Однако тот, кто писал в комнате, не обратил на это внимания. Перо все выводило буквы без устали. Мне казалось, я слышу, как оно скрипит по бумаге.
Наконец, Райт отложил ручку в сторону. Собрал разбросанные листы, сложил их по порядку и начал читать.
Я спросил себя, какого черта я тут делаю. Меня охватила ненависть к этому человеку за стеклом, к его осмотрительности, неторопливости, к его сознанию собственной важности, к его острому носу, к прядям волос, разложенным поперек блестящего черепа. Я вспомнил голос его, когда он говорил о Виоле Росс. Лишенный милосердия, самодовольный ханжа, жаждущий бросить в грешницу если не первый, то самый тяжелый камень. Дай мне волю, я мог бы сейчас его задушить.
Но вот он закончил чтение, соединил страницы скрепкой, поднялся, вынул из ящика конверт и сложил листки вчетверо. Затем он скрылся из виду. Тишина стояла такая, что я расслышал шорох спички по коробку.
«Покурить собрался, – подумал я. – Нет бы спать лечь».
Мимолетная мысль, что он может, в конце концов, уничтожить этот зловещий документ, сразу погасла. Нет, Райты нашего мира не относятся к плодам трудов своих с таким легкомыслием.
Я не видел, где он находится. Я просто стоял, замерев, отчаявшийся и полный сомнений.
Прошло три или четыре минуты. То, что произошло вослед, явилось для меня совершенной неожиданностью. Молчание ночи, дома, всего спящего городка разорвал звук выстрела.
Я был так ошеломлен, что не шелохнулся и даже не вскрикнул. Вернее всего, я просто не поверил своим ушам. Наконец поднял руку, словно для того, чтобы проверить, на месте ли моя голова, и этот жест вернул меня к действительности. Только подумать, вот он я, прокравшись тайком, стою в саду человека, с которым и разговаривал-то всего один-единственный раз, причем не в самых счастливых обстоятельствах, в то время как по ту сторону стекла… Что, что там произошло? Соображение, что его, возможно, убили, даже не пришло мне в голову. Не представляю, как кто-то мог войти в комнату, а я этого не заметил. С абсолютной уверенностью я считал, что по какой-то неведомой мне причине Райт покончил с собой. Письмо, которое он написал, возможно, откроет эту причину.
Самым разумным сейчас было бы унести ноги, покуда еще можно, но я не мог этого сделать. Я раздумывал, что страшнее. Я мог, конечно, незамеченным вернуться домой, но был не в силах уйти, не узнав, что там, в письме, которое Райт написал перед смертью.
«Но как странно, – подумал я примерно в этот момент, – что выстрел никого не пробудил. Звук был столь резок и оглушителен, что не мог не проникнуть в сознание, не мог не разрушить сна, пусть и самого крепкого».
Я наклонился к окну, пытаясь заглянуть в глубь библиотеки. Конечно же, сейчас дверь распахнется, кто-то ворвется в комнату. От одной этой мысли я согнулся, спрятался за магнолиевые кусты. Но сколько я ни таился там, попеременно сгорая от жара и леденея от холода, ничего не происходило. Я выпрямился, сделал шаг назад. Соседские дома справа и слева не подавали признаков жизни. Разумеется, это удивить не могло. Я вспомнил то, что с перепугу совсем позабыл: оба дома необитаемы, там никто не живет, а кроме того, звук выстрела мог погаснуть, не долетев до них.
Итак, прежде чем я отправлюсь домой, следует разузнать, что произошло в библиотеке Райта, чего бы мне это ни стоило. Если даже в доме кто-то и есть, он не проснулся. И если человек способен не проснуться от выстрела, то он скорее всего окажется глух и к гораздо более тихому моему вторжению в дом.
Набравшись решимости, я протиснулся сквозь густой строй магнолий. Ветки трещали, одна из них исцарапала мне лицо. Я не отступил. Вот я уже у подоконника, вот трогаю переплет. Фрамуга окна поднята, надавив на нее, я сделал нижнюю щель пошире, и после двух или трех неудачных попыток с горем пополам мне удалось протиснуться в комнату.
Из живых существ в комнате был только я, но на ковре у камина, невидимого оттуда, где я стоял за окном, лежало, раскинувшись, нечто темное и бесчувственное, с раздробленной головой, вокруг которой расползалась черная лужа. Я распахнул дверь, шагнул было в холл и замер, с холодным ужасом осознав, что любой ценой должен скрыть факт своего здесь присутствия. Прикрыв дверь, я подошел к телу. Оскар Райт и при жизни был не слишком хорош собой, мертвый, он вызывал отвращение. Пуля, пронзив ему череп, вошла в стену подле камина, голова разлетелась на части, обрызгав все кровью.
Первейшим моим желанием было не видеть эту страшную голову. В углу комнаты высилась стопка старых газет, я нагнулся за одной из них, но, к счастью, одумался: нельзя, ни в коем случае нельзя предпринимать ничего, указывающего, что в комнате после трагедии кто-то был.
Находись я во вменяемом состоянии, я окостенел бы от страха. Однако был в происходящем некий элемент нереальности, который спас меня от безумия. Если бы кто-то пришел, я отговорился бы тем, что услышал звук выстрела, не смог привлечь внимания и в отчаянии проник в дом.
