– Вы считаете, что поступили благоразумно?
– Он был в здравом уме, и я не чувствовал себя вправе обращаться с ним как с недееспособным. Вопрос его касался фактов, которые он мог узнать и из другого источника.
– И как он воспринял эту информацию?
– Довольно сильно расстроился и не столько из-за самой информации, сколько из-за того, что доктора, как выяснилось, изначально знали, что его случай неизлечим.
– У вас не создалось впечатления, что он предпримет какую-то отчаянную акцию?
– Ни в коей мере.
– Предположим, что вы не обрисовали ему ситуацию во всей ее полноте. Как вы думаете, в этом случае у мистера Райта сложилось бы представление о том, насколько печально его положение?
– Н-нет, я думаю, нет. Он попросил: «Откройте мне правду. Мне стало лучше, но излечился ли я?» Что я мог на это сказать?
– И что вы сказали?
– Я сказал, что улучшение временное.
– Так и сказали?
– Да.
Полностью зачитывать предсмертное письмо Райта на дознании не стали. Хайд сказал, что письмо, вне всяких сомнений, доказывает, что Райт имел намерение покончить с жизнью: в письме приведены резоны тому, которые многие сочтут убедительными. Дневник, который покойный вел с отменной дотошностью и педантичностью, свидетельствует о том, что он с необычайным вниманием относился к собственному здоровью; человек болезненно впечатлительный, он подчас терял душевное равновесие при столкновении с известиями неприятными, и именно такой шок он, судя по всему, в результате своего визита к доктору получил.
Далее стали выяснять, что там с орудием убийства. Оказалось, что оружие Райт купил некоторое время назад, когда в соседский дом залез какой-то бродяга.
– В дневнике имеется запись относительно того, когда и почему он приобрел револьвер, – сказал Хайд. – Там вообще записаны все подробности. Покойный вел его в течение многих лет, описывая день за днем почти до самого дня смерти.
Тут Батлер, слуга Райта, удивил присутствующих тем, что поднялся и произнес:
– Прошу прощения, сэр, правильно ли я вас понял? Вы сказали, что мистер Райт сделал запись в ту ночь, когда застрелился?
– Нет, не в ту ночь, а в предыдущую. А до того каждый день неуклонно.
– Если позволите, сэр, нет, это не так.
– Что вы имеете в виду?
– Мистер Райт делал запись в своем дневнике сразу, как только что-то происходило. Я хочу сказать, он не стал бы ждать вечера. Нет, в тот последний день, я это помню, он писал у себя в дневнике. Ценные бумаги из тех, что у него имелись, упали в цене, а он всегда обращал внимание на подобные вещи.
– Вы хотите сказать, что он сделал дневниковую запись в последний день своей жизни?
– Да, сэр. Перед тем, как пойти к доктору. Я принес ему почту, которая утром пришла, а он как раз писал.
– Вы уверены, что то был дневник?
– Совершенно уверен, сэр.
– Странно. Чрезвычайно странно. После понедельника в дневнике записей нет. А сегодня четверг.
– То есть нет записей за вторник и среду? Это значит, сэр, если мне позволено будет сказать вам, сэр, что с дневником кто-то баловался.
– Что вы хотите сказать?
– Я хочу сказать, сэр, что вечером во вторник мистер Райт вызвал меня и попросил принести ему новый пузырек чернил. Дело в том, что он никогда не пользовался самопишущей ручкой, а только гусиным пером. Я принес ему новый, и он велел еще один принести ему завтра. Я хорошо это помню.
– Что-то тут не так, – покачал головой Хайд. – За вторник и среду записей в дневнике нет. Сержант! – обратился он к Фишеру, который присутствовал в зале. – Я хочу взглянуть на дневник. Он у вас?
– Сейчас принесу, сэр.
Мертвой хваткой я вцепился в спинку стула, стоящего передо мной. Такого я не предвидел. Я-то думал, что если кто-то заметит отсутствие вторничной записи в дневнике, вряд ли найдутся свидетели тому, что надпись была. Лоб мой покрылся испариной.
– Как вы полагаете, не вырвана ли тут страница? – вопросил меж тем Хайд, и они с Фишером склонились над дневниковой тетрадью. Позвали и старшину присяжных, а затем тетрадь пошла по рукам его товарищей. Общее мнение склонилось к тому, что страница определенно вырвана.
– Мы можем это доказать, сэр, – спокойно сказал сержант Фишер, – тетрадь куплена в нашем городе.
Хайд поднял голову. Лицо его было бледно, глаза потухли.
В зале зашикали, воцарилась тишина.
– Я говорю, сэр, – продолжил Фишер, – мы можем купить такую же и пересчитать страницы. Все тетради одинаковые. Но по виду того, как вытянута эта нитка, которой сшиты страницы, можно судить, что одна из них вырвана.
– Займитесь-ка этим, – велел Хайд. – Это может оказать влияние на ваш приговор, – добавил он, обращаясь к присяжным.
– Но ведь есть письмо, – сказал старшина. – Вы же не скажете, что оно подделано.
– Если подделано, то преступник зря теряет в Марстоне время. Это должен быть настоящий профессионал. Почерк Райта не то что скопировать, разобрать трудно. А потом, кто знал, что сказал ему доктор? И многие из фактов, приведенных в письме. Про них известно было только ему. Нет-нет, я думаю, в том, что это самоубийство, сомнений нет никаких.
