Митрополит Питирим (в миру Константин Владимирович Нечаев; 1926–2003) — иерарх РПЦ; доктор богословия, профессор. В 1951 г. окончил Московскую духовную академию со степенью кандидата богословия и преподавал там до 1953 г. В 1952 г. рукоположен во диакона, в 1954 г. — во священника. Пострижен в монашество в 1959 г. Архиепископ (с 1971), митрополит Волоколамский и Юрьевский (с 1986); настоятель Иосифо-Волоцкого монастыря (с 1989). Более тридцати лет возглавлял Издательский отдел Московской Патриархии (1963–1994), главный редактор «Журнала Московской Патриархии». Член правления СФК (1988–1991), народный депутат СССР от СФК (1989–1991)[2239].
1. Д. С. Лихачев — архиепископу Питириму (Нечаеву) 29 ноября 1986 г.
Ваше высокопреосвященство, дорогой владыка Питирим!
От своего имени и от имени сотрудников Отдела древнерусской литературы от глубины сердца благодарю Вас за необыкновенно ценный для нас подарок — полные микрофильмы всех томов Лицевого свода XVI века[2240]. Этот колоссальный труд, выполненный с такой самоотверженностью, сразу поставит наш Отдел в положение центра по изучению свода, так как тома его рассеяны по разным рукописным хранилищам и изучать их в совокупности необыкновенно трудно.
Глубокая благодарность отцу Иннокентию, которого я также очень люблю.
Сердечные приветы от жены и внучки — двух Зинаид.
С благодарностью и уважением Д. Лихачев 29 ноября 86 г.
ОР РГБ. Ф. 862. Карт. 57. Ед. хр. 54. Л. 1. Ксерокопия авторизованной машинописи. На личном бланке Д. С. Лихачева.
2. Д. С. Лихачев — митрополиту Питириму (Нечаеву) 11 марта 1988 г.
Ваше высокопреосвященство!
Очень прошу Вас содействовать изданию Великих Четьих Миней митрополита Макария[2241] и разрешить получить у архимандрита Иннокентия Просвирнина[2242] на время слайды Успенского списка Миней[2243].
С глубоким и искренним
уважением Д. Лихачев 11.III.88
ОР РГБ. Ф. 862. Карт. 57. Ед. хр. 54. Л. 3. Автограф.
Д. С. Лихачев — А. В. Валюженичу
Анатолий Васильевич Валюженич (1936–2021) — инженер-энергетик, литературовед, автор работ о В. В. Маяковском и О. М. Брике. Он сам пояснил обстоятельства своей переписки с Д. С. Лихачевым в приложении к письму.
В статье «Лифт в небо» («Неделя». № 25. 16–22.06.86) поэт Андрей Вознесенский писал:
«В конце мая в Сицилии состоялась встреча наших, американских и итальянских писателей „Традиции и ответственность писателя в сегодняшнем мире“. На ней дважды выступал патриарх нашей литературной, а стало быть, и общественной мысли академик Дмитрий Сергеевич Лихачев, который в своей жизни спасал многое — и глубинное понимание летописей, и красоту Сухаревой башни, и судьбу наших северных рек, и нравственную чистоту сознания. И в этот раз он покорил аудиторию. В первом своем выступлении он обратился к святыням вековой культуры. Второе он назвал: „В защиту авангарда“. Назвав Аввакума первым авангардистом, он говорил о традициях обновления. Он посвятил свою речь мастерам зари двадцатого века нашего отечественного искусства — Филонову, Гончаровой, Лентулову, глубоко проанализировал творчество Шагала, особенно его витебский период…»
Меня это сообщение о выступлении Д. С. Лихачева «в защиту авангарда» очень заинтересовало, и я обратился к нему с письмом, в котором просил подробнее рассказать мне о содержании его выступления в Сицилии. Академик мне не ответил… Видимо, ему было недосуг, хотя Дм. Молдавский («Звезда». 1986. № 11) пишет: «Он получает десятки писем с вопросами, с предложениями, с просьбами и старается ответить на все».
Посылая ему поздравление с 80-летием, я написал ему, что продолжаю ожидать от него ответ, и после этого от него пришло, наконец, настоящее письмо…
Письмо очень краткое, из него не ясна позиция академика в оценке русского и зарубежного авангардизма.
