Сергей Михайлович Бонди (1891–1983) — литературовед, пушкинист, текстолог, педагог; доктор филологических наук (1943). В 1916 г. окончил историко-филологический факультет Петроградского университета. Преподавал в МИФЛИ, Литературном институте им. А. М. Горького, МГПИ им. В. П. Потемкина, МГУ. Работы Бонди посвящены в основном творчеству Пушкина, теории русского стиха и текстологии. Разработанная Бонди методология расшифровки и исследования черновиков была положена в основу текстологии Полного собрания сочинений Пушкина в 16 т. (М.; Л., 1937–1959).
10 октября 1978 г.
10. X.78
Глубокоуважаемый Сергей Михайлович!
От всего сердца благодарю Вас за книгу «О Пушкине»[2106]. Получил ее вчера и сразу же начал ее читать. От всей души поздравляю Вас с ее выходом. Прекрасная книга! Высылаю Вам свою книгу о «Слове о п[олку] Игореве и культуре его времени».
Искренне Ваш
Д. Лихачев
РГАЛИ. Ф. 3281. Оп. 1. Ед. хр. 317. Автограф.
Переписка Д. С. Лихачева и Е. Б. и Е. В. Пастернак
Евгений Борисович Пастернак (1923–2012) — сын поэта Б. Л. Пастернака (1890–1960), биограф и исследователь его творчества. В 1946 г. окончил Академию бронетанковых и механизированных войск. Кандидат технических наук, работал в Московском энергетическом институте. С 1976 г. сотрудник ИМЛИ.
С 1964 г. он и его жена Елена Владимировна Пастернак (урожд. Вальтер; 1936–2020), филолог, полностью посвятили себя работе по изучению жизни и творчества Бориса Леонидовича и подготовке к изданию его наследия — от отдельных стихотворных сборников до 11-томного собрания сочинений. Е. Б. Пастернак — автор нескольких биографических книг об отце, созданных на основе богатейшего материала из семейного архива. Под его редакцией вышло несколько собраний сочинений поэта, а также переписка, сборники, воспоминания и материалы к биографии Б. Л. Пастернака.
9 декабря 1989 г. в Стокгольме Е. Б. Пастернаку были вручены диплом и медаль Нобелевского лауреата — его отца.
В небольшом эссе, написанном как комментарий к адресованным ему письмам Лихачева, Е. Б. Пастернак изложил обстоятельства знакомства с Лихачевым и подробности их дружбы и сотрудничества.
«Весной 1981 г. редактор издательства „Советский писатель“ Н. Сарафанников[2107], которому я принес выправленную корректуру очередных отцовских переводов, сказал мне, что хотел бы издать сборник прозы Бориса Пастернака и переговорит об этом с Игорем Михайловичем Бузылевым[2108], главным редактором издательства.
Я с восторгом встретил это предложение, хотя мало верил в возможность его исполнения. На памяти было возвращение рукописи составленной нами книги „Борис Пастернак. Заметки об искусстве“ после мучительно долгого, затянувшегося на годы издательского обсуждения.
Но через несколько дней внезапно раздался телефонный звонок. Бузылев спрашивал меня, насколько быстро мы могли бы представить в издательство состав сборника прозы. Я ответил, что через неделю. Он обрадовался и попросил поскорее принести тексты. Мы тут же собрали их, включая раннюю прозу, „Охранную грамоту“ с восстановленными цензурными сокращениями, статьи о художественном творчестве. У нас были отпечатаны на машинке и тщательно вычитаны все вещи, приготовленные для несостоявшегося издания, повести и фрагменты прозы, писавшиеся отцом в разное время и частично публиковавшиеся им в журналах.
Бузылев взял читать рукопись. Он до этого работал в ЦК КПСС. Став главным редактором издательства, он хотел издавать хорошие книги, но на это ему нужно было получить разрешение.
Прошло несколько недель, и мне было сказано, что сборник примут к печати, если у него будет сильная поддержка, например предисловие академика Д. С. Лихачева.
С Дмитрием Сергеевичем мы незадолго до того познакомились у С. С. Аверинцева в Тропареве, потом шли вместе до метро, разговаривали. Но я никогда бы не решился просить его поддержать издание, написать к нему предисловие и попросил Бузылева обратиться к нему с официальным предложением от издательства.
Дмитрию Сергеевичу была послана рукопись книги, он ответил, что скоро собирается в Москву, где пробудет месяц в санатории „Узкое“, и тогда даст окончательный ответ.
Примерно через месяц он позвонил нам и назначил день и час для разговора о книге. Мы поехали в „Узкое“ и нашли комнаты, в которых жили Зинаида Александровна и Дмитрий Сергеевич.
Оказывается, Лихачев не только прочел рукопись книги, но уже ознакомился с доступной литературой о Пастернаке и удивлялся, как мало и несущественно писали о его прозе советские критики. Он стал расспрашивать меня об отце, извиняясь, что до этого никогда не занимался Пастернаком, а статьи о нем ничего ему не дали. Его интересовало отношение моего отца к философии и неокантианству, о чем писала в статье об „Охранной грамоте“ Миллер-Будницкая[2109]. Ее выводы о влиянии на Пастернака немецкого идеализма были подхвачены потом другими авторами. Лихачев хотел понять, в чем именно это влияние заключалось. Я пытался объяснить ему, что это писалось без особого понимания предмета, но употреблялось критиками просто как объяснение непонятности и обвинение во враждебном марксизму мировоззрении. Дмитрий Сергеевич понимающе соглашался со мной.
Разговор зашел о философии начала века, о которой писал отец в „Охранной грамоте“. Попутно возникали вопросы понимания этих проблем в России — притяжения и отталкивания авторов школ и течений. Вспоминая имена кумиров того времени, Лихачев спрашивал об интересе Пастернака к Н. А. Бердяеву, Г. Г. Шпету. Я объяснял, что к философии отец относился как к науке о проблемах, поэтому философствование Бердяева ему не было близко, а у Шпета он занимался в семинаре по Д. Юму[2110]. Сказал, что моя жена — внучка Густава Густавовича. Лихачева это очень взволновало, оказалось, что он был знаком с работами Шпета и высоко ценил их. Он не знал, что философ был арестован и расстрелян.
По поводу предполагаемой книги, которую мы назвали „Воздушные пути“, Дмитрий Сергеевич сказал, что ее надо сделать научным изданием, и предложил в качестве авторов комментария своих молодых сотрудников С. С. Гречишкина[2111] и А. В. Лаврова[2112]. Они сделают это быстро, — сказал он, понимая, что надо пользоваться удобным моментом. Я предложил для комментария материалы, собранные для неосуществленного издания в „Искусстве“: рукописные варианты, откинутые автором фрагменты, отрывки из писем и пр.
Возникло желание иллюстрировать книгу тематически гармонировавшими с текстом набросками из записных книжек моего деда Л. О. Пастернака. Дмитрий Сергеевич сказал, что это было бы замечательно и он уведомит издательство об этих планах. Он задавал разные вопросы по тексту, и я как мог старался объяснять ему непонятные места.
После долгого разговора мы стали откланиваться. Лихачев пошел нас провожать до автобусной остановки. Рассказывал нам об имении Трубецких, закрытой церкви, в которой сырели и гнили сваленные там книжные сокровища из немецких библиотек, захваченные во время войны. Он рассказывал нам о парках как явлении культуры и характере эпохи, о чем он в то время писал книгу.
Вскоре по поручению Дмитрия Сергеевича нам позвонил Александр Васильевич Лавров и, заехав вечером перед поездом, получил приготовленные материалы для комментария. При первоначальном их обсуждении он выразил свое удовольствие и сказал, что он теперь же, не откладывая, быстро напишет работу. Издательство торопило, так как надо было пока не поздно воспользоваться полученным разрешением и издать книгу летом, когда все в отпусках.
Дмитрий Сергеевич удивительно быстро написал содержательное предисловие, в котором использовал также те материалы, которые были переданы Лаврову. Особенно интересно он разобрал соотношение прозы и стихов Пастернака и их характерные черты. Он звонил нам из Ленинграда по телефону, спрашивая о разных биографических моментах, и вскоре прислал нам первоначальный вариант предисловия с просьбой ответить на какие-то вопросы.