Как бы то ни было, чем скорее я отсюда выберусь, тем лучше. На каминной доске, прислоненное к массивным часам, стояло прощальное письмо. Адресовано оно было полковнику Хамиду, военному врачу в отставке и отличному гольфисту, который занимал пост местного коронера. Запечатан конверт был личной печаткой Райта. На столике неподалеку располагались шкатулка с шариками воска, ложка, свеча и коробок восковых спичек. Значит, звук зажженной спички объяснялся тем, что Райт намеревался растопить воск.
Это поразительно, какое присутствие духа обнаруживает человек всего в одном шаге от самоубийства. Кончиками пальцев, осторожно я взялся за письмо. Открыть его, а потом запечатать снова нечего и думать: незамеченным это никак не пройдет. Либо я оставлю его как есть, либо рискну открыть. Тот факт, что адресовано оно не в полицию, а других писем нет, вкупе с согласием Райта не оповещать власти правопорядка в течение суток, убеждал меня в том, что длинный документ, который он писал у меня на глазах, содержит некие жизненной важности сведения, касающиеся Виолы Росс.
Я стоял там, не зная, как поступить. Фигурировать в этом деле мне не хотелось, в самом деле, это была бы катастрофа для всех. Однако наберусь ли я духу использовать этот шанс? Глянув на стол, я увидел дневник, роскошную, переплетенную в зеленую кожу тетрадь. Отложив письмо, нашел запись, которая меня интересовала. Да, сомнений не оставалось. Весь эпизод визита ночного гостя в дом Россов был описан в подробностях, которые более чем удовлетворили бы Скотленд-Ярд. Я полистал дальше. Запечатлел ли он свой вчерашний ко мне визит? Ну, еще бы. «Зашел к этому Арнольду, чтобы убедить его в том, что его усилия обелить миссис Росс тщетны. Еще один случай безрассудного ослепления. Эта женщина – убийца и заслуживает смерти. То, чему свидетелем я стал, убедительно доказывает, что она к тому же еще и неверная жена. Никакого сочувствия к таким людям я не испытываю и не нахожу, что закон должен смягчиться в своем к ним отношении. Тем более что женщины-преступницы такого рода куда опасней преступников-мужчин».
Тут я подумал, что если Виола Росс и виновна в том, в чем ее обвиняют, она все-таки не такое отвратительное существо, как то, что раскинулось сейчас на ковре. Впервые я задался вопросом, почему он покончил с собой. Такого намерения (я в том был уверен) не было у него в мыслях, когда в прошлый вечер он сидел у меня. Письмо, разумеется, ответит на этот вопрос, но если там не содержится ничего больше, вряд ли мне стоит, так страшно рискуя, вскрывать его.
Долго стоял я, не решаясь что-либо предпринять, а потом с тяжким вздохом все-таки вскрыл конверт. Возьму в ящике стола другой, надпишу его печатными буквами, запечатаю заново и оставлю на каминной полке так же, как оставил его Райт. Крук бы в таком случае сказал, что ставит всю Ломбард-стрит[5] с потрохами против китайского апельсина в пользу того, что почерк на конверте полицию не заинтересует.
В начальной части письма обсуждались этические проблемы самоубийства невыносимо подробно и нудно, ну, если вы не психолог, конечно; мне-то глубоко наплевать на бессмертную душу Райта, так и так она легко поместилась бы в сердцевине косточки финика. Суть состояла в следующем: Райт осознал, что болезнь его неизлечима; операция, после которой следует длительный период выздоровления, приносит облегчение лишь на время, понадобятся новые операции, одна за другой, причем все чаще и чаще.
Райт писал, что ему претит мысль о болезни, зависимости и поневоле жалком существовании. Так что он принял решение «уйти со сцены», пока еще в силах сделать это и пока тот мирок, к которому он принадлежит, не стал взирать на него как на докучливого хроника.
«Я не дитя и не идиот, и хочу засвидетельствовать свое глубочайшее неприятие той манеры, в какой обращались со мной врачи и специалисты. Перед операцией я привел в порядок свои дела и смею думать, что моим душеприказчикам задача досталась легкая». Так он писал страницу за страницей, а я поспешно читал. Мелькнула мысль, не лучше ли прямо сразу уничтожить письмо, но минутное раздумье привело меня к выводу, что резонер, подобный покойному, никогда не удовлетворился бы бессловесным уходом, это ясно всякому, кто был с ним знаком.
Сведения, которые я искал, оказались в самом конце этой на редкость нудной эпистолы. На третьей строчке последней страницы мелькнуло словцо «дневник». «Я вел подробный отчет о том, что чувствовал, в чем преуспел, в чем потерпел крах, – писал он. – Это может представлять интерес для представителей медицинской профессии. Как бы то ни было, я завещаю им мой дневник в надежде, что он окажется полезен, и с другими пациентами они управятся лучше, чем со мной».
Виола Росс нигде никак не упоминалась. Видимо, погрузившись в собственные заботы, он изгнал из своего сознания мысли о ней. Тем не менее я был очень доволен, что вскрыл конверт.
Я снова подумал, не целесообразней ли уничтожить письмо. Но если я это сделаю, еще есть дневник. В самом деле, тогда дневник останется единственным свидетельством умонастроений покойного и будет изучен с особым, пристальным тщанием. Отложив письмо, я взялся за тетрадь. Последняя запись была помечена сегодняшним числом. Описывался визит к врачу, дилемма Райта, его решение. «Я намерен оставить объяснительную записку и адресовать ее полковнику Хайду», – писал он. Нет, уничтожить письмо нельзя. Единственным выбором, следственно, было уничтожить те страницы дневника, на которых упоминалась миссис Росс. Проблема состояла в том, чтобы сделать это, не вызвав никаких подозрений.