– Ну, а с вами что? – спросил Кэткарт, словно спасение души этого человека казалось ему важнее любого преступления. – Что вы стали делать?
– Поехал к шурину. Думал, он сумеет помочь мне перебраться за границу. Англию мне больше и видеть не хотелось. Я просил его одолжить мне денег, но он сказал, что об этом не может быть и речи. Еще и пристыдил меня за попрошайничество. Да, так и сказал. Я вернулся в Лондон – это единственный город, который я знаю, в любом другом чувствую себя чужаком. Мне попалось на глаза объявление о работе, и так я стал носильщиком в одном пансионате в Блумсбери. Будь я способен здраво смотреть на вещи, наверное, ужаснулся бы самому себе, но тогда мне было все равно. К тому же я был пособником убийцы, так с чего же стыдиться работы носильщика? Правда, практически целыми днями мне приходилось дежурить внизу, у входа, но вряд ли кто-то, кроме обслуги, запомнил бы меня в лицо, а она менялась так часто, что на сей счет можно было не волноваться. Какое-то время я боялся выходить наружу; мне безумно хотелось скрыть лицо, приклеить усы, ну, все что угодно. Я даже подумывал, не покрасить ли волосы, но потом отказался от этой мысли. Через какое-то время я женился. С будущей женой я познакомился случайно, когда на несколько дней уехал в сельскую местность. В тот самый момент, когда я впервые ее увидел, мне стало ясно, что если кто и может меня спасти, то только эта женщина. Какая-то в ней чувствуется сила, нечто вечное – не знаю, как сказать. И она вышла за меня, ничего обо мне не зная. Я ей ничего не сказал. Она умница, она добрая – не знаю уж, что у нее за мысли в голове, но вопросов она не задает, и только благодаря ей я сохранил остатки душевного здоровья – в той, разумеется, мере, в какой это было возможно. Я даже начал забывать о Фентоне, и вот, когда все у нас пошло хорошо – до этого мы потеряли ребенка, но даже эту утрату жена мужественно перенесла, – вот тут-то, как я уже сказал, он снова появился на моем горизонте. Не думаю, что он сознательно к этому стремился, вряд ли так уж хотел повстречаться со мной, но, так или иначе, мы столкнулись лицом к лицу. Видите ли, я должен был поднести ему вещи. Повел я себя, конечно, как последний болван. Я дал ему понять, что боюсь его, и он этим воспользовался. Мне действительно стало страшно, хотя и не больше, чем тогда, несколько лет назад, – просто по-другому. Ведь теперь я обязан был думать не только о себе, но и о жене. А когда я говорю, что она значит для меня больше, чем я сам, – это чистая правда. Иногда мне даже кажется, что ей будет лучше, если меня найдут где-нибудь в заброшенной каменоломне или на дне морском, чем предадут публичному позору как человека, замешанного в убийстве.
– А дальше?
– В пансионате поднялся шум насчет украденного ожерелья, очень ценного, по словам его владелицы, остановившейся в пансионате. Она пыталась во всем обвинить меня. Я был вполне готов позволить осмотреть все мои пожитки, но никто этого не потребовал. Я не сомневался, что кража – дело рук Фентона, но он знал, что я буду держать язык за зубами. Оставаться в пансионате после этой истории я не мог. По удачному стечению обстоятельств, одна постоялица спросила, не заинтересует ли меня место церковного служки. Я был счастлив возможности убраться оттуда. Сын приходского священника, я, хоть бог знает сколько лет прошло, много чего помнил про церковные обряды, так что работа меня вполне устраивала. На ней я был в большой степени сам себе хозяин. Мог подолгу оставаться один. Словом, после всего пережитого это был настоящий рай. Честолюбия, которое движет большинством мужчин, у меня давно не осталось. Иметь больше, чем у меня было, я не хотел. И вот эта напасть. Хуже и представить себе невозможно. Практически каждый вечер я возвращался с работы прямо домой, никого не видел.
– Не забывайте, умер ни в чем не повинный человек, – негромко проговорил Кэткарт.
– Неужели вы думаете, что я об этом не помню? – У Ферриса дернулась голова. – Неужели вы думаете, что я способен забыть его – лежащим в этой клетушке? Ведь это из-за него я ушел из дома. Мне надо было как следует все обдумать. Я собирался отправить письмо, которое полностью сняло бы с Филлипса все обвинения, а потом исчезнуть. Это был бы лучший выход.
– Для кого?
– Для всех.
– Для вас – нет. Трусость не может быть лучшим выходом – ни для вас, ни для вашей жены и сына. Думаете, ему легко будет сознавать, что он – сын человека, ушедшего из жизни из-за страха расплаты?
– А вы думаете, ему будет лучше, если все узнают, что он сын человека, судимого за убийство?
– Но вы не убийца, и нет такого суда на земле, который сделает вас таковым. По крайней мере – пока не убийца. Но если вы отнимете у себя собственную жизнь… да кто вы такой, чтобы считать, будто она имеет меньшую ценность, чем любая другая?
По телу Ферриса, напоминавшего сейчас загнанного зверя, пробежала крупная дрожь.