В это время со стороны Союза писателей СССР мы получили требование освободить дачу в Переделкине, поскольку она требуется для заселения ее очередными писателями. Возникли разговоры о перестройке дома для двух семейств. Такие же повестки были разосланы на некоторые другие дачи, и наследники стали их постепенно освобождать.
Мы с детьми жили в сторожке, а вдова и дочь моего покойного брата Леонида[2113] занимали большой дом, только что отремонтированный на их собственные средства. На дачу приходили многочисленные поклонники, мы проводили экскурсии, приезжали экскурсионные автобусы, я рассказывал им об отце. Мы понимали, что перестройка дома для новых владельцев погубит уже функционирующий музей, а его необходимость подтверждалась все большим числом прибывающих посетителей. Мы отказались освободить дом, Союз писателей подал на нас в суд. Приходилось регулярно ездить в г. Видное в ответ на присылаемые повестки, разбирательство оттягивалось, представители истца часто пропускали назначенные дни. Вместе с нами судилась Лидия Корнеевна Чуковская, отстаивая дом своего отца как действующий музей[2114].
Среди писательских кругов об этом деле широко было известно, нам сочувствовали. Дмитрий Сергеевич Лихачев почти в каждом письме к нам спрашивал о судьбе дома. Но мы не смели обращаться к нему с просьбами о заступничестве, зная, как многочисленны его просители и скольких он поддерживает сам.
После выхода в свет „Воздушных путей“ я решился вновь предложить в Гослитиздат составление двухтомника, вторым томом которого должен был стать „Доктор Живаго“. Я уже обсуждал такое издание в середине 1960-х годов с А. И. Пузиковым[2115] после выхода Большой серии „Библиотеки поэта“ и „Избранного“ в Москве[2116], но А. А. Сурков решительно остановил это, сказав, что тем самым встает вопрос: когда они были дураками — когда запрещали это издание или теперь, когда его разрешают.
Так и теперь Пузиков обратился за разрешением в Союз писателей или еще куда-то повыше, и ему запретили издание романа. Двухтомник предложили составить из стихов и короткой прозы, уже апробированной „Воздушными путями“.
За 20 лет, прошедших со времени предыдущего издания 1965 г., нам удалось значительно расширить стихотворный состав, включив полностью стихи из „Доктора Живаго“, пополнить цикл „Когда разгуляется“ и более широко представить раздел стихотворений, не вошедших в основное собрание. Были включены некоторые письма, публиковавшиеся ранее в журналах, но возглавлявшая редакцию классической литературы Н. Н. Акопова категорически запретила восстановить в них изъятые при первых публикациях места. И „страха ради иудейска“ за поддержкой снова обратились к Лихачеву. Он известил меня об этом.
Это было неожиданностью для меня, я рассказал Дмитрию Сергеевичу историю замысла двухтомника, тем более что он оказался в сомнительной ситуации и чувствовал неопределенность темы своей статьи, которая по требованию редакции не должна была касаться запрещенного романа „Доктор Живаго“. И действительно, после выхода двухтомника он жаловался нам, что со всех сторон его упрекают в том, что он ни словом в своей статье не упомянул романа.
В этом предисловии он кратко и очень точно передал основную биографическую канву и прекрасно разобрал метафорическое единство поэзии и прозы Пастернака, рождающихся из пережитого опыта и лирической самоотдачи, соотношение в них искусства и жизни.
Удивительно, но издательство предоставило ему в качестве авторских экземпляров только первый стихотворный том, потом нам пришлось посылать ему второй по почте.
Мы виделись в Москве, он благодарил нас за то, что, благодаря участию в этом издании, он открыл для себя Пастернака, которым раньше никогда специально не занимался и плохо его знал. Я пытался объяснить ему, что это не моя заслуга и я сам никогда бы не осмелился просить его о помощи и заказывать ему статьи. Тем более я не привлекал его к заступничеству за дом в Переделкине, из которого мы по суду были выселены осенью 1984 г. В его кратких письмах к нам звучит беспокойство и возмущение продолжающейся и после смерти моего отца „войной“ против него Союза писателей.
Через некоторое время мы получили по его просьбе приглашение из Останкина принять участие в его выступлении по телевидению. Мы подумали, что он хотел что-то сказать там о нашем выселении. Но главной темой его выступления был решительный протест против поворота северных рек и защита культурных памятников Русского Севера, обреченных этим проектом на полную гибель. Он говорил о значении фресок Ферапонтова монастыря, превышающих ценность живописи Флоренции. Ему задавали разные глупые вопросы, подобные тому, как он относится к смешанным бракам. Он не сразу понял, что имеет в виду разодетая и разукрашенная дама, которую волновало то, что „россиянки“ выходят замуж за иностранцев. Дмитрий Сергеевич пытался ей объяснить, что замужество по любви всегда прекрасно и ставить на его пути преграды жестоко и безнравственно. Дама была разочарована, она явно искала поддержки своему возмущению поведением „россиянок“. (Мы тогда впервые услышали воскрешение архаизма „россиянка“, знакомого по поэзии XVIII века и использованного Есениным.)
Может быть, Дмитрий Сергеевич ждал вопроса о даче Пастернака, но ни мы, ни кто-нибудь другой не решались его задать. К концу выступления он очень устал, и затягивать его новыми темами было просто безбожно.
Он знал о моей работе над биографией отца, которой после изгнания из Переделкина я стал посвящать освободившееся время. Мы много говорили об этом, я делился своими соображениями по поводу разных обстоятельств жизни отца, и он оказал мне огромную помощь, поддержав своей рецензией мою книгу „Материалы к биографии“. По просьбе В. П. Балашова, заведующего редакцией критики в издательстве „Советский писатель“, мы отвезли ему в Ленинград рукопись, и он по-доброму отозвался о ней.
Одновременно я обратился в „Новый мир“ с предложением опубликовать „Доктора Живаго“. С. П. Залыгин[2117], страшившийся этого шага и откладывавший его с года на год, договорился с Лихачевым о предисловии. Дмитрий Сергеевич, оказавшись в Париже, счел своим долгом посмотреть, что писали о романе за границей. В Bibliotheque Nationale ему показали библиографию, он рассказывал нам, что она просто испугала его. Страницы за страницами мелькали перед ним на экране, насчитывая более тысячи названий критических разборов и откликов на разных языках. Свою статью о романе он называл „валериановыми каплями для начальства“, желая показать, что в романе нет ничего страшного для советской власти. Эта была первая работа в России о „Докторе Живаго“, и характеристика романа как „духовной автобиографии Пастернака“ с тех пор стала его общепринятым определением[2118].
К 100-летию Пастернака готовилось собрание сочинений в Гослите. Как по заученному, редакция снова обратилась к Лихачеву, который стал, таким образом, единственным специалистом по Пастернаку, с просьбой о предисловии. Несколько отредактировав прежнюю работу, написанную к двухтомнику, и расширив его анализом „Доктора Живаго“, Дмитрий Сергеевич поддержал и это издание своим именем и авторитетом[2119].
Знакомство с ним, разговоры, обмен письмами и в некотором роде сотрудничество стали для нас одним из самых светлых воспоминаний. Потом мы случайно встретились с ним в Оксфорде, где его награждали доктором honoris causa. Последний раз, сильно постаревшего, но по-прежнему чрезвычайно радушного, мы видели его на юбилее И.-В. Гёте в Пушкинском Доме, устроенном немецким консулом Дитером Боденом весной 1999 г.».
В РГАЛИ также сохранились черновики писем Е. Б. Пастернака с замечаниями к вступительным статьям Лихачева к изданиям сочинений Б. Л. Пастернака и дополнениями к ним; три статьи Лихачева о творчестве Б. Л. Пастернака: «Звездный дождь (О ранней прозе поэта)», «Борис Леонидович Пастернак», «Размышления над романом Б. Л. Пастернака „Доктор Живаго“» и его отзыв о книге Е. Б. Пастернака об отце:
«В издательство „Советский писатель“
заведующему редакцией критики и
литературоведения А. Банкетову[2120]
Я внимательно (и с увлечением) прочел рукопись Е. Б. Пастернака „Жизнь и творчество Бориса Пастернака“. Мне представляется, что представленный Е. Б. Пастернаком труд — выдающееся явление в нашем литературоведении (я это пишу вполне искренне[2121]). Труд основан на гигантском архивном материале, но архивные данные использованы очень умело — только в той мере, в какой они необходимы для объяснения творчества Бориса Пастернака. Выдержки из документов органически сливаются с рассказом о жизни и творчестве и со скупым, но очень концентрированным анализом произведений.
