– Наверное, вам стоит рассказать мне всю историю, – остановил его Кэтхарт. – Как вы познакомились с Фентоном, как оказались в его власти?
– Шел двадцать третий год. Дела мои были неважны. Сначала, после войны, наступили хорошие времена, но потом все покатилось под откос, и я оказался на дне. Изо всех сил старался найти работу, но не получалось. Образования для квалифицированной работы у меня не было, я ушел в армию, не закончив школы. После перемирия служил в оккупационных войсках. О будущем не задумывался. Я так долго оставался лицом к лицу со смертью, что пребывал в глупой уверенности – иначе не скажешь, – что, когда наступит завтра, своей доли счастья я не упущу. Домой я вернулся с головой, полной всяких идей. Отец хотел, чтобы я стал священником, но это было не по мне. Мой отказ его сильно расстроил, но ведь он не воевал, как ему было понять меня? Мы оба злились, не слыша друг друга. Я уехал в Лондон и вложил остатки своего военного пособия в один издательский проект, который оказался неудачным. После этого провала я обнаружил, что вчерашние солдаты никому не нужны, нас было тринадцать на дюжину. И должен сказать, что многие из нас были людьми ненадежными. Годами мы усваивали и исповедовали ложные ценности; мы не могли поверить в то, во что верил мой отец, а именно в то, что обыденная жизнь и обыденные вещи ценны сами по себе. Происходили страшные вещи, ужасные вещи. Например, двое моих знакомых бросились в Темзу с Лондонского моста. Но виновата в этом была не война. В этом был виноват мир. Мир – вот зло. Я подрабатывал, где только мог. Голод не тетка, а подставить плечо никто не рвался. Незнакомые люди не хотели раскошеливаться, особенно если собственные родичи не готовы были за меня поручиться. Сестра вышла замуж за парня, с которым мы служили во Франции, и он довольно ясно дал понять, что женился на ней, а не на ее семье. Как-то раз мы немного повздорили по поводу одного дела, которое он вел, и я плюнул и уехал. Приходилось работать на почте, служить клерком, даже ненадолго устроился швейцаром в картинную галерею, когда кто-то из тамошних служащих заболел гриппом, – словом, то одно, то другое. А в промежутках – безработица, приходилось выкручиваться, чтобы хоть на кусок хлеба хватило. Друзей я не заводил, просто потому, что подолгу не задерживался на одном месте. Потом один знакомый, с которым я случайно столкнулся вечером на улице, пригласил меня в бар на кружку пива, и там-то я познакомился с Фентоном. Не знаю уж, что заставило его заговорить со мной, но он предложил поужинать с ним. Вел себя по-дружески, мне даже трудно сказать, что это тогда значило для меня. Что он человек не моего круга, я сразу понял: он не просто не был джентльменом – это уже давно перестало иметь какое-то значение, – мне показалось, что он вообще довольно сомнительный тип. Но тогда мне было на это наплевать. Главное, он был человек, человеческое существо, и меня к нему потянуло. Во время третьей или четвертой встречи он спросил, не хочу ли я подзаработать немного денег влегкую. Я засмеялся и сказал, что легких денег не бывает, а он возразил: бывают. Тут-то он и проявил себя в своей истинной красе. Рисковал он немногим: во-первых, я и так вряд ли решился бы выдать его, а если бы и попробовал, кто мне поверит? Он сказал, что его интересуют камешки и у него есть на примете несколько славных бриллиантов. Все уже на мази, но ему нужен подельник – именно это слово он употребил, – чтобы стоять на стреме. Кажется, я слегка вздрогнул от такой перспективы, хотя и не так заметно, как год назад. Взгляды, понимаете ли, меняются в зависимости от обстоятельств. Вы даже не представляете себе, насколько сильно меняются. – Он замолчал и вызывающе посмотрел на собеседника.
Кэткарт вынул трубку изо рта.
– Я – священник, – мягко проговорил он, словно именно этих слов от него и ожидали.
