Мимо окон прошла стайка девушек.
Полно, миленький, сердиться,
Губки бантиком держать.
Я желаю помириться
И тебя поцеловать.
И не успела растаять девичья песня, как грубый мужской голос проревел:
Револьверы отобрали,
Мы наганы заведем.
После этого отбору
Председателя убьем.
Партия молодых мужиков с Гирей во главе шла по дороге. Семен свернул к бревнам, сложенным напротив Жиженковой избы, и крикнул:
— Сюда, ребята!
Федька инстинктивно отодвинулся от окна.
— Под драку! — крикнул Гиря, пошатываясь.
Кто-то изо всех сил рванул гармошку, и началась бешеная пляска. Семен на пару с другим мужиком, почему-то сразу перестав шататься, носился по дороге, вертясь вьюном, присвистывал и ревел похабные частушки… Больно и страшно было глядеть на эти дикие бесшабашные лица, на эту отчаянную пляску. Кто-то окрестил компанию т р е с т о м. «Трест идет!» — говорили в праздники мужики и старались уходить подальше от греха.
Весь день Федька не выходил из дому, рано лег спать. Ему снились тревожные непонятные сны, он стонал, пугая Анюту… А под утро его разбудил какой-то неожиданный грохот и треск.
Компания Гири гуляла вовсю — принимали нового члена, молодого мужика Мишку Зайцева; поспорив с женой, он напился, вышел на улицу и весь день уже не возвращался домой. Пили, пели, плясали, гонялись за девками… Вечером, еле держась на ногах, вооруженные кто чем попало, с ревом шли по улице, и все разбегались перед ними. Только один человек, тоже что-то кричавший, не успел скрыться. Никто не знал, что это был за человек, но все чувствовали, что ему надо наломать бока.
— Мишка, действуй! — крикнул Семен.
Зайцев, пьяно ругаясь и сплевывая, двинулся вперед.
— Кто такой, зачем орешь? — бормотал он заплетающимся языком.
— А ты… ты что за цаца?..
— Вали! — крикнули новичку сзади, и Мишка, размахнувшись, ударил шатающуюся перед ним фигуру. Сзади одобрительно загоготали, — новичок выдержал экзамен.
— Да ты… ты меня насмерть расшиб, сопля! — послышалось из темноты. — Да ты знаешь, кто я? Я… Игнат Медведев, самый лучший мужик в деревне. Под суд тебя!.. Ну, подними, кляп с тобой.
— Чего ты с ним возишься? — крикнул Семен.
И опять шли по темной улице, дико, во всю глотку орали:
Двухаршинного товарища
Порезали ножом…
Перед рассветом, снова напившись, шли мимо избы Нософырки, который в этот праздник, кроме ежегодно выбиваемой одной и той же оконницы своего хлева, выломал еще две рамы в зимовке и забросил их на крышу.
Услышав за занавешенными каким-то тряпьем окнами голоса, хулиганы притихли.
— Лахудра, спи!.. Я хозяин в доме!
— Будь ты проклят… хозяин!
— Ненила, смотри, встану!..
Семен поманил мужиков в сторонку и стал им что-то нашептывать. Корчась от холода, нашли где-то ведро, почерпнули из колодца воды. Семен встал с ведром у окна, а один из мужиков пошел к воротам.
— Молчи, лахудра, золотые рамы вставлю! — доносилось из избы.
Стоявший у ворот постучался. В избе стихли.
— Ненила!
Ненила молчала.
— Ненила, что это?
— Сам слышишь. Кто-то в избу просится.
— Иди, отопри.
— Мне-то что, на то муж есть.
— И пускай стучит, с места не сдвинусь.
Опять наступило молчание.
— Хозяин, пусти погреться, — донесся с улицы старческий голос.
Нософырка повернулся на постели, прислушался.
— Сходила бы, Ненила, узнала.
— Сказано, не пойду.
— Ну, лахудра!
Он поднялся и направился к двери.
— В окно-то посмотри сначала.
— И то, в окно…
Нософырка приподнял одежину, робко взглянул наружу.
— Кто крещ…
Договорить он не успел: Семен опрокинул на голову ему все ведро.
— А… фрр!.. о… го-ос-по-ди!
Бросив ведро, двинулись дальше. Добравшись до избы Жиженка, уселись на бревнах.
— Что бы еще, ребята, сделать? — соображал Семен.
— Напугать Федьку.
— Как?
— Постучимся давай.
— Нет, брат, старо. А вот звону наделать — это да!
Все согласились. Семен выбрал в канаве большой камень, то же сделали и другие. Потом, выстроившись в ряд, по команде пустили гостинцы в Жиженковы окна… Звону было действительно очень много. И вот от этого-то звону Федька и проснулся.
Днем собрали сход.
Семен и приятели его, казалось, вели себя свободно — шутили, смеялись, перешептывались друг с другом, но чувствовался за этими улыбками, за этим коротким смешком — большой страх.
Мужики сурово ждали, когда заговорит Жиженок.
— Ваше дело, ребята, сознавайтесь, кому больше? — тихо сказал Федька.
— Что такое? — спросил Семен.
— Вот видишь, — указал Федька на разбитые рамы. — Чем же рамы-то виноваты? Бей меня, ежели в чем, граждане… Ну, как я теперь, ведь холода наступают!
Все молчали, было тихо в избе. Стоял Федька за столом бледный, растрепанный, в заношенной синей рубахе…
— Ведь ежели, братцы, судить, так небольшое я начальство. Сами знаете — для вас все, для общества служу, никакого жалованья не получаю. Чем бы, кажется, досадить — в толк не возьму! Ведь это беда, разор. Худым концом, по полтиннику рама. Три разбиты, значит, выходит, на полтора рубля пожалели… Я говорю, уж ежели досадил чем — бей меня, а не тронь рамы. Потому не надо наносить урон хозяйству…
Снова повисла в избе неподвижная тишина. Хмуро молчали мужики. Притих Семен, притих и весь «трест»… Наконец неторопливо поднялся с лавки Труба.