Тяжелые периоды в творчестве Б. Л. Пастернака не сглажены, но даны в спокойном и объективном освещении. Этому спокойному освещению помогает и сама позиция Бориса Пастернака, когда его осуждали или „прорабатывали“: Б. Л. Пастернак всегда стремился по-доброму понять позицию своих противников и просто недоброжелателей, увидеть в их выступлениях против него какие-то объективные причины, признать свои недостатки в области художественного выражения своих идей и вместе с тем не поступиться в главном и принципиальном. В результате ощущается, что путь советской литературы в [19]30-е, [19]40-е и [19]50-е годы был нелегким, сложным (а почему общая революция должна быть непременно в темпе вальса?), но отнюдь не результатом произвола отдельных лиц. Как не было пустого озлобления у Б. Пастернака, так не возникает пустого чувства горечи и у читателя монографии.
Мне представляется, что между автором монографии и его читателем не возникает ощущения, что автор что-то скрывает, пропускает какие-то факты, лакирует, сглаживает события. Это чрезвычайно важно, и поэтому ни в коем случае не следует в тексте монографии делать какие-то купюры, в результате которых могла бы быть нарушена эта атмосфера доверия. Да, путь советской литературы был нелегким, но здоровые силы возобладали, и творчество Б. Пастернака во всем его объеме (я твердо верю, что ко времени появления монографии и „Доктор Живаго“ увидит свет в советском издании — в „толстом“ журнале) постепенно станет достоянием нашего золотого литературного фонда[2122].
Нужно ли говорить о том, что изложение в монографии в высшей степени умелое и доступное. Хотя монография написана в жанре исследования и на основе документов, тем не менее в форме изложения чувствуется ее как бы мемуарный характер. И это очень хорошо (ведь написана она все-таки сыном!). Язык, которым написана книга, близок к лучшим страницам русской мемуарной прозы.
Отдельные замечания (часть из них касается многочисленных опечаток, которые могут незаметно проскочить в наборный текст) сообщены мною автору. Они не носят принципиального характера.
Академик,
член ССП с 1952 г. Д. Лихачев
19. XII.86».
(РГАЛИ. Ф. 379. Оп. 5. Ед. хр. 311. Л. 1–2. На личном бланке Д. С. Лихачева.)
Книга Е. Б. Пастернака «Борис Пастернак. Материалы для биографии», первая отечественная биография поэта, вышла в свет в издательстве «Советский писатель» в 1989 г.
1. Д. С. Лихачев — Е. Б. Пастернаку 21 апреля 1981 г.
Дорогой Евгений Борисович!
Постараюсь написать вступление к 20 мая (дата высылки по почте Вам на квартиру). Или придется отложить до 1 июля, что невозможно. Статья будет сырой, так как у меня сверх головы разных срочных работ. Но я ее доработаю. Она мне интересна.
К Вам просьба.
Тема моей статьи будет, как и полагается, проза поэта: что это такое и что такое проза Б. Л. Пастернака в частности. Идея статьи проста и не нова: поэзию Б. Л. обогащал прозой, а прозу — поэзией. В его прозе можно прочесть ходы и свободу поэзии, как в поэзии раскованность прозы. Постараюсь эту простую идею не сделать слишком банальной. К Вам просьба. Высказывания Пастернака печатные мне известны, но хотелось бы знать — нет ли каких-либо любопытных и важных у Б. Л. в его архиве? Если есть, пожалуйста, пришлите. Это важно, чтобы мне не ошибиться в чем-то, а м[ожет] б[ыть], и чтобы процитировать, сославшись на Вас, разумеется.
Поклон Вашей жене. Если она меня простит за склероз (забыл имя), то передайте ей, пожалуйста, что я увлекался «Эстетическими фрагментами» ее отца (Г. Шпета?)[2123]. Я в Ленинграде живу как провинциал — слухами: поэтому могу ошибиться.
Жаль, что мои слова о поэзии Б. Л. не прозвучали в телефильме. А я там говорил о простоте поэзии Б. Л. Этому не поверили. Решили, видно, что простота равна понятности дуракам.
С сердечным приветом Д. Лихачев
Переписка у меня. При случае отдам сразу же. Может быть, через кого-либо можно переслать? Почта что-то стала «шалить» с книгами и толстыми пакетами, принимаемыми за ценные книги.
Д. Л. 21.IV.81
РГАЛИ. Ф. 379. Оп. 5. Ед. хр. 661. Л. 1. Авторизованная машинопись с правкой автора.
2. Д. С. Лихачев — Е. Б. Пастернаку 27 апреля 1981 г.
Дорогой и глубокоуважаемый Евгений Борисович!
Посылаю Вам первый вариант своего предисловия.
Прочтите внимательно, пожалуйста:
1) годится ли он по жанру?
2) какие замечания по существу?
3) чем можно дополнить, что исправить, что убрать.
Буду Вам очень благодарен.
Ваш Д. Лихачев
Поклон Вашей жене.
27. IV.81
РГАЛИ. Ф. 379. Оп. 5. Ед. хр. 661. Л. 3. Автограф.
3. Е. Б. Пастернак — Д. С. Лихачеву. Начало мая 1981 г.
Милый Дмитрий Сергеевич! Ваше второе письмо пришло вслед за первым. Поэтому отвечаю на оба сразу.
По стилю и замыслу предисловие представляется прекрасным. В нем намечены основные линии блестящей и правильной концепции, опирающейся на внимательно прочитанную «Охранную грамоту», центральную и определяющую вещь сборника. Если то, что напрашивается в усиление и уточнение этой концепции, окажется Вам полезным, мы будем очень рады, поскольку широкая известность этих текстов — то, о чем мы с женой хлопочем уже много лет.
Далее уточнения по пунктам Вашей работы.
1. Издательство решило назвать сборник «Воздушные пути» с подзаголовком «Проза разных лет», включив туда следующие произведения:
Апеллесова черта 1915 г.
Письма из Тулы 1918 г.
Безлюбье 1918 г.
Детство Люверс 1918 г.
Несколько положений 1919 г.
Три главы из повести 1922 г.
Воздушные пути 1924 г.
Повесть 1929 г.
Охранная грамота 1930 г.
Начало прозы 1936 г.
Генрих Клейст 1940 г.
Военные очерки 1943 г.
Поль Мари Верлен 1944 г.
Шопен 1945 г.
Заметки к переводам шекспировских драм 1956 г.[2124]
Люди и положения 1957 г.
Возможно, что такое название и состав надо согласовать с заглавием Вашего предисловия.
2. Если, следуя Пастернаку в «Охранной грамоте» (I, 6), определить поэзию не как занятие стихотворца, а как искусство по преимуществу, искусство в целом и, следовательно, удел не поэта в цеховом смысле слова, а человека, посвященного искусству, артиста, художника, то окажется, что в европейских духовных традициях, в особенности английской и русской, носитель духовности — язык, слово — развивался поэтически. Для Пастернака еще со студенческих лет это символизировали Шекспир, Пушкин и Лермонтов. В этой связи понятны слова Пастернака в «Людях и положениях» (Перед первой мировой войной, 13) о тридцатых годах: «В последние годы жизни Маяковского, когда не стало поэзии ничьей, ни его собственной, ни кого бы то ни было другого, когда повесился Есенин, когда, скажем проще, прекратилась литература, потому что ведь и начало „Тихого Дона“ было поэзией, и начало деятельности Пильняка и Бабеля, Федина и Вс. Иванова». Тем более, как следует из той же автобиографии (Девятисотые годы, 15), Пастернак, не деля поэтически, характеризует Лермонтова, Тютчева, Гоголя, Чехова, Достоевского и Толстого. Не нам судить, но поэтичность развития русского слова, вероятно, видна с самого момента его зарождения. Пастернак — правильное и закономерное звено этой цепи.