– По крайней мере, сейчас она не кажется мне такой уж ценной.
Но Кэткарт не желал оставить его в покое.
– Вы объяснили мне, почему ушли из дома, – сказал он, – но этот мужчина, которого нашли мертвым в вашей сутане, – он откуда взялся?
– Чистая случайность, из тех, что невозможно предвидеть. Если у Провидения есть чувство юмора, то наверняка это черный юмор. В то утро я был совершенно не в себе. Мне не хотелось никого видеть, единственным желанием было убраться отсюда. Я отослал жену с сыном в деревенский дом, где она выросла, и к моменту ее возвращения рассчитывал оказаться далеко. Я собирался вернуться туда, где жил мальчишкой, попытаться привести в порядок чувства и мысли, решить, что делать дальше. Мне предстояло позвонить еще к двум службам – семи– и восьмичасовой. И потом я был бы свободен. А когда бы меня хватились, я бы уже исчез навсегда. Одно я знал твердо: назад дороги нет. Когда я выходил в переулок – северный вход, которым пользуются прихожане, расположен со стороны Патмор-Лейн, – со мной буквально лицом к лицу столкнулся какой-то не знакомый мне мужчина. Шагал он быстро и, увидев меня, попросил дать чего-нибудь поесть. Странный малый, шляпа надвинута на глаза, и вид такой, будто у него действительно давно во рту крошки не было. Не задумываясь, я предложил ему пять шиллингов, если он позвонит в колокол вместо меня. Он согласился, мы прошли в церковь, и я надел на него сутану. Мне хотелось только одного – оказаться как можно дальше оттуда. Каждая лишняя минута была словно поворот винта, и в конце концов я почувствовал, что больше терпеть нет сил. Я сказал, что если кто-нибудь увидит его и начнет задавать вопросы, пусть ответит, что я попросил заменить меня – неважно, мол, себя почувствовал; да и маловероятно, чтобы он попался кому-нибудь на глаза, за вычетом мистера Фейна, но тот, даже если с тобой столкнется, не узнает, он не из наших мест. Ну а потом я узнал, что этого малого нашли мертвым, а в убийстве обвиняют меня. Меня, который даже имени его не знал и увидел впервые в жизни.
– А вам не пришло в голову, что убийца принял этого человека за вас?
– Да кому же я нужен?
– Тот, кто совершил одно убийство, не задумываясь, совершит и второе.
– На Фентона намекаете? То есть он все же заметил меня в тот вечер и понял, что и я его увидел? Мне это не приходило в голову.
– И вы не знаете, где искать Фентона?
– Я не уверен даже, что он до сих пор живет под этим именем. Вы так добры, что возитесь со мной, – сказал Феррис, и если его слова и прозвучали неловко, то это вполне искупалось искренностью чувства. – У меня есть еще одна, последняя просьба. Мне бы очень хотелось, чтобы вы прочли мое признание, посмотрели, все ли там верно, и переправили в полицию.
Кэткарт даже не пошевелился, словно не заметил протянутой ему бумаги.
– Нет, этого я сделать не смогу.
– Но… вы ведь укрываете меня от полиции.
– Это другое дело. Каждый человек, так я, по крайней мере, считаю, имеет право на церковный приют. Но такой шаг… это неправильно, и вы сами это знаете.
Феррис посмотрел на него с отчаянием, смешанным с изумлением. Разве не странно было ожидать, что он сам сунет голову в петлю – но где ему взять хоть малейшую надежду избежать ее?
– Но в таком случае…
– Вы знаете, в чем состоит ваш долг. И вы не уклонитесь от его исполнения.
Невероятно. Не может быть, чтобы он это всерьез. Феррис, не отрываясь, смотрел на пастора. Этот тихий человек, изъяснявшийся без малейшего пафоса и ни за что бы – Феррис был в этом уверен – даже пальцем не пошевеливший, чтобы не дать ему скрыться, похоже, не испытывал ни малейших сомнений в том, каков будет следующий шаг беглеца. И самое поразительное заключалось в том, что, помолчав немного, Феррис понял: уверенность его оправданна. Медленно поднявшись на ноги, он сказал:
– Ладно, я готов.
На следующее утро газеты вышли с заголовками:
– А вот теперь, – мрачно заметил Крук, – начинается самое интересное.
Глава 10
Феррис оказался в точности таким, каким Крук его себе и представлял: напряженным, нервным, натянутым, как струна, из тех, что изо всех сил держат себя в руках, но только до того драматического момента, когда все разваливается на куски. Он стоял перед ним – рослый, неопрятно одетый, с лицом, какие любил изображать Рембрандт, – опустошенным, ни на кого не похожим, чрезвычайно в своем роде выразительным. На этом лице можно было читать страницы истории.
– Ну что ж, побегать вы нас заставили на славу, – начал в характерной для себя манере адвокат. – Итак, для начала: кто этот малый, тело которого нашли в церкви?
– Я знаю не больше вашего. Раньше я его никогда не видел. Да и общались мы всего минуту.
– То есть встретились бы еще раз – не узнали бы?