного педагогического института им. В. И. Ленина. Основные работы Степанова посвящены творчеству И. А. Крылова, А. С. Пушкина, Н. В. Гоголя, Н. А. Некрасова, Ф. М. Достоевского, В. Хлебникова, В. В. Маяковского, В. В. Каменского, Н. А. Заболоцкого. Одна из последних работ Степанова — «Велимир Хлебников» (завершена в 1969 г., вышла в 1975 г. в московском издательстве «Советский писатель»).
Жена Н. Л. Степанова Лидия Константиновна (1906 —?) была одноклассницей Лихачева в знаменитой Петроградской 10-й Трудовой школе им. Л. Д. Лентовской («Лентовке»), в настоящее время носящей имя Лихачева.
1. Д. С. Лихачев — Н. Л. Степанову 5 июля 1969 г.
Дорогой Николай Леонидович!
Большое Вам спасибо за «Крылова»[1994]. Очень хорошая получилась книжечка. Хотелось бы получить от Вас весточку: как живете? Как Лидия Константиновна?
Мы будем все лето на даче в Комарове, у меня много работы.
Искренне Ваш Д. Лихачев
Передайте, пожалуйста, большой привет Лидии Константиновне.
РГАЛИ. Ф. 3112. Оп. 1. Ед. хр. 112. Л. 1. Автограф.
2. Д. С. Лихачев — Л. К. и Н. Л. Степановым 23 декабря 1970 г.
Дорогие Лидия Константиновна и Николай Леонидович!
Спасибо Вам большое за поздравления. Будьте во всем благополучны в наступающем Новом году.
У меня горе: умерла моя мать[1995]. Умерла легко — во сне, но все же это большой удар.
Искренне Ваш Д. Лихачев
РГАЛИ. Ф. 3112. Оп. 1. Ед. хр. 112. Л. 4. Автограф.
3. Д. С. Лихачев — Л. К. и Н. Л. Степановым 18 января 1971 г.
Дорогие Лидия Константиновна и Николай Леонидович! Спасибо Вам за письмо. Простите, что не поздравлял: 16 XII 70 умерла моя мать (Л[идия] К[онстантиновна], м[ожет] б[ыть], помнит?), и я никому не писал.
Елена Всев[олодовна][1996] очень способная, и я рад возможности ей помочь[1997].
Всегда Ваш Д. Лихачев
РГАЛИ. Ф. 3112. Оп. 1. Ед. хр. 112. Л. 4. Автограф. На открытке. Датировано по почтовому штемпелю.
4. Д. С. Лихачев — Н. Л. Степанову 11 ноября 1971 г.
Дорогой Николай Леонидович!
Хлебников прошел и включен в план. Я очень рад, так как это не так легко — включить было в план.
13-го мы едем в Кисловодск в санаторий им. Горького. Сейчас хлопот выше головы.
Будьте оба (с Лидией Константиновной) счастливы и здоровы. Я хочу на пенсию, чтобы работать.
Всего Вам хорошего в Новом году.
Всегда Ваш Д. Лихачев 11.XI.71
РГАЛИ. Ф. 3112. Оп. 1. Ед. хр. 112. Л. 6. Автограф.
5. Д. С. Лихачев — Л. К. Степановой 30 марта 1973 г.
Дорогая Лидия Константиновна!
Не мог ли я быть чем-либо Вам полезен (своим обращением в «инстанции» по к[акому]-л[ибо] вопросу, отзывом; как член редколлегии [серий] «Литер[атурные] памятники» и «Научно-популярная литература» АН СССР, как председатель редакции ежегодника «Памятники культуры» и пр.)? Я буду очень рад сделать ч[то]-л[ибо] для Вас и для памяти Николая Леонидовича.
О ком из наших одноклассников Вы что-либо знаете?
Сейчас, вспоминая наш класс, я больше всего думаю о Леониде Владимировиче[1998] (его портрет у меня на стене), Мише Шапиро, Володе Ракове, Ните Дембо (я ее летом видел) и о Вас.
Пожалуйста, напишите мне.
Искренне Ваш Д. Лихачев («дядя Митяй»)
У меня есть фотография всей нашей школы. Там есть и Вы. Мы снимались, когда Кирилл Владимирович[1999] уезжал от нас в Москву.
РГАЛИ. Ф. 3112. Оп. 1. Ед. хр. 238. Л. 1. Автограф.
6. Л. К. Степанова — Д. С. Лихачеву 28 июня 1973 г.