3. Папочку особенно восхищала поэтичность живой разговорной речи, в этой связи он говорил, что письма Ксении Годуновой[2125] — прямое предвестие языка Пушкина, легшего в основание русской литературы. В этом же плане читаются его слова на первом съезде писателей: «Поэзия есть проза, проза не в смысле совокупности чьих бы то ни было прозаических произведений, но сама проза в действии, а не беллетристическом пересказе. Поэзия есть язык органического факта, т. е. факта с живыми последствиями. И, конечно, как все на свете, она может быть хороша или дурна, в зависимости от того, сохраним ли мы ее в неискаженности или же умудримся испортить. Но как бы то ни было, именно это, то есть чистая проза в ее первородной первоначальной напряженности, и есть поэзия».
Понимая, что разделение искусства на жанры не плодотворно и искусственные пропасти его обесценивают, Пастернак писал в «Нескольких положениях» (6): «Не отделимые друг от друга поэзия и проза — полюса. По врожденному слуху поэзия подыскивает мелодию природы среди шума словаря и, подобрав ее, как подбирают мотив, предается затем импровизации на эту тему. Чутьем, по своей одухотворенности, проза ищет и находит человека в категории речи, а если век его лишен, то на память воссоздает его, и подкидывает, и потом для блага человечества делает вид, что нашла его среди современности. Начала эти не существуют отдельно. Фантазируя, наталкивается поэзия на природу. Живой, действительный мир — это единственный, однажды удавшийся и все еще без конца удачный замысел воображения. Вот он длится, ежемгновенно успешный. Он все еще — действителен, глубок, неотрывно увлекателен. В нем не разочаровываешься на другое утро. Он служит поэту примером в большей еще степени, нежели — натурой и моделью».
4. К положению о том, что Пастернак, сын художника и европейски известной пианистки, с профессиональным творчеством познакомился еще в бессознательном детстве. В письме к М. А. Фроману[2126] 17.6.27 г. (В[опросы] л[итературы], № 9 1972, с. 103) Пастернак пишет: «…я сын художника, искусство и больших людей видел с первых дней и к высокому и исключительному привык относиться как к природе, как к живой норме. Социально, в общежитии оно для меня от рождения слилось с обиходом. Как размноженное явленье оно для меня не выделено из обыденности цеховым помостом, не взято в именные кавычки, как для большинства. Размежевывающей строгой нотой сопровождается у меня только моя собственная работа». От композиторской биографии Пастернака остались три законченных вещи, одна из которых издана два года назад (Соната для фортепьяно. Сов[етский] композитор. 1979 г.).
Философии, которую Скрябин считал необходимой основой творчества, Пастернак учился в первую очередь в Московском университете у Самсонова[2127], Кубицкого[2128], Шпета, — в Марбург же поехал всего на два месяца под влиянием Мансурова[2129] и Самарина[2130], так сказать, проверить себя в контакте с высшим тогда явлением европейской философии. У Когена[2131], Наторпа[2132] и Гартмана[2133] его привлекал живой историзм теории. Характеристика направления, данная в «Охранной грамоте» (I, 9), выделяет именно этот реалистический подход марбургской школы и говорит о ней как о теоретической философии интеллекта, основанной на знании и критическом чтении источников. Нам кажется, что можно ни с каким знаком не повторять сомнительное утверждение Миллер-Будницкой, размноженное потом в качестве безымянного штампа, о субъективном идеализме и неокантианстве Пастернака. Оставил философию Пастернак, главным образом, не выдержав воздержания от искусства и осудив академическое нетворческое безучастие подражателей и учеников Когена: «Что меня гонит сейчас? Порядок вещей? Понимаешь ли ты меня. Я видел этих женатых ученых; они не только женаты, они наслаждаются иногда театром и сочностью лугов; я думаю, драматизм грозы также привлекателен им. Можно ли говорить о таких вещах на трех строчках? Ах, они не существуют, они не спрягаются в страдательном. Они не падают в творчестве. Это скоты интеллектуализма» (письмо А. Л. Штиху[2134] 19.7.1912).
5. О природе и истории для сравнения и подкрепления Ваших мыслей Пастернак в позднем, 1959 г., интервью говорит (пер[евод] с нем[ецкого]): «Бытие, на мой взгляд, — бытие историческое, человек не поселенец какой-либо географической точки. Годы и столетия, вот что служит ему местностью, страной, пространством. Он обитатель времени.
Следует уточнить. Не ждите от меня поклонения человеку. Наоборот… Бездна духовной пустоты всегда стоит за риторическими ходулями, все равно, идет ли речь о воспевании человека („Человек — это звучит гордо“) или о мистике сверхчеловеческой морали. В обоих случаях обожествление человека приводит к полному оскудению жизни, к бесчеловечности. Но вернемся к сути дела. Человек — действующее лицо. Он герой постановки, которая называется „история“ или „историческое существование“. Один швед спросил меня, что такое культура (я не люблю это претенциозное слово). Культура — плодотворное существование. Такое определение достаточно. Дайте человеку творчески изменяться в веках, и города, государства, боги, искусство появятся сами собой как следствия, с той естественностью, с какой зреют плоды на фруктовом дереве. Что такое историография? Это опись урожая, ведомость последствий, учетная книга жизненных достижений».
6. Деление материала на жанры Пастернак допускал лишь технологически, всегда занимаясь литературной задачей в целом, так 12.2.1917 г. он пишет родителям (отцу) с Урала: «Я сейчас разное пишу — бросаюсь от одного к другому. Книгу прозы пишу. Нельзя забывать и стихов. Кроме прозы думаю еще написать книжку идеологическую. Знаешь, вроде таких бесед, какие я иногда веду, — об искусстве, о большом человеке, о том, например, что чувства живые, а также осязательно проникающие межчеловеческую среду, как воздушные испаренья садовую заросль и луга летом в полдень после грозы, что такие чувства, которые каждый носит в себе и биографически осуществляет, — находятся на содержании у человечества…» В действительности и книга прозы, и идеологическая были написаны, но пропали в типографиях и издательствах революционного времени.
В 1929 г. Пастернак пишет о соотношении романа в стихах «Спекторский» и прозаической «Повести» — см. Большую серию «Библиотеки поэта», стр. 671.
В 1934 г. (25.12) — родителям в Берлин: «А я, хотя и поздно, взялся за ум. Ничего из того, что я написал, не существует. Тот мир прекратился, и этому новому мне нечего показать. Было бы плохо, если бы я этого не понимал. Но, по счастью, я жив, глаза у меня открыты, и вот я спешно переделываю себя в прозаика диккенсовского толка, а потом, если хватит сил, в поэты — пушкинского. Ты не вообрази, что я думаю себя с ними сравнивать. Я их называю, чтобы дать тебе понятие о внутренней перемене. Я бы мог сказать то же самое по-другому. Я стал частицей своего времени и государства, и его интересы стали моими».
Этот пассаж из письма может Вам также пригодиться в связи с разговором об изменении эстетики Пастернака.
Наконец, говоря в 1956 г. об опыте Шекспира, но опираясь в значительной мере на свой собственный, Пастернак пишет: «Стихи были быстрой и непосредственной формой выражения Шекспира. Он к ним прибегал как к средству наискорейшей записи мыслей. Это доходило до того, что во многих его стихотворных эпизодах мерещатся сделанные в стихах черновые наброски к прозе». Автобиографичность этого наблюдения явствует из сравнения слов Ю. А.[2135] в романе, который всю жизнь отделывался стихами, как писал бы художник эскизы к задуманной картине.
Милый Дмитрий Сергеевич, эта авторская концепция не обязательно последовательно выдержана, существует и обратный ход. Замеченное Вами предвосхищение Гамлета в «Апеллесовой черте» именно такого рода. В письме Н. Табидзе[2136] («В[опросы] [литературы]», № 1, 1966 г. С. 194) содержится удивительное описание будущего стихотворения «В больнице». Примеры таких перепевов бесконечны. Дело просто в том, что, как всякий художник, Пастернак всю жизнь занимался определенными картинами и положениями, составившими содержание его духовного мира. Вопросы формы возникали (стихи или проза) конкретно биографически, а не принципиально.
7. Удачно упоминаемое «вечное детство», по определению Анны Андреевны[2137], Пастернаком ощущалось как необходимость. Он сознательно аскетически культивировал в себе непредвзятость, свежесть взгляда, впечатлительность и верность детским воспоминаниям. Лучшее, что им об этом сказано: «Единственное, что в нашей власти, — это суметь не исказить голоса жизни, звучащего в нас» («Несколько положений»).