Тут вмешался Бэгшоу, полицейский врач:
– Оружие располагалось в нескольких дюймах от лица, вместо того чтобы быть прижатым к виску, как обычно в таких случаях.
Атмосфера в зале накалилась. «Неужто второе убийство?» – зашептались присутствующие. Снова вызвали Батлера. Он засвидетельствовал, что в комнате, когда он вернулся, никаких вырванных страниц не было.
– Однако это не значит, что мистер Райт не вырвал страницу сам и не сжег ее. Это вполне естественное объяснение.
Минуту подумав, все решили, что да, так оно и есть. Возбуждение было улеглось, но тут этот дурак Батлер произнес следующее:
– Простите, что упоминаю про это, сэр, но тут есть еще одно обстоятельство.
– О чем вы?
– Пока я ждал приезда полиции, сэр, у меня было время оглядеться, ничего не трогая, и я заметил на полу листья и веточки.
– Ну и что?
– А как они могли попасть в комнату, сэр?
– О чем вы, Батлер?
– О листьях и веточках, сэр.
– Ну, наверное, они пристали к пальто мистера Райта, когда он пришел с улицы.
– Но как это могло быть, сэр? Он же не забирался в кустарник. А потом, он всегда сразу переодевался, входя в дом, и никак не мог занести листья в библиотеку.
Дело затягивалось. Сидя безмолвно в своем углу, я поймал себя на том, что молю об отсрочке. Классическая выйдет нелепость, если меня привлекут за эту смерть. Хорошо еще я не поддался минутному искушению и не уничтожил письмо. Подделать такой почерк просто немыслимо. Но, пожалуй, вырывая последнюю запись в дневнике, я поступил опрометчиво. А с другой стороны, как я мог оставить ее, эту запись? Ведь это был смертный приговор Виоле Росс!
Чуть погодя, Хайд взял бразды правления в свои руки и прекратил разглагольствования. Он заявил присяжным, что их дело – прийти к согласию относительно причин смерти. Опираться они должны только и исключительно на факты. У них есть предсмертное письмо Райта, написанное безусловно его рукой; у них есть револьвер, без сомнения, принадлежавший покойному; у них есть медицинское заключение; в противовес этому имеется горстка листьев и веточек, присутствие которых в комнате внятно объяснить трудновато, но не исключено, что покойный принес их сам. Самое серьезное – это свидетельство Батлера, касающееся дневника, однако если с дневником и впрямь «баловались», на существо приговора это повлиять не может.
Присяжные ушли совещаться. Отсутствовали они довольно долго, но, наконец, вернулись и с кислым видом вынесли свой вердикт: «Самоубийство в состоянии расстроенного сознания». Вслед за тем старшина сказал, что они настаивают на частном определении.
– Что такое? – вскинулся Хайд, с неодобрением на него посмотрев.
– Мы считаем, что должно быть проведено дальнейшее расследование.
Хайд прихлопнул эту идею в зародыше:
– Вы хотите сказать, что не удовлетворены объяснением причин смерти?
– Нет-нет, этим мы вполне удовлетворены. Мистер Райт покончил с собой, это так, но некоторые факты, на наш взгляд, остались не вполне ясными.
– Вы здесь для того, чтобы решить, при каких обстоятельствах покойный умер. Все остальное не входит в сферу вашей компетенции.
Старшина сел на свое место, сломленный и недовольный. Зал опустел. Хайд поймал мой взгляд и кивнул, подзывая. Лавируя между стульями, я пробрался к нему.
– Послушайте, Арнольд, я так жестко заткнул старшине рот только потому, что не хочу возбуждать публику. У нас и так хлопот больше, чем мы в силах справиться. Но знаете, я с ним согласен. Тут что-то нечисто.
– Вы имеете в виду мусор? Листья и веточки?
– И почему вырвана страница из дневника? Она ведь вырвана, это видно.
– Думаете, Райт не сам это сделал?
– Да мало того, что страница вырвана. Еще и другие выжжены. Вопрос в том, что Райт написал там такого, что кому-то мешает и этот кто-то решил это скрыть?
– Вы имеете в виду… Шантаж? – отшатнулся я.
– Господи, нет, конечно. Но… Прогнило что-то в датском королевстве… Хотелось бы знать что. Однако, благодарение небесам, это уж не моя работа. От меня требовалось с помощью присяжных решить, как Райт оставил наш грешный мир.
– Любопытно, полиция продолжит расследование?
– Об этом спросите Фишера. Не удивлюсь, если да. Кстати, я слышал, Райт заходил к вам за день до смерти.
– Да. У него было кое-что касательно дела Россов. Он сказал, что пойдет с этим в полицию, а потом подписал себе смертный приговор, выбросив из головы, что есть еще люди на свете, которые дорожат своей жизнью, и не предпринял ничего им в помощь.
– И вы всерьез полагаете, что это могло бы помочь миссис Росс?
– Ну, если не помочь, то хотя бы зародить толику сомнения, которая составляет всю разницу между веревкой и оправданием.
Глава 13
На беду, сержант Фишер придерживался другой точки зрения. Он принялся вынюхивать-выспрашивать, нашел сломанные кусты за окном библиотеки, рассудил, что веточка, которая валялась внутри, по слому соответствует ветке снаружи. В общем, вел себя, как терьер, счастливый тем, что ему выпало разрыть кроличью нору.