Дорогой Дмитрий Сергеевич!
Простите, что я не сразу откликнулась на Ваше письмо, которое меня глубоко тронуло.
Спасибо Вам за высказанную заботу и готовность мне помочь. Я не отвечала Вам так долго, потому что мне трудно было писать и еще потому, что дела мои выяснялись и двигались очень медленно. Все же главное утряслось. Я удачно поменяла мою квартиру на меньшую и привела постепенно в порядок все формальности, связанные с моей пенсией и положением сына. Таким образом, эти заботы уже позади.
В данный момент надеюсь, что переиздание «Лирики Пушкина» будет осуществлено в Гослите в [19]74-м[2000], «Пушкинском»[2001] году. Кроме того, в «Сов[етском] писат[еле]» лежит в плане редподготовки в [19]73-м и на выпуск в 19[74]-м году монография о Хлебникове. Собираюсь с силами для разговора о ней с Лесючевским[2002].
Я очень ценю внимание и дружбу близких Николаю Леонидовичу и мне людей и особенно тех, кто сам предлагает свою помощь: ведь в нашем возрасте это нелегко. Если Вы, Дмитрий Сергеевич, хотите мне как-то помочь (во что я верю), я хочу Вас просить проследить за судьбой моей племянницы (Лены Невзглядовой), которую Николай Леонидович опекал, любил и считал талантливой. Я Вам буду искренно благодарна за это.
Удивило меня очень, что Вы не знаете о трагической судьбе Миши Шапиро, который утонул на последнем курсе инст[иту]та на практике, где-то на Урале.
О Володе Ракове я знаю только то, что младшая моя сестра кончала с ним институт, а было это перед самой войной.
Юра Надсон погиб от рака лет десять тому назад, он был глав[ным] врачом гор. Москвы, но я его со школьных времен не встречала.
Шурочка Бухштаб погибла от сепсиса в эвакуации.
Боюсь, что список этих потерь можно продолжить почти до конца всех наших одноклассников.
Если будете когда-нибудь в Москве, буду рада повидать Вас. Телефон мой дачный […], городской […]. Эту зиму думаю провести в городе, т. к. без Николая Леонидовича зимою в Переделкине будет ужасно одиноко.
Еще раз спасибо за память.
Ваша Л. Степанова
РГАЛИ. Ф. 3112. Оп. 1. Ед. хр. 241. Л. 1–2 об. Автограф.
7. Д. С. Лихачев — Л. К. Степановой 19 июня 1974 г.
Дорогая Лидия Константиновна!
Спасибо Вам большое за «Лирику Пушкина». Очень хотелось бы с Вами повидаться, вспомнить школу.
Почти никого уже не осталось. Писал ли я Вам, что года три назад умер в Петрозаводске Володя Раков? У него был инсульт, он жил на пенсии. Потом еще инсульт — и всё. Рано!
О многих совсем ничего не знаю. Где Штейдины? Ниту Дембо в прошлом году видел. Ее очень хвалят как [научного] работника.
Часто вспоминаю Мишу Шапиро — мы с ним очень дружили. Милый был мальчик.
Будьте здоровы и счастливы.
Всегда Ваш Д. Лихачев
РГАЛИ. Ф. 3112. Оп. 1. Ед. хр. 238. Л. 3. Автограф.
8. Д. С. Лихачев — Л. К. Степановой 22 апреля 1976 г.
Дорогая Лидия Константиновна!
Посылаю Вам воспоминания о Леониде Владимировиче. Пожалуйста, сделайте исправления и добавления. Разъясните и как расшифровать КОП[2003].
Пожалуйста, машинопись верните.
Ваш Дима 22.IV.76
Леонид Владимирович Георг принадлежал к тем старым «учителям словесности» в наших гимназиях и реальных училищах XIX и начала XX в., которые были подлинными «властителями дум» своих учеников и учениц, окружавших их то серьезною любовью, то девчоночьим обожанием.
Именно эти старые «учителя словесности» формировали не только мировоззрение своих учеников, но воспитывали в них вкус, добрые чувства к народу, интеллектуальную терпимость, интерес к спорам по мировоззренческим вопросам, иногда интерес к театру (в Москве — к Малому театру), к музыке.
Леонид Владимирович обладал всеми качествами идеального педагога. Он был разносторонне талантлив, умен, остроумен, находчив, всегда ровен в обращении, красив внешне, обладал задатками актера, умел понимать молодежь и находить педагогические выходы в самых иногда затруднительных для воспитателя положениях.
