Тут у Онисима стоит маленький плот.
Шмотяков встает на плот и, правда, не совсем умело, но старательно принимается работать шестом.
Встречая его, охотники добродушно посмеиваются. Над ним подшучивает даже Гришка, шурин Маноса.
— Сколько километров в час, Андрей Петрович?
— Молчи, парень, — отмахивается Шмотяков, — шеста еще не возьмешь, а уж плечо и ломит.
Берега Питремицы так густо заросли кустами, что сквозь них реки не видно совсем. Гришка раздвигает ветви и показывает свое доброе голубоглазое лицо.
Шмотяков втыкает шест между бревнами. Плот останавливается.
— Как успехи, Григорий Иванович?
— Плохо. Один рябчик да белка.
Гришка виновато улыбается.
— Собака глупа, что ли?
Стоят молча.
Опять жара. Небо безоблачно и глубоко. На воду больно смотреть. Снова пахнет гарью.
— Охотиться-то давно стал?
— Да нет, только-только. И не стал бы. Ну, дело одно постигло.
— Что такое?
Гришка отвечает не сразу, подумав, спрятав лицо в тени:
— Душа заболела.
— О! Это отчего же?
Шмотяков пристально смотрит на Гришку.
— Это пустяки. Парень ты молодой. У тебя все впереди. Смотри, жизнь-то пошла какая хорошая, веселая. Вон какие песни поют ваши колхозницы!
— Нет, — говорит Гришка. — Это у меня так не пройдет. Я очень задумчивый…
Губы Шмотякова шевелит улыбка. Однако, щадя Гришку, он больше ничего не спрашивает.
Шмотяков занят с утра до вечера. Он встает на рассвете. Вечером Онисим видит огонь его костра. Сам к нему ходит мало. Иногда помогает рубить дрова. Услужливо показывает ему лесные пути.
Иногда, оба уставшие, они встречаются на лесной тропе. Идут не торопясь.
Близится вечер. Угасают лиловые осины.
Онисим вполголоса рассказывает случаи из своей охотничьей жизни, показывает особенно дорогие места, старые свои записки на деревьях.
Впереди них взлетает рябчик. Шмотяков снимает ружье и начинает подкрадываться.
Шмотяков скрывается в лесу. Слышится новый взлет рябчика.
— Ну-у! — с неудовольствием произносит Онисим. — Неловок.
Несколько смущенный, Шмотяков возвращается.
— Какие-то напуганные, — говорит он.
Онисим молчит. Он с этим не согласен. Шагают молча.
— Стало быть, надо знать — откуда прилетел, куда сел, — говорит Онисим. — Если сел да крыльями хлопнул, значит на сухом суку или на березе, если не хлопнул — сел в хвою…
Опять шагают молча.
— И подходят у нас к рябчику не так. Видишь, сидит — не останавливайся. Пройди его, а потом назад обратись и начинай подкрадываться. Тогда он усидит…
Они подходят к переходу через реку Шивду. Черная вода в реке кажется застывшей. Журчание слышно где-то очень далеко в верхах.
— Прибыло, — мягко говорит Онисим. — Где-то дожди прошли…
Вступив на лавинки, Шмотяков хочет взять приставленный к перилам колышек.
— Не тобой поставлено, не ты и возьмешь, — наставительно говорит Онисим.
Шмотяков отдергивает руку.
— Тут еще есть реки? — говорит он.
— Есть, — сухо отвечает Онисим. — Это не на моем путике.
— Да-да, там, кажется, твой сосед Лавер. Чудной какой-то. Понятно, работу я могу вести везде, никто мне запретить не может, только очень уж этот ваш Лавер нелюдим. Ты бы меня с ним познакомил.
— Знакомься сам! — почти кричит Онисим.
Шмотяков смотрит растерянно и виновато.
— Право, я не знаю, что у вас, и тебя вовсе не хотел обидеть.
Онисим молчит до самой избушки. В этот вечер они больше не видятся.
Теперь Шмотяков не знал, как себя вести со стариком. Он приходил к нему чаще, угощал Онисима хорошими папиросами, почтительно расспрашивал о местах, но Онисим был все время насторожен, иногда просто отмалчивался, как бы не слыша.
Когда снова пришел Макар Иванович, Шмотяков рассказал ему об этой размолвке.
Макар Иванович понимающе кивнул головой.
— Тут, брат, вражда… И мы ничего не можем сделать.
— Так как же мне быть?
— Никак. Делайте свое дело и не обращайте на них внимания. Вот тут вам Проня поклон прислал.
Макар Иванович подал Шмотякову записку, свернутую треугольником. Шмотяков читал:
«Недалек тот час, когда я снова буду стоять рядом с Вами. Сейчас меня как единственного специалиста держит работа. Во сне вижу рябчиков, глухарей. Короче сказать — нахожусь в пределах».
Внизу был приставлен штамп:
«Агент Охотсоюза Прокопий Сергеевич Колыбин».
— А что он знает? — спросил Шмотяков.
Макар Иванович, поняв, улыбнулся.
— Прошлый год был полтора месяца на курсах колхозных машинистов…
Они подошли к краю болота. В тени широкой елки сидела группа женщин. Корзины их были полны крупной золотистой морошкой. Влажный и тонкий аромат этих ягод был слышен издали.
Шмотяков вежливо поклонился женщинам.
— Наших ягод, — предложила ему Устинья Белова.
Шмотяков взял двумя пальцами крупную ягоду и сел к сторонке.
Макар Иванович тоже сел с ним рядом.
Женщины сначала внимательно рассматривали Шмотякова, о чем-то шептались. Потом разом осмелели, заговорили.