– К тому времени я убедил себя в том, что мир обязан обеспечить мне хоть какое-то сносное существование, и, подобно множеству безработных, воевавших во Франции, особенно тех, что ушли на фронт молодыми, не успев еще более или менее устроиться в мирной жизни, усвоил социалистические идеи о собственности. Мне и впрямь казалось несправедливым, что от меня хотят, чтобы я рисковал жизнью, защищая собственность тех, кто благополучно остается дома, и не имел при этом права на некую долю этой собственности – достаточную для того, чтобы по возвращении сводить концы с концами. Фентону пришлось еще дважды или трижды вернуться к этому предмету, и в конце концов я уступил. Дело простое, сказал он, и совершено безопасное. Все необходимые приготовления уже сделаны, и моя задача – просто стоять на страже рядом с ювелирной лавкой и засвистеть какую-нибудь мелодию, в случае опасности или если появится случайный прохожий, когда он, сделав дело, соберется выходить. На тротуаре была решетка, мне предстояло ждать, пока он не просвистит начало песенки в знак того, что направляется к двери, на что я – если все в порядке – должен был ответить следующим тактом. Следует признать, душа у меня в тот момент в пятки ушла; стиснув руки в карманах, я делал несколько шагов в одну сторону, потом в другую и чувствовал себя последним дураком на свете. Не счесть, сколько сигарет я закурил и тут же отбросил в сторону. Пот лил с меня градом. Казалось, целая жизнь прошла, хотя на самом деле Фентон оставался там не так уж долго. Услышав, как он засвистел, я огляделся по сторонам и, убедившись, что на улице никого нет, свистнул в ответ и поспешно отошел от лавки. Он появился на пороге, закрыл за собой дверь, подхватил меня на углу, сказал, что все прошло как по маслу и мою долю он пришлет мне через день-другой. Странно, но мне ни разу не пришло в голову, что он может меня надуть. Хотя Фентон и заверил меня, что все прошло хорошо, радости от его общества я не испытывал, так что на следующем углу мы разошлись, и я сел в трамвай. На следующий день я встал поздно: все равно дела меня никакие не ждали, на дворе стояла зима, и самым теплым местом была кровать. Когда я вышел на улицу, там вовсю продавался экстренный дневной выпуск газет, каждая с шапкой: «Убийство в Найтсбридже». На самом деле произошло оно на Бромптон-роуд, но Найтсбридж было более звучным. Мне и в голову не пришло, что вся эта история каким-то образом касается меня, но газету я купил и бегло просмотрел заметку. В глаза мне бросилось имя – Кристи, и я застыл на тротуаре, покачиваясь взад-вперед, так что какая-то проходившая мимо женщина бросила своей спутнице: «Что за свинство, нельзя же так с самого утра», – а та откликнулась: «Точно, вот вам результат всех этих пособий – деньги на ветер, все равно они оседают в руках трактирщиков». В любой другой ситуации я бы разозлился, но в то утро это просто не имело значения. Я старался свыкнуться с открывшейся мне правдой. У меня не было ни малейших сомнений относительно происшедшего, точно так же, как не было их, когда я узнал о гибели Уркхарта. Моей первой реакцией был ужас: выходит, пока я оставался снаружи, в темноте, ломал спички и выбрасывал недокуренные сигареты, Фентон сдавливал горло человека – это было удушение. Наверное, он не ожидал, что там будет ночной сторож, и на дознании выяснилось, что Кристи нанял его всего на две ночи – из-за бриллиантов. Это был крепкий, даже очень крепкий парень, но его захватили врасплох, сзади. Справившись с первым потрясением, я задумался, что же будет дальше. Если Фентона поймают, то он, вполне вероятно, меня сдаст, и нас обоих ожидает петля. Удивительно, но хотя в ту пору в жизни у меня не было ни малейшей радости, мысль о смерти пугала. Я думал и все никак не мог придумать, как сделать так, чтобы он меня не выдал. Мне казалось, что все прохожие наблюдают за тем, как я покупаю газеты; краем глаза я заметил стоящих на углу полицейских и прошел мимо них с нарочито равнодушным видом. Вряд ли мне когда-либо приходило в голову, что арестовать могут и ни в чем не повинного человека. Да, собственно, никого и не арестовали, хотя должно было пройти много месяцев, прежде чем я поверил, что мне удалось ускользнуть – если, конечно, можно употребить в данном случае это слово.
Через пять дней после убийства ко мне пришли. Жил я тогда в одном затрапезном пансионате. Хозяйка окликнула меня снизу: «Мистер Феррис, тут вас спрашивают», – и какой-то мужчина проковылял ко мне наверх. Вид у него был в высшей степени необычный: глаза, как у лягушки, очень узкий лоб и пышные пшеничные усы. Он с подозрением посмотрел на меня и сказал:
– Мистер Феррис? Меня просили доставить это вам. – И положил на стол тонкий пакет.
– Кто вы и откуда? – спросил я.
Но он просто указал на пакет:
– Здесь вы найдете все. – И, не добавив ни слова, удалился.
Я открыл пакет – в нем оказалась пачка банкнот, каждая достоинством в один фунт стерлингов. Я сразу понял происхождение этих денег и почему они дошли до меня таким необычным образом. Их прислал Фентон. Почтой воспользоваться не решился, боялся, что могут отследить. На пакете не было написано ни слова, ни единой закорючки – известны ведь случаи, когда люди попадали на виселицу из-за почерка. И банкноты стоимостью в один фунт, а не в пять или десять, потому что последние отследить легче. Даже имени на пакете не было. Он избегал малейшего риска. Первое, что пришло мне в голову, – отослать деньги назад. Я чувствовал, что не могу принять их. Покуда мне лично ничего от награбленного не досталось, я мог убедить самого себя, что ни в чьей крови не повинен. Да и ввязываясь в это дело, я ни на секунду не задумывался о возможности убийства. Я запечатал конверт и только тут сообразил, что не знаю адреса Фентона. Мы всегда встречались в одном и том же баре. Я решил было там пакет и оставить, но тут же отбросил эту мысль, ведь кто-нибудь мог запомнить, что это я его принес, а мне совершенно не хотелось, чтобы мое имя хоть как-то было связано со всей этой историей. Тогда я подумал, что можно отправить бандероль до востребования в почтовое отделение Чаринг-Кросс, но отказался и от этого намерения: ведь Фентон вполне мог и не зайти туда, а отправителя каким-нибудь таинственным образом в конце концов бы вычислили. В конце концов я сложил банкноты в пачку и сунул в прорезь ящика для пожертвований в пользу одной из больниц. Денег я даже не пересчитал, а через день или два прочитал в газете, что их обнаружили. Никому, подумал я, даже в голову не могло прийти, что это моих рук дело.