Время давно за полдень. Жидкие прозрачные облака стоят над лесом. Жарко и душно.
— В Редье-то третий дом с краю от реки мой сватушка Агафон живет. У него, если надо, и ночуешь. Старенький дом. Наличник в три цвета. Напоят и накормят. Скажи от Онисима Трубиченка из лесу.
Онисим поправил сумку на спине у Шмотякова, дал ему свой маленький топорик, с которым ходил в лес, а себе оставил большой, «домашний». Потом он вывел Шмотякова на тропу, ведущую к Федорову болоту.
Онисим устал, в лес идти не может. Выбредет на тропу, постоит, послушает, пойдет в избушку, полежит на нарах, снова встанет.
Непонятная тишина. Ни выстрела, ни крика, ни лая собаки.
Из-за лощины тоже ни звука. Куда мог деться Лавер? Может быть, заболел? Или ходит по следам медведя?
Наступает ночь. По-прежнему тихо. Вдруг Онисим ясно ощущает, что Лавера тоже нет. Он совершенно один в лесу. Его охватывает страх. Это не страх одиночества, когда лес представляется пустым и немым. Самое страшное в том, что в этой пустоте лес полон движения. Вся северо-западная сторона неба висит багровым пологом и дрожит, то становясь ярче, то тускнея. Через поляну виднеются розовые стволы берез. Озеро совсем красное. Кое-где пятна загнутых листьев кувшинки.
Незнакомо притихла природа, и чувствуется — не спит никто: ни зверь, ни птица, вероятно, рыба в красном озере не спит, выплывает на поверхность посмотреть на незнакомый цвет неба.
Несколько ночей подряд около Сосновца кричала сова. Теперь она тоже молчит. Онисиму кажется, что теперь уже пожар завернулся к югу, образуя полукруг, что горит уже не болото, горит весь лес подряд. Смутный и жалкий путается в багровом сумраке серпик луны.
Такая сушь была лет сорок тому назад, когда Степан Марихин утонул в реке около Большого камня. В тот год тлело даже зимой, под снегом.
Онисим не спит всю ночь. Ему кажется, что едкий дым подступает ближе и ближе. Вот он густой завесой окружает избушку. Слышатся шипение и шум огня. Онисим выходит за дверь и несколько минут стоит в прохладе.
Все это оттого, что сегодня много волновался. У него от этого даже в левом боку болит.
Несколько успокоившись, Онисим сидит на пороге и думает.
Он все чего-то ищет и никак не может найти. Как рассказать о беспричинных тревогах, о неосознанных печалях, о том, что еще непонятно самому?
Глава седьмая
Утром Онисим слышит отдаленный гул голосов. Он выходит из избушки и стоит на тропе. Люди почему-то идут не слева, как им полагается, а прямо на Онисима. «Должно быть, решили обойти Большой выломок, да взяли слишком в сторону».
Вскоре он, однако, ясно различает знакомые голоса. Вот кричит Манос:
— Гриша! Не поддавайся, не поддавайся! Ногу подставь! Ногу. Через ногу она осядет. И-эх ты, сухой!
Потом опять голос Маноса:
— Смирно! Построиться в порядке видимости!
Вскоре они подходят. Манос впереди, за командира: вытянутый, прямой, на губах довольная улыбка (в империалистическую войну он ходил ратником второго разряда. Теперь иногда любит вспоминать старину).
Молодежь идет за ним, четко отбивая ногу. На плечах — лопаты, пилы. Сзади шагают те, что постарше. Эти идут как попало.
Подойдя к избушке, Манос командует:
— Стой! — и козыряет Онисиму.
Потом смотрит на шалаш. Там пусто. Веселость Маноса пропадает.
— За народом ушел, — поясняет Онисим. — А вы как узнали?
— Еще вчера пришел Лавер, да вот никак не могли собраться.
Онисим удивленно поднимает брови, но ничего больше не спрашивает.
Не давая передохнуть, Манос уводит отряд к болоту.
— Мурышиха! Крепче ногу. Равнение на Гришку! Раз! Два!
Днем Онисим от поры до времени выходит на тропу к Островищу, стоит и прислушивается: со стороны Редьи ничего не слышно. Уж не заблудился ли? Его ищи, собирай народ…
Шмотяков возвращается только к вечеру. Вчера он действительно долго блуждал. В Островищах не мог угадать на тропу, вышел, как оказалось после, к Лисьим ямам и по Черному ручью только к ночи добрался до Редьи. Народ в Редье весь на лесозаготовках. Часть ушла в Архангельск на лесоэкспорт. Те, что остались, молотят. Так никого не привел. Собирается человек десять — не то явятся, не то нет.
Шмотяков очень расстроен неудачей. Народ в Редье ему не нравится. Народ там эгоист. Приходилось слышать такие разговоры: «Это не наш лес, старосельский. Пускай старосельцы и тушат».
— Да, правда, — соглашается Онисим, — наш народ мягче. В Редье всегда была какая-то гордость. Ладу у нас не было. Будто бы у стариков еще что-то произошло. Вот все тянется.
Шмотяков идет на пожар.
«Молодец», — думает Онисим. Сам он не идет с ним. Пожалуй, только будешь мешать молодежи.
Вечером полянка около избы Онисима напоминает ярмарку. Столько народу здесь никогда не бывало. В центре толпы расхаживает Манос. Он взлохмачен, весь в земле и золе. Рубаха на плече порвана. Все еще чувствует себя командиром, то и дело посматривает на шалаш Шмотякова, и когда ему кажется, что приезжий следит за ним, выкрикивает:
— Слышал, дед, как наши распросторили японца?
