— Помогает? — спросил как-то Федька.
— Как еще и помогает-то, — весело ответила баба. — Телята стали что кули.
Оба смеялись тогда: Федька — оттого, что жена верит в чудесное, сделанное им колечко, а Анюта от гордости, что Федька у ней такой искусник.
«А вот теперь она и колечко бросит, — подумал Федька, — не станет и телят поить. Будет лежать колечко где-нибудь в коробке, начнет бусеть, распаяется»…
— Феденька, когда ты был на войне, я за тебя бога молила…
Он не отвечал, отвернувшись к стене.
— Ведь каждую ночь молила… чтобы… чтобы…
— Чтобы убили скорей? Ты бы на свободе осталась!
— Не-е-ет… Господи… Нет, Феденька!
— Знаю, бога молила, а с чужим мужиком спала ночи, чтобы легче думалось мужу на чужой стороне.
Анюта, откинув прялку, бросилась на колени. Но он брезгливо оттолкнул ее ногой, молча подвинулся в передний угол.
— Выслушай… Только выслушай, потом и гони…
Вся в слезах, растрепанная, она упала грудью на стол, говорила, ничего не утаивая… И вырастал за толщей лет перед Федькой кудрявый чернобровый парень, нахальный, хвастливый.
— Жиженок, бобыль! — говорил он часто о Федьке.
Слушали это ребята и девушки, добродушно подтрунивали над Жиженком — и невзлюбил он Семена еще с той поры. «Вот, — думалось ему, — этого девки будут любить, бобылем его звать не станут»…
И не уловил Федька в рассказе Анюты запаха черемухи… Когда кончила Анюта, еще больше потемнело его лицо, глубже врезались складки над переносьем.
— Все? — сурово спросил он.
Анюта, широко открыв глаза, смотрела на него. Всю душу свою она выложила перед ним, а он по-прежнему неумолимый, беспощадный… И она мысленно проклинала себя, не находя оправдания и не зная, как найти его.
— Феденька, я тебя больше всех любила… Сколько лет жила без тебя, ни о ком не думала… С кем грех не бывает, прости, Феденька… Делай со мной что хочешь, только прости!
— Не могу я…
Поднявшись, он злобно посмотрел на нее и скрипнул зубами.
— Сволочь! Всю жизнь испортила. Теперь не вернешь, не направишь… На самой лучшей ступеньке обрезала ты меня! Видно, уж больше не подняться…
И, горько поникнув головой, пошел к лежанке, лег…
14
У Васьки в сердце нарастало беспокойство, копилась обида. Отец все меньше и меньше говорил с ним; обманул, что пойдут за вершинками, и совсем уже не спрашивал его об уроках. Васька тщетно старался припомнить, в чем он провинился, но ничего не находил.
Как-то, не выдержав, он подошел к отцу, положил на колени к нему руки, заглянул в глаза:
— Тятя, мы больше не пойдем за березками?
— Нет, не пойдем.
Хоть и ждал Васька этого ответа, но грубый голос больно задел его.
— Тятя, ты послушай, я читать буду, — с отчаянием сказал он.
— Ладно, я послушаю.
Но, вместо того чтобы читать, парень разревелся…
Крепкой стеной стоял теперь Васька между Федькой и Анютой. Всякий взгляд, брошенный в сторону мальчика, напоминал о большом, страшном, непоправимом.
Федька стыдил себя, напоминал самому себе в мыслях, что совсем забыл он общественное дело, стал неаккуратен и давно уже не бывал к мужикам. Он понимал, что так больше жить нельзя, что нужно найти какой-нибудь выход. Но какой?.. Что сделать? Примириться ли и теперь с Анютой, махнуть рукой на грехи ее и жить, чтобы хоть бы немножко было похоже на прежнее? Или прогнать и Анюту, и Ваську?..
Вместе с непереносной обидой на жену стал замечать Федька, как рыхла, неповоротлива она. Казалось, и делала она все не так, как добрые люди — ходила какой-то развалистой вялой походкой, говорила заискивающим голосом; лицо ее, пухлое, расплывшееся, было некрасиво и глупо… Даже сны виделись ей какие-то глупые, непохожие на сны других людей: то она видела себя подвешенной на вершине высокого дерева, то ей казалось, что на нее бредет вошь величиной с человека… Она вскрикивала, просыпалась и как бы кому-то постороннему рассказывала сны испуганным ноющим голосом… И не верилось Федьке, что это та самая Анюта, с которой прожита половина жизни.
Анюта же с каждым днем становилась тише, покорней, угодливей; виновато смотрела в глаза мужу, готова была выполнить все, что он прикажет, и в каждом слове, в каждом движении ее проглядывало горькое раскаяние… Но чем больше росли ее заботы о муже, тем суше и холодней был голос Федьки.
Как-то ночью, услышав, как тяжело ворочается и вздыхает он, Анюта робко придвинулась к нему, прошептала:
— Феденька, неужели не будет по-старому?
Он вздрогнул, не ответил, отвернулся к стене.
— Федя… ведь жить-то еще долго, мы не старые… Ведь мне это хуже, Федя, хуже… Бабу бей, да приласкай иногда.
Ни звука в ответ… Только вздыхать перестал Федька, лежит как каменный.
— Ты видишь, измучилась я… Упала бы в прорубь, руки бы на себя наложила, не видать бы мне свету белого… Тебя, Феденька, жалко… людей стыдно…
И не договорила она — быстро и зло прошептал Федька:
— А на полатях-то… на полатях-то куда денешь?