Расскажу об этих его качествах.
Его появление в коридоре, на перемене в зале, в классе, даже на улице — было всегда заметно. Он был высок ростом, с лицом интеллигентным и чуть насмешливым, но при этом добрым и внимательным к окружающим. Белокурый, со светлыми глазами, с правильными чертами лица (может быть, чуть коротковат был нос, хотя правильная форма носа скрадывала этот недостаток) — он сразу привлекал к себе. На нем всегда хорошо сидел костюм, хотя я никогда не помню его в чем-либо новом: времена были тяжелые и где было взять это новое из скромного учительского жалования!
Мягкость и изящество в нем доминировали. Ничего агрессивного не было и в его мировоззрении. Ближе всего он был к Чехову — его любимому писателю, которого он чаще всего читал нам на своих «заместительских уроках» (т. е. уроках, которые он давал вместо своих часто хворавших тогда товарищей-педагогов).
Эти «заместительские уроки» были его маленькими шедеврами. Он приучал нас на этих уроках к интеллектуальному отношению к жизни, ко всему окружающему. О чем только ни говорил он с нами на них. Он читал на них нам своих любимых писателей: по преимуществу я помню его чтение «Войны и мира», пьес Чехова («Чайки», «Трех сестер», «Вишневого сада»), рассказов Мопассана, былин «Добрыня Никитич» и «Соловей Будимирович» («Добрыню Никитича» Леонид Владимирович читал и на родительском собрании для «родителей» — их он также «воспитывал»), «Медного Всадника», «Жизни Званской»[2004]… Всего не перечислишь. Он приходил в класс с французскими текстами и показывал нам, как интересно учить французский язык: он разбирал рассказы Мопассана, рылся при нас в словарях, подыскивал наиболее выразительный перевод, восхищался теми или иными особенностями французского языка. И он уходил из класса, оставляя в нас любовь не только к французскому языку, но и к Франции. Стоит ли говорить, что все мы после этого начинали, как могли, изучать французский. Урок этот был весной, и помню, что я все лето потом занимался только французским… На иных из своих «заместительских уроков» он рассказывал нам о том, как он слушал Кривополенову[2005], показывал, как она пела, как говорила, как делала во время пения свои замечания. И мы все вдруг начинали понимать эту русскую бабушку, любить ее и завидовали Леониду Владимировичу, что он ее видел, слышал и даже разговаривал с ней. Но самыми интересными темами этих «заместительских уроков» были темы о театре. Еще до выхода в свет знаменитой книги Станиславского «Моя жизнь в искусстве»[2006] он нам рассказывал о теории Станиславского, последователем которой он был не только в своей актерской практике, но и в педагогике. Его рассказы о постановках и знаменитых актерах как-то органически переходили в занятия по той или иной пьесе, которую он великолепно ставил с учениками в школе. Маленькие трагедии Пушкина были его огромным успехом не только как педагога, не только как великого режиссера (я не побоюсь назвать его именно великим), но и как художника-декоратора. Из цветной бумаги вместе с помогавшими ему учениками он создавал необычайно лаконичные декорации к своим постановкам. Помню в «Каменном госте» черные или какие-то очень темные (зеленые? синие?) кипарисы в виде остроконечных конусов, белую колонну в каком-то интерьере — тоже вырезанную из бумаги, которую мой отец[2007] добывал ему из «отходов» на Печатном Дворе, где мы тогда жили.
Помню, как он «воспитывал» в своих учениках актеров. Это был именно его прием — прием режиссера-воспитателя. Он заставлял своих актеров носить костюм своей роли в обыденной жизни. На уроках сидел Дон Хуан загримированный, в испанском костюме и со шпагой, сидела Донна Анна в длинном платье. А на переменах они гуляли и даже бегали, но только так, как должен был бы бегать Дон Хуан или Донна Анна в какой-то сложной воображаемой ситуации (актер должен был играть все время, но если он хотел порезвиться или сделать что-либо необычное для своей роли, — он обязан был придумать мотивировку, создать себе соответствующую «ситуацию»). Носить платье Леонид Владимирович учил прежде всего — прежде, чем входить в роль. Актер должен был чувствовать себя совершенно свободно в плаще, в длинной юбке, свободно играть шляпой, уметь ее небрежно бросить на кресло, легко выхватить шпагу из ножен. Незаметно Леонид Владимирович следил за таким костюмированным учеником и умел его поправить одним или двумя замечаниями, сделанными всегда тактично и с необидным юмором.
