Гришка лежит молча.
Они не спят всю ночь. На заре Гришка немного забывается. Руки его раскинуты, рот открыт.
Онисим поднимается и идет за водой. Немного свежо. Девчата под соснами жмутся друг к другу. Просыпаются бабы и идут к озеру.
Шмотяков подкладывает в костер дрова.
— Не спишь? — участливо спрашивает у него Устинья. — Тоже забота. Еще совсем молодой. Вон у тебя на лице-то ни одной морщинки. Только бороду напрасно носишь. Без бороды-то приятнее. Дома-то отец, мать?
— Есть.
— Вот отсюда приедешь, повидаешь. Да ведь и самому охота. Говорят, птица — и та на свою родину летит. У меня была утка. Летать умела. Один раз пристала к перелету и скрылась. На другой год утки прилетели, и она с ними. На реку в стаде села. Кто-то спугнул — стадо в лёт, а она вышла на берег и ковыляет к дому. Говорят: «Смотрите, смотрите, вон наша утка идет».
Все молчат.
— А чего ты у нас в лесу-то делаешь? — снова спрашивает Устинья.
— Вот езжу по рекам, исследую жизнь…
— Не под раз попал, — говорит Устинья, обводя вокруг себя рукой. — Задохнешься. Скотина, и та мучится. А убытков сколько!
Просыпается Манос. Женщины видят, как он встает, высокий, лохматый, брови строго сдвинуты и расходятся.
«Так-так, — думает Онисим, посматривая на шалаш, — нечего вам около него вертеться».
Утро не приносило свежести. Земля, казалось, сама источала дым и духоту. Травы под ногой шелестели, как мертвые.
С болота прибежал один из сторожей и сообщил, что огонь в южной части болота пробрался через окоп. С минуту на минуту можно было ожидать, что загорится лес.
Манос отдал распоряжение немедленно собираться. Он даже Гришке велел идти на пожар.
Вечером Манос появился у шалаша Шмотякова, еле держась на ногах от усталости.
— Ну и работка была сегодня, — сказал он. — Кое-кому сделал двадцать шесть замечаний!
Шмотяков сочувственно кивнул головой:
— Ты даже похудел за день!
Манос поправил на костре дрова, снял с сучка березы кожаную тужурку Шмотякова и стал ее рассматривать.
Шмотяков с неудовольствием наблюдал за ним.
— Вы что, сочиняете фразы? — спросил Манос, увидав у него на коленях раскрытую тетрадь.
— Да тут свои дела…
Манос бросил тужурку на землю и сел на нее.
Шмотяков вытянулся на месте, но ничего не сказал.
— Положение, Андрей Петрович, трогательное. Огонь может подобраться к Нюбе. Это наши лучшие массивы. Сплошной экспорт!
— Да, это действительно страшно.
Шмотяков взволнованно поднялся и заходил взад-вперед у костра.
На полянке слышался сдержанный говор женщин. Ни криков, ни смеха. Надвигающееся бедствие придавило всех.
Вот, кажется, пожар ликвидирован совсем. Кое-где еще клубится пар. Люди терпеливо ждут. Вдруг в одном месте начинает струиться синеватый дымок, в другом. Шире и шире. Потом разом земля с травой, с кустами, с ягодами проваливается и, потемнев, исчезает. Все застилает искрами. Страшная жара. Трава высыхает, оставаясь зеленой, и вспыхивает. По земле катится огненный вал. Гаснет и все кажется спокойным; горит внутри… На помощь старосельцам пришли еще две деревни: Корневое и Большие Кочегурки. Манос самочинно взял руководство и над ними. Все думали, что он выделен лесной организацией или сельсоветом, и подчинялись ему. Манос ходил, покрикивая, никого не пускал домой, завел табель и вечером, у костра, отмечал, кто как работает. Ночью он сам проверял посты: бодрствующих хвалил, дремавших грозил отдать под суд. Днем его голос слышался всюду. Впереди него всегда бежала лохматая кривоногая собака — Розка, его любимица и помощник. Завидев Розку, все начинали подтягиваться. Розка останавливалась поодаль, терла морду лапой и чихала от дыма.