К таким «детским» положениям относится свойственная еще раннехристианской эстетике мысль о праздничности жизни, повседневности. Искусство, и шире — всякая наглядно плодотворная деятельность (творчество), создает праздник из будней, красота есть свет повседневности.
8. Вы прекрасно коснулись эволюции пастернаковской эстетики, его стремления к простоте, слово, часто отождествляемое им с естественностью. Мы будем рады, если последующие отрывки помогут Вам уточнить и расширить то, что Вам хотелось сказать об этом (стр. 8–9).
На вечере чтения стихов в Университете в 1944 г. Пастернак говорил о своем поколении, в первую очередь Асееве, Маяковском и себе: «Мы были сознательными озорниками. Писали намеренно иррационально, ставя перед собою лишь одну-единственную цель — поймать живое. Но это пренебрежение разумом ради живых впечатлений было заблуждением. Мы еще недостаточно владели техникой, чтобы сравнивать и выбирать, и действовали нахрапом. Высшие достижения искусства заключаются в синтезе живого со смыслом. Литература всегда нуждается в оправдании».
«На лит[ературном] посту», 1927, № 5–6: «В своей работе я чувствую влияние Пушкина. Пушкинская эстетика так широка и эластична, что допускает разные толкования в разные возрасты. Порывистая изобразительность Пушкина позволяет понимать его и импрессионистически, как я понимал его лет пятнадцать назад, в соответствии с собственными вкусами и царившими тогда течениями в литературе. Сейчас это понимание у меня расширилось, и в него вошли элементы нравственного характера. […] Мне кажется, что в настоящее время менее чем когда-либо есть основание удаляться от пушкинской эстетики. Под эстетикой же художника я понимаю его представление о природе искусства, о роли искусства в истории и о его собственной ответственности перед нею»[2138]. См. также стих[отворение] «Все наклоненья и залоги».
О простоте и сложности, медиумизме и детскости — в статье о Верлене. Особенно в заключительной части: «Просты и естественны многие, если не все, но они просты в той начальной степени, когда это дело их совести, и любопытно только то, искренне ли они просты или притворно. Такая простота — величина нетворческая и никакого отношения к искусству не имеет. Мы же говорим о простоте идеальной и бесконечной. Такою простотой и был прост Верлен. По сравнению с естественностью Мюссе Верлен естественен непредвосхитимо и не сходя с места, он по-разговорному сверхъестественно естественен, то есть он прост не для того, чтобы ему поверили, а для того, чтобы не помешать голосу жизни, рвущемуся из него».
Говоря о сложности на стр. 9, нам кажется, Вы упускаете возможность того, что Пастернак имел в виду ложное глубокомыслие господствовавших тогда бездушных теорий: «Ты куришься сквозь дым теорий, страна вне сплетен и клевет»[2139], чем и вызвано предупреждение о беспощадности общества к тем, кто предан простоте и не таит этой преданности.
Замечательное письмо к Елене Дмитриевне Романовой[2140], полный текст которого мы Вам посылаем, характеризует итоговое, за полгода до смерти, отношение Пастернака к искусству прозы. Думаю, что, опустив начало, Вы сможете его процитировать.
Таковы возможные пополнения к Вашей статье, используйте их по мере надобности. Вчера я звонил Александру Васильевичу Лаврову. Он был у нас в марте, знакомился с рукописью, и, мне кажется, у него есть полный текст книги и работ, которые могли бы служить к пополнению предисловия и примечаний. Они в Вашем полном распоряжении. Лавров считает, что к 9 мая окончит чистовой вариант примечаний. Мы перепечатали основной текст и сидим над вычиткой и уточнениями. Кроме того, издательство решило оформить книгу набросками моего деда Л. О. Пастернака. После просмотра огромного их собрания мы выбрали и отфотографировали примерно 60 рисунков для заставок и концовок. Дай Бог, чтобы они это воспроизвели.
От всей души надеемся на то, что Вы успешно и вовремя доработаете статью.
РГАЛИ. Ф. 379. Оп. 5. Ед. хр. 502. Л. 1–8. Машинопись с правкой автора. Черновик. Датировано по содержанию.
4. Д. С. Лихачев — Е. Б. Пастернаку. Июль 1981 г.
Дорогой Евгений Борисович! Слышал о Ваших неприятностях[2141]. Трудно поверить, что возможно такое, но… Петр сказал: «В России и небываемое бывает».
А как «Проза»?[2142] Идет ли? Одобрено ли мое предисловие?
Привет Елене Владимировне.
Мой адрес дачный на конверте.
РГАЛИ. Ф. 379. Оп. 5. Ед. хр. 661. Л. 4. Автограф. На открытке, с пометами Е. В. Пастернак: «Лихачев об отнятии дома в Переделкине»; Е. Б. Пастернака: «отвечено 2.8.81». Датировано по содержанию и помете Е. Б. Пастернака.
5. Д. С. Лихачев — Е. Б. и Е. В. Пастернак 28 декабря 1982 г.
Дорогих Елену Владимировну и Евгения Борисовича поздравляю с Новым годом.
Новых Вам успехов: двухтомника полного[2143].
Ваш Д. Лихачев 28.XII.82
РГАЛИ. Ф. 379. Оп. 5. Ед. хр. 661. Л. 5. Автограф. На открытке, с пометой Е. Б. Пастернака: «Отвечено».
6. Д. С. Лихачев — Е. Б. Пастернаку 10 марта 1983 г.
Дорогой Евгений Борисович!
Я получил договор на вступительную статью к двухтомнику. У меня к Вам 2 вопроса:
1. Как быть с романом? Не упоминать его в такой статье невозможно. Делать критические замечания я не стану[2144].
2. Что Вы мне посоветуете из материалов для вступ[ительной] статьи? Лучшая статья о поэзии — Лидии Гинзбург[2145]. Писать я буду только о творчестве[2146].
И вообще как обстоит дело с изданием. К бланкам договора не было приложено сопроводительного письма. В каких планах стоит двухтомник? Как распределяется материал? Есть ли оглавление?
Как с дачей?
Привет Елене Владимировне[2147] (! как механически описался).
Ваш Д. Лихачев 10.III.83
РГАЛИ. Ф. 379. Оп. 5. Ед. хр. 661. Л. 6. Автограф. На письме помета Е. Б. Пастернака: «отвечено 23.3.83».
7. Д. С. Лихачев — Е. Б. Пастернаку 27 апреля 1983 г.
Дорогой Евгений Борисович!
Я решил переиздать свою статью [из] «Воздушных путей» во 2-м издании книги «Литература — реальность — литература»[2148]. В связи с этим у меня к Вам два вопроса:
1) Какие у Вас замечания или дополнения к статье. Цель переиздания — поддержать ряд Блок — Ахматова — Пастернак[2149].
2) На стр. 4 во вступ[ительной] статье есть ссылка на ж[урнал] «На литературном посту» (в связи со «Спекторским» («На лит[ературном] посту» 1929, № 4–5))[2150], но в журнале в указанном номере этого нет. Откуда это[2151]? Пожалуйста, помогите. И на стр. 15 ссылки на «На литературном посту» (1927, № 5–6)[2152] не нашлось[2153]. Пожалуйста, помогите и в этом[2154].
Искренне Ваш Д. Лихачев 27.VI.83
РГАЛИ. Ф. 379. Оп. 5. Ед. хр. 661. Л. 8. Автограф.
8. Д. С. Лихачев — Е. Б. и Е. В. Пастернак 2 декабря 1983 г.
Дорогие Евгений Борисович и Елена Владимировна!
Поэзия Пастернака обрушилась на меня как лавина. Когда я писал статью[2155] и для статьи читал и перечитывал, я вырос душевно. Я бесконечно благодарен Вам, что Вы подсказали меня как автора статьи. Но я совсем не уверен, что статья вышла хорошей. Во всяком случае, когда я написал вступительную статью к Арсению Тарковскому[2156], издательство сочло мою статью неподходящей, и я ее частично напечатал потом в московском «Дне поэзии»[2157]. Может повториться и сейчас — не признают и всё…
А кроме того, там (в статье) есть и неточности. Умоляю Вас — прочтите как можно внимательнее, особенно первую часть — «Жизнь», и дайте все указания. Я доделаю. Но если в целом статья годится, то отдайте в издательство, а я по своему экземпляру статью доделаю.
Извините, что Вас загружаю, но Вы сейчас мне необходимы, как необходим стал мне в жизни и сам Борис Леонидович.