Леонид Владимирович был поклонником психолога Джемса[2008]. Помню, как хорошо объяснял он нам положение Джемса — «Мы не оттого плачем, что нам грустно, но потому грустно, что мы плачем». И это положение он сумел применить в своей педагогической практике. Одному крайне застенчивому мальчику он предложил изменить походку. Он сказал ему, чтобы он двигался быстрее, делая шире шаги, и непременно махал руками, когда ходил. Встречая его на перемене, он часто говорил ему: «Машите руками, машите руками». Кстати, он обращался к ученикам на «вы», — как это было принято в старых гимназиях, и редко отступал от этого правила. Он воспитывал в своих учениках самоуважение и требовал от них уважения к другим, к своим товарищам. Разбирая какое-нибудь происшествие в классе, он никогда не требовал, чтобы ему выдали зачинщика или виновника. Он добивался того, чтобы провинившийся сам назвал себя. Выдать товарища было для него недопустимым, как, впрочем, и для всех хороших педагогов старого времени.
В мое время (когда я учился в Лентовке) у Леонида Владимировича был тенор. Впоследствии у него «открылся» баритон, и, говорят, довольно хороший. В те времена в каждом классе стоял рояль, из реквизированных у «буржуев». Леонид Владимирович подходил к роялю и показывал нам на нем то особенности музыкального построения у Чайковского, которого он очень любил (в те времена было можно не любить Чайковского, и Леонид Владимирович посмеивался над этой претенциозной модой), то тот или иной мотив былины (помню, как он пел зачин к былине «Соловей Будимирович», рассказывая об использовании этой былины в «Садко» Римского-Корсакова).
С дурными привычками или с безвкусицей в одежде учениц Леонид Владимирович боролся мягкой шуткой. Когда наши девочки повзрослели и стали особенно следить за своими прическами и походкой, Леонид Владимирович, не называя никого из них по имени, рассказал нам — что происходит в этом возрасте, как девочки начинают ходить, вихляя бедрами (и рискуя, по его словам, получить «вывих таза» — им, конечно, придуманный) или устраивая себе кудельки, и в чем состоит вкус в одежде. Он даже читал нам в классе о Дж. Бреммеле[2009] из книги М. Кузмина «О дендизме»[2010], но не для того, чтобы восславить дендизм, а скорее для того, чтобы раскрыть нам сложность того, что может быть названо красивым поведением, хорошей одеждой, умением ее носить, вышутить фатовство и пижонство у мальчишек.
55 лет прошло с тех пор, но как много запомнилось из его наставлений на всю жизнь! Впрочем, то, что он говорил и показывал нам, нельзя назвать наставлениями. Все было сказано ненарочито, при случае, шутливо, мягко, «по-чеховски».
В каждом из учеников он умел открыть интересные стороны — интересные и для самого ученика, и для окружающих. Он рассказывал об ученике в другом классе, и как было интересно узнать об этом от других. Он помогал каждому найти самого себя: в одном он открывал какую-то национальную черту (всегда хорошую), в другом нравственную (доброту или любовь «к маленьким»), в третьем вкус, в четвертом остроумие, но не просто остроумие, но умел охарактеризовать особенность его остроумия («холодный остряк», украинский юмор, — и непременно с пояснением — в чем состоит этот украинский юмор), в пятом открывал философа и т. д., и т. п.
Мой друг Сережа Эйнерлинг[2011] увлекся в школе Ницше, а другой друг Миша Шапиро — О. Уайльдом. Разумеется, Леонид Владимирович знал об этих увлечениях и как-то рассказывал в классе и о Ницше, и об Уайльде. Он показывал ценные стороны их отношения к действительности, но так, что нам всем становилось ясным: тот и другой интересен, но нельзя ограничиваться ими. Надо быть всегда шире своих учителей. Он помог моим друзьям сойти со своей «мировоззренческой платформы», оставшись при этом благодарными своим мальчишеским кумирам.