Однако более подробно он изложил свою точку зрения в интервью, которое он дал корреспондентам «Огонька» Д. Чуковскому и В. Енишерлову («Огонек». 1986. № 48. 29 XI — 6 XII) практически в то же время, когда он писал мне на эту же тему письмо (9 XII 86).
«— Что бы вы могли сказать об изобразительном искусстве XX века, о том, что мы называем „авангардизмом“ в искусстве?
— Я скажу несколько слов в защиту авангарда, хотя для меня это может показаться несколько неожиданным, ведь я занимаюсь главным образом древней литературой…
Но я должен заметить, что вообще искусства вне традиций, чистого авангарда не существует […] Когда […] Кандинский начинал свою деятельность, то он шел в ней от народного русского лубка…
Пуни […] работал в традициях мальчишеского хулиганства, принятого в Куоккале […] То же самое я должен сказать о Юрии Анненкове, а также о Ларионове и о Гончаровой, которые исходили из традиции русской народной иконы и лубочной первопечатной литературы. На этом основании они строили свое искусство и свой „лучизм“…
Наиболее яркий представитель авангардизма — Пикассо. Он переходил от одной традиции к другой […] Пикассо мы не воспринимаем вне традиций […]
Марк Шагал, которого считают обычно авангардистом, — наиболее яркий представитель традиционализма […]
Если бы мне нужно было назвать самого крупного представителя авангардизма в древнерусской литературе, я бы назвал имя протопопа Аввакума, писателя XVII века. Поэтому я хочу сказать, что нельзя делить искусство на традиционное и авангардное: все хорошее искусство является одновременно и искусством авангардным […]
Мы должны быть за хорошее искусство, разное авангардное искусство, разное и хорошее традиционное искусство…» (РГАЛИ. Ф. 1348. Оп. 8. Ед. хр. 11. Л. 2–3).
9 декабря 1986 г.
Уважаемый Анатолий Васильевич!
Я не искусствовед и не знаток авангардизма. Отвечать мне трудно — слишком ответственно. Лично я авангардизма не боюсь. Как и в любом направлении в искусстве, в авангардизме есть хорошие художники и плохие. Это необходимый этап в развитии искусства, и отрицать авангардизма[2244] могут лишь салтыковские градоначальники, командующие «закрыть Америку»[2245]. Таких много среди искусствоведов.
С уважением, Д. Лихачев 9.XII.86
РГАЛИ. Ф. 1348. Оп. 8. Ед. хр. 11. Л. 1. Авторизованная машинопись.
Д. С. Лихачев — Н. А. Богомолову
Николай Алексеевич Богомолов (1950–2020) — литературовед; доктор филологических наук (1992); профессор (1994). Окончил филологический факультет МГУ в 1973 г. Преподавал в МГУ с 1978 г., заведующий кафедрой литературно-художественной критики и публицистики факультета журналистики с 1994 г. Сопредседатель Русского библиографического общества (1991). Член Союза писателей Москвы (1995). Специалист по литературе Серебряного века, стиховедению, текстологии и русской модернистской журналистике.
29 мая 1987 г.
Глубокоуважаемый Николай Алексеевич!