Достаточно ли я ясно написал, что Б. Л. Пастернак — поэт без биографии, не трясущийся над рукописями и своей знаменитостью, а поэтому не нуждающийся во вторжении биографов (особенно биографов-пошляков), но нуждающийся в комментариях — особенно тех, что дает его дача?.. Пожалуйста, прочтите и ответьте мне поскорее. Я нуждаюсь в Вашем полностью откровенном ответе (а не в комплиментах, — которыми не сдабривайте Ваш ответ, прошу Вас).
Искренне Ваш Д. Лихачев 2.XII.83
Что с дачей?
РГАЛИ. Ф. 379. Оп. 5. Ед. хр. 661. Л. 10. Авторизованная машинопись с припиской автора. На бумаге с вытесненным личным угловым штампом Д. С. Лихачева. На полях внизу помета Е. Б. Пастернака: «отвечено 7.12.83 г.». К письму приложено предисловие Д. С. Лихачева «Борис Леонидович Пастернак» (машинопись с правкой и пометами Е. Б. Пастернака).
9. Д. С. Лихачев — Е. Б. и Е. В. Пастернак 20 декабря 1983 г.
Дорогие Елена Владимировна и Евгений Борисович!
Говорил в «Худ[ожественной] литературе» с Н. Н. Акоповой[2158]. Она очень торопит со вступ[ительной] статьей. Чтобы не опоздать, я очень прошу помочь мне: внести все исправления в статью и отдать в изд[ательст]во[2159]. Почта сейчас перед Новым годом очень ненадежна! А опаздывает она давно.
Бывало ли еще так, чтоб Союз воевал с покойными писателями[2160]? Ведь это тоже войдет в историю русской литературы. Зин[аида] Алекс[андровна] сломала себе ногу. Я чувствую себя неважно.
Жду 22-го декабря. Буду узнавать — как там всё пройдет[2161].
С наступающим Новым годом и Праздником.
Всегда Ваш Д. Лихачев 20.XII.83
РГАЛИ. Ф. 379. Оп. 5. Ед. хр. 661. Л. 46. Автограф. На бумаге с вытесненным личным угловым штампом Д. С. Лихачева.
10. Е. Б. Пастернак — Д. С. Лихачеву 1984 г.
Милый Дмитрий Сергеевич!
Простите, что долго не посылал список тех мелких неточностей, которые, на мой взгляд, следовало бы исправить. Мне хотелось сделать это в те же сроки, когда Вам пошлют издательские претензии. Но они дотянули до последних дней и пользуются спешной издательской почтой. Это надо было предвидеть и написать раньше. Теперь же все получается торопливо, неаккуратно и нестройно. Тем не менее вот что мы наловили по порядку.
Стр. 1 — «Всемирной известности» бабушка решила не добиваться. Она предпочла семью и, м[ожет] б[ыть], душевное здоровье. Т[ак] ч[то] либо просто известной, либо прекрасной, превосходной и т. п.
— 29 января (10 февраля) 1890 г. Иначе появляются ошибки — в Малой серии «Библ[иотеки] поэта»— 14.2?!
— «В доме господствовали музыка и краски» — чуть далеко от той атмосферы материально необеспеченных молодых художников, к тому же не склонных к богеме. Дом был похож на мастерскую.
Стр. 2 — Переезд на Мясницкую — сентябрь 1894 г., когда БП[2162] было четыре с половиной. В его автобиографической прозе хронология часто хромает.
— Главным во впечатлениях той поры было само Училище ж[ивописи], в[аяния и] з[одчества], сделанное усилиями Московского худ[ожественного] общества и кн[язя] Львова[2163] одним из лучших художественных институтов. Преподавали Поленов[2164], Савицкий[2165], Павел Трубецкой[2166], Серов[2167], К. Коровин[2168], С. Иванов[2169], Архипов[2170]. Историю — Ключевский[2171]. Учились Н. Крымов[2172], Фальк[2173], Кузнецов[2174], Ларионов[2175], Гончарова[2176], Лентулов[2177], Юон[2178], Машков[2179]. Оно было центром круга, о котором Вы дальше так хорошо пишете.
Стр. 3 — композитор Р. М. Глиер[2180].
— Хромоту он быстро научился скрывать, о ней уже в юности никто посторонний не догадывался.
Стр. 4 — Писать стихи БП начал летом 1909 г., но, во 1-х[2181], это сравнительно поздно — 19 лет. Во-вторых, это следует не из моих предположений (если можно, уберите упоминания обо мне из всего текста статьи), а из стихотворения «Муза 1909 г.»[2182] и анализа обмолвок в «Охранной грамоте».
— Окончание гимназии 1908 г. Композиторский курс — не очень точно. С 1903 по 1909 он прошел предметы композит[орского] факультета консерватории (кроме оркестровки) и готовился к экзамену экстерном.
— Марбург с 1911 г. мечта самого БП. Выбирать не приходилось.
Стр. 5. — Отказ от философии, вероятно, результат уже два года как назревавшего решения. О поэзии не рано было думать, как Вы пишете. Он начал писать 3 года тому назад, но сдерживал себя (Вы об этом сами пишете), в Марбурге его прорвало стихописанием. Этим временем он сам датирует свою начальную пору, 1912 г.
— «Дружественные отношения» с Р.-М. Рильке были у дедушки Л. О.[2183], да и то в 1899–1901 г. — БП чувствовал огромную дистанцию между собой и своим кумиром[2184].
— О Маяковском БП писал, что он очень любил Маяковского. Они не были друзьями потому, что групповое окружение, без которого Маяковский был немыслим, самоизвращение и эгоцентризм были БП нестерпимы. Он слишком хорошо понимал, что это значит и к чему ведет. Смерть Маяковского потому и была трагична, что была для БП логическим и понятным ему исходом выбранного Маяковским пути. БП не был тогда молодым — 40 лет.
Стр. 6 — Юлиан Анисимов[2185].
— Маяковский в «Центрифугу» не входил. Наибольшее сближение: 1914–1915 гг. Образца не видел. «Духовный горизонт» и образец не одно и то же для него, поскольку он не хотел нисколько быть похожим на него. Восторгаясь, он отказывался от сближающих черт. Зная цену открытию и первичности, он убирал в себе то, чему мог подражать Маяковский (стр. 272 «Воздушных путей»). Пример — «Марбург» 1916 г. и «Человек» 1918 г. Можно сказать, что эффектом их встречи стало то, что БП постепенно стал писать так, как заведомо не мог писать Маяковский. «Восхищенное отталкивание» — не мое изобретение, скорее пересказ «Охранной грамоты». Пожалуйста, уберите сноску.
Стр. 7 — «После шестилетнего перерыва» — тут перескок сразу к 1938 г., а потом разговор о поэмах [19]20-х годов.
Стр. 8 — «Спекторский» 1925–1930. «Детство Люверс» — 1918. «Высокая болезнь» — 1923. «Девятьсот пятый год» — 1925. «Лейтенант Шмидт» — 1926. «Охранная грамота» — 1928–1930.
— Мамочка[2186] ездила за границу в 1931 г. В том же году БП поехал в Грузию с Зинаидой Николаевной Нейгауз[2187], своей будущей женой.
Переводы Николая Бараташвили[2188] — 1945 г.
— В отношениях с Цветаевой встреча 1935 г. — самое неприятное и досадное (по ее собственным письмам). Если не писать об их переписке (1922–1931) и приезде М. Ц. в Москву, то лучше без этого упоминания и, м[ожет] б[ыть], вообще без Конгресса 1935 г.[2189]
Стр. 9 — В романном жанре, т. е. большую прозаическую вещь БП стал впервые писать весной 1918 г. Из нее получилось «Детство Люверс», доделать собирался неоднократно, но в 1928 г. начал снова, написал «Повесть» — тоже начало романа по его намерениям. В 1933 г. начал писать новый роман, который продолжал с остановками до войны. «Начало прозы 1936 г.» — один вариант этой работы, которая погибла при пожаре вместе с работами Л. О. Пастернака. Были сложены в один сундук и отнесены на соседнюю дачу В. В. Иванова, которая сгорела дотла[2190]. После войны роман начат заново осенью 1946 г.