Для самого Леонида Владимировича не было кумиров. Он с увлечением относился к самым разнообразным художникам, писателям, поэтам, композиторам, но его увлечения никогда не переходили в идолопоклонство. Он умел ценить искусство по-европейски. Пожалуй, самым любимым его поэтом был Пушкин, а у Пушкина — «Медный всадник», которого он как-то поставил с учениками. Это было нечто вроде хоровой декламации, которая была поставлена как некое театральное представление, главным в котором был сам текст, пушкинское слово. На репетициях он заставлял нас думать — как произнести ту или иную строфу, с какими интонациями, паузами. Он показывал нам красоту пушкинского слова. И одновременно он неожиданно показывал нам и пушкинские «недоделки» в языке. Вот пример, запомнившийся мне с тех времен. «Нева всю ночь рвалася к морю против бури. Не одолев их буйной дури, и спорить стало ей невмочь».
Такие же недоделки, если не ошибки, умел он найти в самых известных произведениях живописи, скульптуры, музыки. Он говорил как-то, что у Венеры Милосской ноги чуть короче, чем следует. И мы это начинали видеть. Разочаровывало ли это нас? Нет, наш интерес к искусству от этого только возрастал.
Леонид Владимирович был очень широк в своих эстетических вкусах. В нашей школе учились некоторые из будущих «обэреутов». Как сейчас помню Александрова[2012]. Уже окончив школу, он пришел как-то на заседание школьного литературного кружка и читал там свои заумные стихи. Леонид Владимирович с очень большим интересом отнесся к его стихам и, выбрав в одном из них самую бессмысленную строку, со смехом и одобрением ее повторил, а потом в этой строке повторил одно только самое в них «острое» слово — «воротнички!».
В школе Леонид Владимирович организовал самоуправление, был создан КОП. Я почему-то очень был против этой «лицемерной», как мне казалось, затеи. Я доказывал в своем классе, что настоящего самоуправления быть не может, что КОП не годится и как некая игра, что все эти заседания, выборы, выборные должности — только напрасная потеря времени, а нам надо готовиться поступать в вуз. Я как-то стал вдруг действовать против Леонида Владимировича. Моя любовь к нему почему-то перешла в крайнее раздражение против него. Весь класс наш отказался принимать участие в КОП’е. Мы не ограничились этим, но агитировали и в других классах против КОП’а. Леонид Владимирович сказал по этому поводу моему отцу: «Дима хочет показать нам, что он совсем не такой, каким он нам представлялся раньше». Он был явно сердит на меня. Но в класс он к нам пришел, как всегда, спокойный и чуть-чуть насмешливый и предложил нам рассказать ему все наши мысли по поводу КОП’а, внести свои предложения. Он терпеливо выслушал все, что мы думаем о КОП’е. И он нам не возражал. Он только спросил нас: что же мы предлагаем? К позитивной программе мы были совершенно не готовы. И он помог нам. Он обратил внимание на те наши высказывания, где мы признавали, что в школе некому выполнять тяжелые работы, некому пилить дрова, некому таскать рояли (почему-то приходилось часто переносить рояли из одного помещения в другое). И он предложил нам: пусть класс не входит в КОП, пусть он будет организован так, как он хочет, или даже не организован вовсе. Но пусть класс помогает школе в тяжелой работе, на которую нельзя нанять людей со стороны. Это оказалось для нас приемлемым. Конечно, мы были в школе самые старшие и самые сильные; конечно, мы не могли допустить, чтобы девочки из младших классов выполняли за нас трудные работы. Мы будем все это делать, но мы не хотим никакой организации. Леонид Владимирович сказал на это: «Но назвать вас все же как-то надо?» Мы согласились. Он тут же предложил: «Давайте без претензий: „самостоятельная группа“, или короче — „самогруппа“». Мы согласились и на это. Таким образом, незаметно для нас он прекратил весь наш «бунт», и мы вошли в школьное самоуправление как его очень важная и действительно ценная часть.