— Смотрите, бабы, — сказала Устинья, указывая на Макара Ивановича. — Этот-то стал нас бояться!
— Что ему в нас! — в тон ей ответила Таисья Нефедова. — Ежели бы тут была Мурышиха, она бы его расшевелила.
— С той заговоришь, — продолжала Устинья. — Вон как со своим-то деревенским дружком она обошлась. Уж теперь сам Татанчик рассказывает, не скрывает. «Дружились, дружились да, — говорит, — и решил идти на приступ. Александра ничего. «Пойдем к бане. Тут под горкой неловко…» Иду с ней к бане и думаю: «Ой, дурак, не смел приступить раньше, девка давно ждала». Вот они к бане подошли, Александра Татанчика в охапку захватила… да как толкнет! Татанчик под горушку лётом. Голову поднял и глядит: тут ли? «И к вам-то, — говорит, — она вышла, а я все боюсь. Как теперь мимо Гаврилина дома ехать, встану и давай лошадь нахлестывать. Ребятишки мне: «Дядюшка, чего лошадь-то хлещешь?» — «Ужо молчите, ребята, я знаю…»
Женщины смеялись.
— А как она Гришку водит, — продолжала Устинья. — Хоть бы, окаянная, на шутку пожалела.
— Кто это такая Мурышиха? — спросил Шмотяков у Макара Ивановича.
— Тут есть у нас одна. Баба-молния. Бедный парень по ней страдает.
— Охотник тоже?
— Да так, ружье имеет… Вы его видали — Гришка. Спит и видит ее. А у Александры — муж. Беда. Нехорошо. Прямо совсем ошалел. Как маленький…
— Вот оно что! — сказал Шмотяков и улыбнулся.
Охотники стосковались по лесу, ходить с приезжим им некогда. Шмотяков путешествует больше в одиночку. Придерживается течения рек. Лаверовы тропы обходит. На Нименьгу пробирается окружным путем, который указал ему Гришка. Но это очень далеко; кроме того, он попадает в нижнее течение реки, там сухие высокие берега, местами даже песчаные отмели. Ондатра любит заливные покосы, водяные заросли.
Гришка охотно соглашается провести Шмотякова без дороги, в среднее течение Нименьги. Он хорошо знает леса: много лет ходил с дедом драть скалье для дегтярного завода. Легко ориентируется по солнцу, по сучьям, муравейникам, по кистям брусники.
— Хотите, я вас без компаса проведу прямо на Гордину избу? — говорит Гришка Шмотякову.
Они стоят на берегу Шивды, у старой вырубки. Влево от них уходит дорога Лавера, на противоположном берегу темнеет тропа Онисима.
Только что взошло солнце. Осины по краю вырубки стоят в лиловом пламени. Сухорос. Листья и травы пахнут горечью. Шивда опять пересыхает. Кое-где обнажились черные колодины, размытые корни кустов. Земля кажется глухой и бесплодной.
— Да, проведу, — повторяет Гриша и стоит, соображая. Потом быстро нацеливается чуть правее Лаверовой тропы. — Держитесь!
Сразу начинается густой смешанный лес. Через полминуты их уже не видно с дороги.
Смотря в какую-то одну точку, Гришка машет рукой то вправо, то влево.
— Сюда идти — Гордина тропа. А в эту сторону — Старые выломки. Около них есть ляга. Тут раньше старики клады искали, все срыто… Дальше сосновый бор Нюба.
Зорким глазом Гришка окидывает елки, высокие осиновые пни и снова уверенно шагает.
— Что же ты, милый, — говорит Шмотяков, вглядываясь между деревьями (впереди какая-то светлая полянка), — не можешь покорить Мурышиху?
Гришка на мгновение останавливается, с опаской смотрит кругом.
— Вам уже сказали?
— Тут нет ничего особенного, — продолжает Шмотяков. — Я заметил, Мурышиха щегольнуть любит. Надо ее ловить на этом…
Гришка молчит.
Шмотяков больше ничего не спрашивает. Впереди становится светлей и светлей. Вскоре они выходят на маленькую площадку.
— Ну, вот и Гордина изба, — говорит Гришка.
Площадка заросла высоким пыреем. Влево, у молодых елок, темнеют развалины сруба. В средине сруба растет толстая береза; рядом черные камни очага, сгнившие доски нар. Лет пять-десять тому назад здесь жил старый охотник Гордей Артамонов.
Шмотяков и Гришка садятся на гнилое бревно курить.
Совсем рядом слышится шум Нименьги.
— Нет, ты очень робок, — говорит Шмотяков.
— Уж какой есть…
Гришка отвертывается. Сидит молча.
Сзади них раздвигаются кусты, и на поляну выходит Лавер.
На лице Шмотякова страх. Гришка замечает это и сам чувствует неловкость перед стариком.
Лавер смотрит на вершины, как бы не замечая Гришки и Шмотякова. Потом повертывается. Шмотяков бледнеет. Гришка в душе смеется.
— Здорово, — говорит Лавер.
В голосе его ни обиды, ни раздражения. Старик даже пробует улыбнуться.
— Ну вот наши леса. Да. Куда пошли-то?
— Крысу искать, — торопливо отвечает Гришка.
Лавер щурится, думает.
— Ондатру, — поправляет Шмотяков.
— Так-так…
Все вместе они идут к реке. Налево, в большом плесе, плавают утки. Гришка падает на землю и ползет. Лавер и Шмотяков стоят, притаившись за кустом.
— Вы не стесняйтесь, — говорит Лавер. — В лесу ходить никому не запрещено. Вот когда я на медведя собираюсь, тогда не даю на своем путике ни плевать, ни табак сорить, сам не нюхаю табаку, хожу только в лаптях, а то сапоги пахнут дегтем…