— О разъясняющих названиях. Это появилось биографически. В [19]20-е годы после гибели круга (среды), в которой, как он считал, было все понятно с полуслова, БП начинает переделывать и пояснять свою раннюю лирику и стремится к безусловной простоте и понятности. Это вторжение истории в судьбу лирика. Именно ею объясняются его переработки [19]29 г. и по частностям в изд[аниях] [19]45 и [19]57 гг.[2191]
— БП называл свой подход «субъективно-биографическим реализмом», считая его родоначальником в русской поэзии Лермонтова. Жизнь (биография), как Вы далее пишете, наполняет поэзию в ее глубине, не в прямом, привязанном к событию высказывании. Иными словами, это письмо с натуры не тематическое, а содержательное, семантическое.
Стр. 10 — очень хорошо о единстве стиля, очень существенно, может быть, можно было бы подчеркнуть эту мысль рельефнее.
Стр. 12 — «Второе рождение» — сборник или книга стихов, состоящая из 7 циклов, первый из которых «Волны».
Стр. 23 — Сомнения в необходимости исторического взгляда на традицию у БП есть отрицание того, что прошлое мертво, т. к. Бог не есть Бог мертвых.
Стр. 26 — Воспоминания И. Берлина[2192] об отрицательном отношении БП к Достоевскому основано на недоразумении. БП просил Берлина в разговоре с Ахматовой заступиться за Чехова, которого А. А. не признавала, и, предвидя возражения, что Чехов ничего не стоит, а вот — Достоевский, назвал эту самую «истерическую религиозность» и вообще стремление Достоевского решить идейные судьбы мира. В этом БП ставил его в один ряд с Толстым и Гоголем, противопоставляя им Пушкина и Чехова, которые идеями о судьбах мира не отяжеляли свое прямое призванье художников («Доктор Живаго», ч. IX, гл. 7[2193]). Можно при этом не сомневаться в восторженном преклонении БП перед художественными и духовными открытиями Достоевского. Он не раз говорил, что этот писатель превзошел всех яркостью своих чернил. Словом, тут в корне лежит недоразумение.
Стр. 27 — С Есениным у БП биографически ничего, кроме полного с есенинской стороны непонимания БП и завистливой злобы на него, не связано.
Стр. 29 — «незнакомое семейство „Бальцев“» — Бальц — в этом семействе подчеркнутая мимолетность.
Стр. 30 — «Прозу надо читать как поэзию» — Так. Но далее, — сам БП, говоря о Шекспире (т. е. в значительной мере о себе самом), считал, что проза требовательнее стихов и что стихи — набросок к прозе. Конечно, к лирике это трудно приложимо, но и для БП стихи — первая реакция на впечатление, «скоропись чувства». Так что «проза как подстрочник к стихам» — для этого автора звучало бы оскорбительно, ставившего искусство прозы выше стихотворного.
Стр. 31 — Принцип поэзии как отражения мира очень существенен для БП. В стих[отворении] 1913 г. «Как бронзовой золой» весенний сад опрокинут в зеркало пруда, в стих[отворении] 1917 г. «Зеркало» — сад в трюмо есть сам поэт (стихотворение так и называлось сначала «Я сам»), а «Плачущий сад» оказывается отражением состояния души.
Стр. 33 — О чтении стих[отворения] «Подражатели». «В траве терзается образчик» — (следующее стихотворение о себе называется «Образец») — последняя строка открывает местонахождение и состояние автора, страдающего при виде счастливой любви других, посторонних, «подражателей» его собственного чувства и желаний. Он хочет им крикнуть: «Но бросьте, будьте так добры, не врозь, так в реку, как хотите!» От этого душевного терзания и цепь становится «змеей дремучею» («гадюкой мокрою» — в рукописи).
Это все никакие не придирки и не поправки, — просто продолжение начатых три года тому назад разговоров. Потому хотелось это приурочить к тому времени, когда за Вашу статью возьмутся редакторы со своими крючками. Совсем серьезно взялись они и за состав книги и комментарии. Текстологию, которую мы пытались восстановить, портят, примечания сократили до бессмыслицы. Объяснения все те ж, что всегда: «Очень трудное сейчас время, чтобы издавать хорошие книжки». И Гослит — это не «Сов[етский] писатель» с «Воздушными путями». Все это сбивает с толку, мутит душу. С дачей мы проиграли последовательно два процесса в обеих инстанциях, — давления, письма и разговоры заступников, а они нашлись даже достаточно высоко, — выдавили только решение Союза писателей построить общий музей на 20 имен, живших в Переделкине, включая Вс. Кочетова[2194]. Вот и все усилия. М[ожет] б[ыть], дадут отсрочку на месяц, чтобы сложиться, м[ожет] б[ыть], и в этом откажут. Пишем жалобы, бьемся головой об стену.
Простите за унылость тона, вероятно, сказывается усталость.
РГАЛИ. Ф. 379. Оп. 5. Ед. хр. 502. Л. 11–17. Автограф, машинопись. Черновик. Датировано по содержанию.
11. Д. С. Лихачев — Е. Б. и Е. В. Пастернак 22 декабря 1985 г.
Дорогие Евгений Борисович и Елена Владимировна!
С Новым годом!
Наслаждаюсь I томом![2195]
Как замечательно. Какие стихи!
Боже мой. Стоит жить.
Д. Лихачев 22.XII.85
РГАЛИ. Ф. 379. Оп. 5. Ед. хр. 661. Л. 47. Автограф. На открытке.
12. Д. С. Лихачев — Е. Б. и Е. В. Пастернак 11 февраля 1986 г.
Дорогие Елена Владимировна и Евгений Борисович!
Огромное Вам спасибо за 20 экземпляров 2-го тома.
Издание получилось чрезвычайно интересное, особенно 2-й том[2196]. О двухтомнике говорят и яростно рвутся его достать. Я дам экземпляры только тем, кто понимает поэзию.
Очень Вас благодарю, что предоставили мне честь написать предисловие.
Будьте счастливы. Пусть Вам хорошо работается.
Останкинское мое выступление что-то застряло[2197]. Обещают выпустить, но боюсь, что после съезда[2198] в урезанном виде.
Стоимость книг Вам высылаю.
Искренне Ваш Д. Лихачев 11.II.86
РГАЛИ. Ф. 379. Оп. 5. Ед. хр. 661. Л. 48. Автограф.
13. Д. С. Лихачев — Е. Б. Пастернаку 24 августа 1986 г.
Дорогой Евгений Борисович!
Я согласился на предложение «Советского писателя» написать статью о прозе, включая «Доктора»[2199], но последнего у меня украли прямо с письменного стола в Комарове, и я его читал уже только в английском переводе. Мне надо получить русский текст недели на две. Может быть, мы будем в «Узком» и там? Кроме того, мне, как и раньше, будут нужны фактические сведения по роману. О шуме, поднятом вокруг, и всей истории я, разумеется, писать не буду, но когда и как создавалось произведение — важно.
От души благодарю Вас за доверие.
Не успел написать (дописать) письмо, как Вы позвонили! Ну, всё же отправлю написанное.
Поклон жене.
Искренне Ваш Д. Лихачев 24.VIII.86
РГАЛИ. Ф. 379. Оп. 5. Ед. хр. 661. Л. 51. Автограф. На личном бланке Д. С. Лихачева.
14. Д. С. Лихачев — Е. Б. Пастернаку 14 октября 1986 г.
Дорогой Евгений Борисович!
Звоню Вам по тел[ефону] […], но какой-то странный отбой. М[ожет] б[ыть], у Вас другой телефон?
Основной вопрос — вот какой: в моих горах писем я не найду письма с приглашением написать статью о всей прозе Б. Л. Не скажите ли Вы мне: кто мне заказывал (для какого альманаха) и какой срок[2200].
Идеи есть, но статьи еще нет.
Очень устал. Написание статьи считаю своим основным долгом, но страшно (кошмарно) отвлекают…
Будьте здоровы. Большой поклон Елене Владимировне.
Всегда Ваш Д. Лихачев
Чувствую себя неважно.
14. X.86
РГАЛИ. Ф. 379. Оп. 5. Ед. хр. 661. Л. 53. Автограф.
15. Д. С. Лихачев — Е. Б. и Е. В. Пастернак 5 февраля 1987 г.
Привет, Евгений Борисович и Елена Владимировна[2201]!
Если что не так, — поправьте, пожалуйста.