Манос говорит о событиях у озера Хасан. На шалаш уже не смотрит. Борода его вдохновенно поднята кверху. Бумажка, вынутая было из кармана перед началом речи, валяется на траве. Онисим с удивлением и радостью следит за Маносом. Таким он его еще не видал. Притихли бабы на земле. Молодежь, собравшись в кучу, старается не проронить ни слова. Память у Маноса огромная: он помнит все, что вычитал из газет за две недели.
Из шалаша выходит Шмотяков и вместе со всеми почтительно смотрит на оратора.
Потом Манос идет к озеру смыть пот с лица и долго стоит на берегу, вытянув длинную шею.
На лугу снова становится шумно. Звенят котелки. Молодежь расходится по лесу за валежником.
Бабы беседуют о впечатлениях дня.
Александра и Устинья неразлучны. Посмеиваясь и толкая друг друга, они заглядывают к шалашу Шмотякова. Приезжий сидит на пороге и пьет чай.
— Присядьте! — предлагает он.
Обе с оглядкой садятся.
Гришка помогает Онисиму готовить дрова и видит все это. Онисим вдруг начинает замечать, как парень ни с того ни с сего злобно покидывает поленья. Онисим осматривается, понимает, в чем дело, и говорит:
— Хватит уж, парень. Иди отдохни.
Гришка идет на тропу, ведущую к деревне. Скрывшись за елками, сворачивает в сторону и незаметно лесом подбирается к шалашу. Здесь он приникает к земле и слушает.
— Муженек-то дома? — спрашивает у Александры Шмотяков.
— Да нет. Все сидит себе в Нименьге.
— Не часто и видишь?
— Как к нему часто-то попадешь, работать надо…
— Да кем он там?
Александра смеется:
— Об этом сейчас не сказывают…
Улыбается и Шмотяков.
— Иногда и наскучит одной-то?
— Да ведь как — живой человек…
Шмотяков играет биноклем.
«Хорошо бы сейчас выстрелить в него солью», — думает Гришка и представляет, как дико и жалко исказилось бы лицо Шмотякова.
Александра о чем-то шепчется с подругой. Потом Устинья говорит:
— Ты все науки, сказывают, прошел. Объясни: почему нынче мало громов было? Я считаю, все отняли на электричество. Вон Курганово, даже в селе электричество. И на скотном дворе у них электричество. На одном столбе в деревне так даже всем видно горит. А говорят — в город заехать, так все огни, огни, как брусники. Считаю, по случаю этого совсем не будет громов. Весь гром забрали в Москву, в другие города, а деревня оставайся без грому…
Устинья замолкает, склоняется к подруге, и обе они насмешливо посматривают на Шмотякова.
Шмотяков, сначала слушавший все это с любопытством, прячет улыбку, одна его бровь вздрагивает, около рта ложатся складочки. Он видит, что Устинья испытывает его, и произносит несколько раздраженно:
— Ты вон у Александры спроси, она грамотная.
— К тебе пришли, ты и отвечай, — не унимается Устинья. — Вон у тебя руки-то какие чистые, все на книгах сидишь.
В это время к ним подходит Манос. Стоя на берегу, он слышал их.
— Разве можно так разговаривать с Андреем Петровичем! — сурово говорит он. — Играет в вас бесово-то ребро!
Женщины, хихикая, отходят.
Манос поправляет на костре дрова, подбирает с земли кепку Шмотякова, пробует надеть ее на свою голову, потом вертит в руке и садится к костру.
Шмотяков рассеян. Он посматривает то на озеро, то на костер.
«Зажало, — наблюдая за ним издали, думает Онисим. — За Мурышиху голыми руками не берись».
И улыбается.
Гришка, притаившийся в кустах, тоже ликует.
Манос вешает кепку Шмотякова на сучок и говорит:
— Для ваших научных трудов я сорганизовал общество.
— Какое? — удивляется Шмотяков.
— Пионеры и комсомольцы, как только настанет выходной, так в ваше распоряжение всем табуном, из трех школ.
Шмотяков со страхом смотрит на Маноса.
— Ну знаешь, это все равно как пустынник и медведь. Пойми, что я вовсе не хочу беспокоить людей!
Манос снисходительно улыбается.
— Ничего, ничего, в выходной им делать нечего. Вон посмотришь — в деревне собак гоняют.
И, гордый сознанием сделанного важного дела, Манос отходит.
Через минуту на полянке слышится его бодрый голос:
— Боевая команда, спать!
Снова наступает душная багровая ночь. Уставшие люди спят на траве перед избушкой. Онисиму не спится. Он лежит на нарах и смотрит в дверь. У Шмотякова горит костер. Отсветы его играют в озере. На противоположном отлогом берегу мечутся черные тени. Опять это незримое движение за каждой елкой. Около двери на траве ворочается Гришка.
— А ты спи, — говорит Онисим. — Кто тебя кусает? Смотри, один нос остался.
Гришка молчит, поглядывая в небо.
— Из болота-то не выпустили?
— Нет. Все обрыли.
— Смотри, парень, как бы сегодня за ночь не ударило к Гординой избе…
— Да ведь там у нас сторожа остались.
— Ну что там, три человека…
Онисим начинает рассказывать, как горело в том году, когда утонул Степан Марихин.