На другой день Федька не вытерпел — пошел к мужикам. Его встретили радостно.
— Не может, плешивый дьявол, с женой наобниматься, — кричал Конь, — вот, ребята, жадюга-то!
— Верно, братец мой, нехорошо, — добавил Игнат. — Говорят, взялся за гуж, так не говори, что не дюж. Как же это, отставать от компании…
И уж другим голосом, лукаво жмурясь, заговорил:
— А мы, парень, без тебя всю науку прошли!.. Это кому же, Федька, досуг писать такие книжки-то?
— Что такое за слово посфор? — прерывая его, вмешался в разговор Никола. — Вот загадка-то!
Мужики засмеялись.
— Фосфор, а не посфор, — пояснил Мишка Зайцев.
— Все равно, ни того, ни другого плешивому не угадать.
Федька растерянно глядел на мужиков, и в груди его нарастало какое-то неожиданное тепло.
— Ну, ну, не лямзай! — торопил Никола.
— Ей-богу, ребята, не ответить! — простодушно сознался Федька. — И много раз слышал, а не ответить, черт его знает.
Мужики смеялись и, перебивая один другого, принялись объяснять Федьке мудреное слово.
— Мы, брат, теперь страсть какие знающие, — говорил Игнат, самодовольно поглаживая бороду.
— Распланируй, как устроить шесть полей, — продолжал пытать Федьку Никола.
Затем читали книжку о травосеянии. Федька слушал и удивлялся, как он все-таки мало знает. Думалось ему, что и в газетах разбирается, и написать кое-что может, а вот тут, поди, и запнулся… Опять стало стыдно, и перед самим собой, и перед мужиками. Радовало лишь то, что читальня, затеянная им, живет, да и живет, как видно, не худо.
15
Бойкая краснощекая девка Зина, сестра Анюты, неосторожно погуляла с парнем, и у ней родился ребенок. Парень был речистый, щеголь, плясун, и все вышло как-то просто, само собой.
Парень обманывал Зину целый год, все обещал жениться, а как вышел грех наружу, поймал парня однажды в поле Зинкин отец Епиша — схватил за шиворот:
— Выбирай одно из двух, или вот прикончу на месте, или срам прикрой!.. Алиментов не надо, ну их к лешему!
Старик в руках подкову сгибает, в молодости по восемнадцать пудов на спине носил…
— Чего молчишь? Другого ты от меня не дождешься.
И начал он сжимать у парня руку. Сначала было больно, а потом вовсе одеревенела рука, ничего не чувствует, будто отнялась.
— Отпусти, — взмолился парень, — эка лешова сила…
Усмехнулся Епиша, оглянул с ног до головы парня, как будто век его не видел: детина что надо, и ростом вышел, и дороден.
— Все равно от меня никуда не уйдешь. В дом приду.
Ругается парень:
— Какой ты старик, ты не старик, а родня черту…
— Ладно, ругайся…
На радостях старик приехал навестить старшую дочь с зятем.
Никому ничего не сказав, он выпряг лошадь, поставил ее на двор и, нагруженный упряжью, ввалился в избу — напустил морозу, наполнил дом шумом, суетливостью, той благодушной веселостью, какой веет от хозяйственного, довольного собой мужика.
— Здорово, детки!
Громко заговаривал, размахивал руками, хлопал Федьку по плечу. Все при нем ожили, захлопотали. Анюта быстро вскипятила самовар…
За чаем старик говорил без умолку.
— Мне теперь что — лежи на полатях, приказывай да по гостям ходи. Вот, дожил Епиша!
— Ты на полатях не улежишь, — сказал зять.
— Что говорить, работать люблю. И теперь вот, скажем, Советская власть, всякие другие порядки, то, се. Другой стонет — то неладно, того нет, другого нет… А я старик — и тянусь, не обижаюсь…
— Ну, ты… Вон ты какой, крепче меня во много, — проговорил Федька, невольно залюбовавшись раскрасневшимся бородатым лицом, крепкими руками и молодым взглядом тестя.
— Верно, Федька, жидок ты, как худой моток. Лишнего жиру в тебе нет… Да и что это, я гляжу, ты, кажется, еще хуже стал?.. Что тебе, хлеб-то впрок нейдет? Али скупишься? Ты смотри, Анюту у меня не замори.
Старик погрозил Федьке пальцем. Отпил из блюдечка, улыбнулся и опять заговорил:
— Расскажу я тебе, парень, чудо… Говорят, понимаешь, у нас в деревне — в Нифанове «Заря» да «Заря». Что, думаю, такое?.. И вот иду я со станции прямой дорогой, слышу, на нифановском хуторе трещит чего-то, вроде как на железной дороге. Подошел поближе. Смотрю — гумно открыто, стоит вот эдакий парнишка на машине, держится за круглое колесо, а она что выделывает, господи!.. Мужики, бабы, девки, человек, поди, пятнадцать, что шальные бегают по гумну, таскают снопы, суют в машину, и будто в чертов омут — не могут натаскать! Понимаешь, ничего и не делают, только бегают да суют… Стою я, смотрю на них, оробел, даже спросить не смею. Только уж после рассмотрел: две бабы с одной стороны голую солому выкидывают, а с другой два мужика мешки завязывают. На моих глазах, не успел бы ты цигарки выкурить, три мешка к стенке приставили!.. Долго я стоял. Уж борода от пыли посерела, и в носу защекотало, а они все суют, все суют… Так и ушел, ничего спросить не посмел. С крыльца на цыпочках спустился, как м