Любящий вас
Д. Лихачев 5.II.87
Дача Б. Л. Пастернака (кому бы юридически она ни принадлежала) должна быть сохранена как музей, и музей именно Пастернака. Есть места жительства для писателя, поэта или художника более или менее случайные, а есть места, которые представляют собой как бы наглядный комментарий к творчеству. Дача Пастернака тесно связана с его поэзией. Упомяну цикл «На ранних поездах», цикл «Когда разгуляется», «Стихи к роману», стихотворение «Рождественская звезда» (ср.: «Вдали было поле в снегу и погост, Ограды, надгробья, Оглобля в сугробе, И небо над кладбищем, полное звезд. А рядом, неведомая перед тем, Застенчивей плошки в оконце сторожки…» и т. д.). Поэзия Пастернака чрезвычайно конкретна. Без этой конкретности ее иногда просто трудно понимать.
Исходя из всего сказанного и принимая во внимание растущий интерес к творчеству Пастернака у нас и за рубежом, прошу учесть мое настойчивое пожелание как председателя Советского фонда культуры сохранить дачу Пастернака как небольшой мемориальный музей Пастернака. В соседстве с музеем-дачей Чуковского эта дача будет небольшим культурным центром, пропагандирующим советскую поэзию.
Академик
Д. Лихачев 5.II.87
[…]
РГАЛИ. Ф. 379. Оп. 5. Ед. хр. 853. Л. 3, 4. Автограф, авторизованная машинопись. Письмо Д. С. Лихачева в Комиссию по решению судьбы дачи Б. Л. Пастернака на бланке председателя правления СФК.
16. Е. Б. Пастернак — Д. С. Лихачеву. Середина апреля 1988 г.
Дорогой Дмитрий Сергеевич!
Простите, что снова обращаемся к Вашей помощи. Посылаем Вам заявление, интересуясь Вашим мнением. Если Вы одобрите эту затею, то просим Вашего содействия.
Мы были подвигнуты на это следующими обстоятельствами.
На 25 апреля назначен благотворительный концерт Святослава Рихтера[2202] в Музее изящных искусств. Предполагалось сбор употребить на Музей Пастернака в Переделкине, но натолкнулись снова на непреодолимое препятствие в виде Литфонда, которому по-прежнему принадлежит дом и кот[орый] по-прежнему требует коллективного музея в нем. О Музее П[астерна]ка даже упоминать все боятся, и Антонова[2203] хотела переводить деньги за вечер на счет Литмузея. Я просил их перевести деньги на Фонд культуры. Это будет указано на афише. По этому поводу предполагается наш разговор с Г. В. Мясниковым[2204], который нездоров теперь и поправится на той неделе.
В связи с этим предполагающимся разговором очень хотелось бы знать Ваше мнение по поводу предложения, изложенного в прилагаемой бумаге.
Я не чувствую себя достаточно здоровым и способным брать на себя ни организационные задачи, ни борьбу за устройство музея, предыдущие четыре года и четыре, за ними последовавшие, слишком многого мне стоили. Но за это время возмужали и окрепли мои сыновья[2205], — старшему — 30 лет, он художник, младшему — 27, он архитектор, и они считают, что могут взять на себя обязанности по восстановлению дома и заботы о нем. Инициатива прилагаемого заявления принадлежит им.
С искренней любовью
Ваш Евг. Пастернак
Приближается 1990-й год, год столетия Б. Л. Пастернака. Это событие будет отмечаться ЮНЕСКО, готовится выставка «Мир Пастернака» в Музее изобразительных искусств (открытие намечено на декабрь 1989 г.), проведение международных конференций, посвященных его творчеству, — в Москве, Оксфорде и Стокгольме (при содействии Нобелевского комитета Шведской Академии).
Организация мемориального музея Пастернака становится неотложным делом. Стыдно перед сотнями людей, ежедневно приезжающих в Переделкино со всех концов мира посмотреть из-за забора на дом, в котором жил и умер Пастернак. Нас спрашивают, почему мы бездействуем, не пишем, не добиваемся, что и кто этому препятствует.
Мало кто знает, что в течение пяти лет с 1980 по 1984 г. на стол каждому новому государственному руководителю ложились письма и обращения от семьи Пастернака с просьбой сохранить и легализовать спонтанно возникший и функционирующий как музей в течение 25 лет мемориальный дом Пастернака в Переделкине с передачей государству обстановки, картин и библиотеки, содержащихся в нем. Наши заверения добровольно нести и дальше все обязанности по содержанию дома в том виде, как он существовал последние годы жизни Пастернака, ежедневные многолюдные экскурсии, которые мы проводили, книги отзывов посетителей и экскурсбюро не помешали трагическому для музея развороту событий. Независимо от наличия ответов или их отсутствия продолжался начатый против нас Литфондом судебный процесс, окончившийся 17 октября 1984 года административным выселением с участием милиции, в результате которого был нанесен серьезный ущерб мемориальной обстановке дома.
За последующие 4 года Министерство культуры РСФСР и Литературный музей под давлением общественности пришли к выводу о необходимости возобновления мемориального музея в Переделкине. Наступило новое время. Опубликован роман «Доктор Живаго», готовится собрание сочинений, составляют планы академического собрания. А музея все нет. Одна за другой следуют публикации в прессе, тратятся средства на содержание заведующего и сторожей пустого дома в Переделкине под вывеской музея «Литературное Переделкино». Ищут компромиссов с Союзом писателей, который с неизменной настойчивостью, как и пять лет назад, требует, чтобы дом Пастернака был коллективным музеем писателей, работавших в Переделкине, забывая, что большинство из них были повинны, силою обстоятельств, в исключении Пастернака из Союза писателей и травле. По понятным причинам семье неприемлемо промежуточное решение, и, вероятно, близок тот день, когда будут говорить, что мы препятствуем образованию музея в Переделкине.
Мы еще раз заверяем, что готовы передать государству приведенную в порядок после погрома обстановку дома в Переделкине, картины академика живописи Л. О. Пастернака, библиотеку, содержащую книги с дарственными надписями Р.-М. Рильке, Э. Верхарна, Р. Роллана, М. Горького и др., — с тем, чтобы вновь на ул. Павленко, 3 функционировал мемориальный музей Пастернака. Сохранившийся в семье архив и собрание картин поможет создать на базе музея центр по изучению творчества Пастернака, что требуется быстро растущими издательскими планами.
Возобновить наши обращения к общественности и обратить их к Советскому фонду культуры подсказывает нам его благожелательное отношение к музею Пастернака, выраженное в лице председателя академика Д. С. Лихачева, и представление о Фонде как организации, рожденной новым временем, призванной аккумулировать новые формы сохранения отечественной культуры. Распутать сплетение страстей, вот уже около 10 лет кипящих по поводу небольшого дома в Переделкине, может сила, которая оценит роль нашей культуры в мировом контексте и может подняться над ведомственными интересами и посмотреть дальше сегодняшнего дня. Откладывать решение этого вопроса больше нельзя. В ближайшее время истекает срок аренды Литмузея у Литфонда дачи в Переделкине. Нам представляется, что разрешение сложившейся ситуации было бы в том, чтобы Фонд культуры взял на себя роль организатора музея Пастернака в Переделкине при содействии семьи, предлагающей мемориальную обстановку дома Фонду. Представляя себе гигантскую музейную программу Фонда, нам кажется важным тот факт, что семья Пастернака берет на себя обязанность наладить в ближайшее время музейную работу и избавляет от необходимости создания необходимых штатов.
Мировой опыт изобилует примерами музеев на семейной основе, или, если можно выразиться, «на семейном подряде». В наше время, когда экономика вторгается во все формы жизни, пора подумать о самоокупаемости музеев. Кто, как не Фонд культуры, сможет осуществить эксперимент в этой области? Пусть музей Пастернака станет первым шагом на пути существования музеев в новых экономических условиях[2206].
15 апреля 1988 г.
Евгений Борисович Пастернак
Борис Евгеньевич Пастернак
(Москва, Пушкинская ул. […])
РГАЛИ. Ф. 379. Оп. 5. Ед. хр. 853. Л. 14–22. Автограф, авторизованная машинопись. Датировано в соответствии с датой прилагаемого обращения.
Вступительная статья, подготовка текста и комментарии Е. Б. Пастернака при участии Т. Л. Латыповой