История с «самогруппой» напомнила мне другую историю — с школьной забастовкой. Году в двадцатом или в двадцать первом было объявлено, что школа не будет распущена на летние каникулы, а занятия только приобретут другой характер: будет школьная дача, будут экскурсии и какие-то другие формы занятий. Может быть, это было сделано для борьбы с детской беспризорностью, а может быть, и для того, чтобы продолжать кормить детей школьными завтраками (время было голодное). Наш дружный класс собрался на митинг, и мы постановили объявить забастовку. На следующий день ни один ученик нашего класса не пришел в школу — даже и те из учащихся, которые не были согласны с решением митинга. Двое или трое явились только к школьному завтраку (повторяю — время было голодное). Не явились ученики и на следующий день. Совет учителей постановил исключить всех нас из школы. Мы узнали об этом решении от тех, кто ходил на завтраки (завтраки для них тоже кончились). Мы все собрались у одной из учениц (Орловой), родители которой были обладателями большой квартиры на Большом проспекте Петроградской стороны, и постановили — заниматься самообразованием. Настроение у всех было отличное (в те времена никто не боялся, что это исключение как-то повлияет на нашу дальнейшую судьбу), и мы начали с экскурсий: договорились в Эрмитаже, в Публичной библиотеке, в Ботаническом саду. Затем мы стали заниматься сами по учебникам, и занимались усиленно, без всякого баловства. Я бы даже сказал, что занимались с энтузиазмом. Постепенно мы так расхрабрились, что пригласили вести с нами занятия (бесплатно, разумеется) одну из преподавательниц — Татьяну Александровну Иванову (Семенову-Тян-Шанскую)[2013]. Она согласилась, и через нее о наших занятиях и об усердии, с которым мы учимся, узнали в школе. Такого оборота никто не ожидал из учителей, поспешивших нас исключить из школы. Нами заинтересовались. Ряд учителей стали вести с нами занятия, и среди них Георг. В конце концов нам объявили, что «временное» исключение кончилось и мы восстановлены в школе. О нашем «опыте» с нами говорил Георг. В нашей забастовке он нашел и хорошие, и дурные черты. Среди хороших он отметил нашу организованность, нашу дружность, нашу решимость при всех обстоятельствах продолжать образование. Он частично признал также поражение учителей. Этот откровенный и смелый разговор Георга очень поднял его в наших глазах. Мы ему, безусловно, верили. Ошибочность нашей позиции также стала нам ясна: он нас убедил во всем, признав и свое поражение.
Жил Леонид Владимирович тяжело. Педагоги получали тогда очень мало. Иногда устраивались в их пользу концерты. Леонид Владимирович долго отказывался, но однажды и в его пользу пришли в школу играть знакомые ему актеры.
Приходилось ему и читать лекции в совсем непривычной ему аудитории. Однажды в Ольгине, где мы жили на даче, появились объявления о том, что будет дан концерт из произведений Чайковского, а вступительную лекцию прочтет Л. В. Георг. Концерт был в жалком театральном помещении, которое не использовалось еще с 1915 г. Слушатели явно не понимали лекции; и нам было очень жаль Леонида Владимировича.
Вскоре после окончания мной школы он заболел, — кажется, сыпным тифом. Болезнь испортила сердце. Я встретил его в трамвае, и он мне показался потолстевшим. Леонид Владимирович сказал мне: «Не располнел, а распух: распух я!» Затем наступила пора, в которой Леонид Владимирович являлся нам, его ученикам, только в воспоминаниях. Более полувека помню и я его так ясно, как никого из других своих учителей. Помню его высокий очень красивый лоб.
РГАЛИ. Ф. 3112. Оп. 1. Ед. хр. 238. Л. 5–15. Автограф, машинопись с правкой автора.
9. Д. С. Лихачев — Л. К. Степановой 19 июня 1976 г.
Дорогая Лидия Константиновна!
Дорогая Лида!
Я очень, очень благодарен Вам за книгу Николая Леонидовича о Хлебникове.
Мне это память и о нем, и о Вас.
Я с таким удовольствием всегда вспоминаю нашу школу. Написал недавно несколько страничек воспоминаний о Леониде Владимировиче. Давал их читать Марине Леонидовне Александровой-Георг[2014]. Мне предложили их напечатать в каком-то педагогическом сборнике[2015]. Но не могу вспомнить — как расшифровывалось название нашего органа школьного самоуправления КОП? Помните эту организацию, в которую наш класс не хотел входить? Не помните ли и нашу «забастовку», когда мы не являлись в школу в знак протеста против попытки организовать летнюю школу? В каком году? О Николае Леонидовиче. Он мне запомнился во время войны особенно, в Ленинграде. Я встретился с ним на Лахтинской улице. Блокада уже была прорвана. Николай Леонидович сказал мне, что колеблется: оставаться ли в Москве или переезжать в Ленинград. Он что-то, кажется, ходил на Вашу квартиру на Большом[2016] и остался чем-то недоволен. Будете в Ленинграде, — прошу Вас, заходите (д[о]м[ашний] тел[ефон]: […]).
Искренне Ваш
Дима
(«Дядя Митяй»)
Никого, кажется, из нашего класса не осталось.
РГАЛИ. Ф. 3112. Оп. 1. Ед. хр. 238. Л. 4. Авторизованная машинопись, автограф.