— Вот что, мужики, — грозно заговорил он, — будет нам на них любоваться… До чего дошло — живи и бойся.
— Написать прокурору! — крикнул кто-то.
— Да, братцы, это уж ни на что не похоже, — выступая вперед и показывая ссадину на лбу, заговорил Игнат. — Меня вот избили… Тоже они — кто другой?.. Ну чего им от меня, старика, надо?
Нософырка сидел на лавке молча. Он боялся говорить.
— Напишем прокурору, откажемся от них, — гремел Труба, — убирайте куда знаете, нам таких разбойников не надо.
— Голосуй, Федька, чего ты! — крикнул Шарганчик.
— Приговор, братцы, кто желает? — неуверенно обратился Федька к собранию.
— Хорошо придумано. Надо!
— Пускай лишат родного места!
Федька мельком взглянул на Гирю и уловил в его взгляде что-то похожее на мольбу. Сейчас в глазах Семена не было ничего, что напоминало бы Ваську, и, быть может, поэтому Федьке показалось, что Семен стыдился своего поступка, что он уже раскаивается…
— Пиши! Пускай убирают поскорей.
— Твое дело, Федька, тебя больше всех обидели, — сказал Игнат. — Как ты скажешь, так и будет.
Опять тихо стало в избе. Федька понурившись думал.
— Ну, леший с ними, пускай вставят рамы, — сказал он вяло и махнул рукой.
9
— Что это ты, Федька, скис? — обратился однажды к другу своему Алеха Шарганчик. — Ходишь как в воду опущенный, будто и не были мы с тобой первыми закоперщиками!.. Тебе бы жить да радоваться. Сила у нас теперь больше, не то что раньше. Покос вон разделили по-своему, землю будем верстать… Я, на тебя глядя, похудел даже, ей-богу…
Долго молчал Федька. Ему самому было совестно, что изменился он, растерял пыл свой в семейных делах. Но как ни старался он успокоить себя — ничего не выходило. Нежданно-негаданно вломилась в его жизнь темная сила, и уже не мог он одолеть ее.
— Я к тебе всегда с чистой душой, как бумага белая, — продолжал Алеха, — а ты хоронишься от меня, скрываешь…
Федька взглянул на него — потянуло рассказать о своих думах, открыться во всем, облегчить накипевшее горе.
— Ну что ж, Алеха, скажу я тебе… Только тебе одному и могу сказать, ты уж смотри…
— Вот лопни мои глаза!
— Васька-то…
— Ну, ну?
— Не сын он мне.
Будто Алеху ударил кто крепко и неожиданно — вздрогнул он, привстал даже на месте.
— Ох!.. Так это как же, Федька? Как же быть-то?
— У тебя хотел спросить.
— А отец настоящий… неужто Гиря?
Федька замолчал, отвернулся в сторону.
— То-то я замечаю, смотришь ты на него… — начал было Алеха и не кончил, зло сдвинув брови, сказал: — Да, брат, на бабу никогда нельзя надеяться.
— Смотря какая баба.
— Стой, Федька! — вскрикнул вдруг Шарганчик, оживляясь. — Да что это ты, мать твою так! Да помнишь, как бывало… Плюнь! Законы знаешь? Отдай парня отцу.
Он близко придвинулся к другу, заглянул в глаза ему. Федька улыбнулся жалкой, бледной улыбкой и опустил голову.
— Не могу я, Алеха… Да и не сделаешь этого — ведь девять лет прошло.
— Ну, а ты все-таки не унывай, что-нибудь придумаем…
— Что тут придумывать? Развестись, скажешь, из-за этого? Ее загубить?.. Да и мое житье без бабы тоже незавидное будет.
— Найдешь другую.
Федька не ответил и, помолчав, сказал горько:
— Пятнадцать лет жил, надеялся, считал за жену…
— Вот что, — опять встрепенулся Алеха, — ты знаешь, махни рукой на все да береги свое здоровье! Забудь все, ей-богу!.. Ну мало ли что бывало? На позиции-то, поди, тоже не жил святошей…
Вспомнил Федька фронт, девиц, ночные встречи, вечеринки по деревням.
— Всяко бывало…
— Ну вот… А другого тут ничего не придумаешь. Верно?
— Верно.
— Вот то-то, давно бы надо сказать. Ум хорошо — два лучше… Надо тебя, брат, расшевелить… Что ты теперь все дома сидишь? На народе-то поваднее. Приходи сегодня к Николе сидеть.
— Ладно, — ответил Федька, и в голосе его уже не было прежней горечи.
…Любили мужики проводить длинные осенние вечера у Николы — в разговорах о деревенских новостях и нуждах, в рассказах о всякой всячине коротали время… Федька пришел, когда все были уже в сборе — не хватало только Архипа, да вряд ли его и ждали сегодня: уж больно здорово ругались они с Николой на пожне.
— Плешивый пришел, — приветствовал Федьку Конь. — Начальство лешево, комиссар!.. Вот бы, ребята, кому ноги-то обломать, не носил бы черт по солдаткам от своей бабы. Вот наказанье-то в деревню послано! Того и гляди, под носом напроказит. Недаром у нас в деревне ребятишек много… Навалить бы всех на плешивую голову, — на, мошенник, корми! Начальник тоже… Этот начальник не только мужиков, и баб улюботворит.