Сообщаю Вам, что помню о Владимире Кемецком. Кемецкий — фамилия его матери, а настоящая фамилия его — Свешников (именно так она писалась в лагерных документах). Я прибыл на Соловки в ноябре 1928 года. Только весной 1929 г. я смог посещать и брать книги в соловецкой кремлевской библиотеке. Это была хорошая библиотека, так как там оставались все присылаемые заключенным книги, а было много профессоров, людей с высшим образованием. Работали в библиотеке: Кох (немецкий коммунист, молодой, но без единого зуба — выбиты), Брик Борис[2246] (поэт), Греч[2247] — потомок известного Греча[2248] (посажен за дело «Общества русских усадеб»[2249]), Новак (венгерский коммунист) и Володя Свешников. Помню, что в помещении было очень холодно и Володя, синий от холода и голода, в деревенском полушубке с громадным вырванным клоком (так ему этот клок никто и не зашил) выполнял требования на книги — подносил их к стойке, за которой стояли «читатели». Вид у него был обиженного ребенка. Ему было по виду, если вглядеться, лет 20 с небольшим. В 1929 г. в конце или начале 1930 г. Володю поселили в камеру вместе со мной. Его стихи очень ценились, и его всегда немножко (в меру возможностей) подкармливали те, кто получал посылки. Поражала его искренность и непосредственность: на его лице отражались все его чувства. Его приходилось часто как-то заслонять и защищать, так как он сразу реагировал на каждую несправедливость, грубость. Было даже иногда что-то истерическое в его криках. Свой гнев он направлял иногда даже против тех, кто ему помогал. Сокамерники ему все прощали за талантливость его поэзии. Только небольшая часть попала из им написанного в ж[урнал] «Соловецкие острова» за 1930 год, а может быть, за 1929 и 1931 — я не проверял. Печатали и его старые стихи, написанные им в Берлине и Париже, но те были гораздо хуже — с претензией на «интеллигентность». В нашей камере 7-й роты, где впоследствии помещалась агаровая лаборатория Павла Флоренского[2250], он написал и свою «Сагу об Эрике, сыне Яльмара»[2251]. Он думал о смерти, а свой род по линии матери вел от скандинавских предков. Стихи он сочинял, вечно бормоча себе под нос с напряженным выражением лица, вытягивая губы. Я запомнил его лицо, манеру держаться очень хорошо. Живший в нашей камере проф[ессор] Г. О. Гордон уверял, что он (Володя) — типичный парижский гамен[2252], бездомный обитатель Монмартра.
О его досоловецком прошлом я помню только следующее. Его родители белоэмигранты. Отец, Свешников, белый офицер. Семья с Володей некоторое время жила в Берлине (откуда у него берлинские темы в ранних стихах, которые, кстати, не хотел печатать, но показывал в нашей камере). Потом семья, как и многие эмигранты, переехала в Париж. В Париже Володя с группой эмигрантской молодежи вступил в комсомол (самодеятельный, очевидно), и эта молодежь стала хлопотать о возвращении в Советский Союз. Родители были против. Он без родителей с группой молодежи был допущен вернуться. В Харькове, где он жил перед Соловками, он что-то наговорил, чем-то откровенно был недоволен, и ему дали пять лет.
Простая и хорошая русская женщина, жена начальника Соловецкого лагеря Петра Головкина, была восхищена его стихами, которые начали на Соловках печатать, и раза два посылала ему махорку и какую-то скромную еду. Он ей посвятил одно из своих стихотворений, напечатанное в «Соловецких островах». В 1930 г. журнал «Солов[ецкие] острова» шел в свободную продажу по всему Советскому Союзу и даже за рубеж (полный комплект его есть, например, в библиотеке Хельсинки). Стихами его пленилась одна школьница где-то в Перми или в Вятке и стала ему писать и посылать посылки. От имени своего и родителей она пригласила его приехать к ним в город. Потом, как мне говорили, она стала его женой, и они жили некоторое время почему-то в Керчи, откуда он исчез вторично. Кемь была для него промежуточным пунктом при освобождении: в Кемперпункт отправляли всех тех, сроки освобождения кого приходились на ненавигационный период.
Его стихами многие увлекались, хотя поэтов на Соловках было предостаточно (Евреинов[2253], Русаков[2254], Б. Брик, Юрий Казарновский, впоследствии встречавшийся в лагере с О. Мандельштамом, а затем живший где-то в Средней Азии, Шипчинский[2255], А. Панкратов[2256], А. Пешковский[2257]). Ценил стихи Володи Александр Александрович Мейер (известный философ), Лада Могилянская[2258] (сама поэт — ученица Коцюбинского[2259]), Г. О. Гордон (автор хорошего учебника по западноевропейской истории, член ГУСа), король урок и ученик Леньки Пантелеева[2260] Иван Яковлевич Комиссаров, Юлия Данзас, Цейтлин[2261] — литературовед и др. — люди самые разнообразные. К сожалению, лучшие его стихи на Соловках не смогли увидеть свет. Если будете перепечатывать его стихи, пришлите один экз[емпляр] мне. Я его очень любил.
С уважением и благодарностью
за Володю Свешникова
Д. Лихачев 29.V.87
Архив ДРЗ. Ф. 61. Оп. 1. Ед. хр. 19. Л. 1–2. Машинописная копия.
См. также письма Лихачева Вереш (с. 557–573 наст. изд.), переписку Лихачева и Страховой (с. 729–739 наст. изд.).