Однажды Манос издали услышал тревожное урчание Розки. Между редкими низкорослыми сосенками неподвижно и молчаливо стоял народ. Вдали по берегу болота белели заросли подсыхающего пырея. Трава была в рост человека. Острый, длинный клин с этой травой заходил далеко в болото.
Манос посмотрел на людей, на траву, на лес и, сразу поняв, в чем дело, бросился бегом.
Слева из глубины болота катилась по траве огненная волна. Слышался сухой колючий треск и еле уловимый шум. Кусты на пути загорались мгновенно, становились похожими на пучки молний. Сейчас огонь подойдет к полосе сухого пырея и в одну секунду перескочит на берег, в лес.
Подбежав ближе, Манос понял, почему люди так растерялись.
Можно было скосить и быстро отгрести пырей на клину, но прямо перед людьми проходила линия горящего торфа. Бежать же в обход было бесполезно: не успеть.
Манос сам растерялся.
В это время в толпе произошло движение. Выделилась Мурышиха и схватила лежавшую в стороне косу.
— Провалишься! — закричал Манос, бросаясь к ней.
Мурышиха увернулась от него и прыгнула через дымящуюся полосу. Мелькнул ее белый платок.
Все ахнули.
Мурышиха упала, быстро оправилась и побежала.
За ней бросился какой-то парень с граблями. Потом побежали другие.
Манос, следивший за этим с напряжением, поднял руку и крикнул:
— Хватит!
Через полминуты там, где пробежали люди, земля, зашуршав, выгнулась и провалилась. Все заволокло едким дымом.
Оставшихся Манос послал в обход. На месте поставил двух стариков с лопатами, и сам тоже пошел в обход.
Мурышиха с парнем прокосили широкую полосу. Другие отгребали и оттаскивали траву. Кое-кто захлестывал сучьями огонь. Вскоре подоспели люди со стороны леса.
Когда лесу уже не угрожала опасность, Манос встал перед людьми, выпятил грудь, осмотрел всех внимательно и дрогнувшим голосом проговорил:
— От имени всего сельсовета выражаю вам свою благодарность.
Он посмотрел на Мурышиху, улыбнулся и тронул ее за плечо:
— Стрела!
В этот день Манос отдал распоряжение вырубать по краям болота широкие просеки, сам всюду появлялся, кричал, показывал, как надо работать.
Наконец, пожар зажали в кольцо. Снова в лесу послышались песни. Опять полянка около избушки Онисима наполнилась движением и шумом. Мурышиха снова начала заглядывать к шалашу.
Онисим следил за ней с возрастающей тревогой. Нехорошо задумала. Замечал это и Гришка. Он стал теперь злой, раздражительный. Александра почти совсем не разговаривала с ним:
— Как, Гришенька, охота?
— Да плохо…
— Что так?
Спросит и — чувствуется — думает совсем о другом.
Один раз он проходил мимо кучки женщин.
— Гришенька, — сказала Устинья, — что ты не весел? Переложи печаль на радость, тебя тут поджидают…
Гришка ничего не ответил. Устинья схватила его за руку и усадила рядом с Мурышихой. Александра, смеясь, обняла его и поцеловала в щеку.
— Бабы, не смотрите…
Гришка сидел, совсем очумев. Он оттолкнул ее, пробовал тоже шутить.
— Ну, задавила…
Пошел в лес и весь день проходил напрасно. За каждым кустом чудилась она, слышал ее смех, ее говор. Собака подлаивала тетерок, но он спугивал их, не подойдя на два выстрела. Собака недовольно урчала и на следующий раз лаяла лениво, рассеянно.
Гришка пришел пораньше из леса и осторожно выглянул на полянку. Мурышиха стояла у шалаша рядом со Шмотяковым. Устинья на другом берегу Шивды собирала ягоды, что-то тихонько напевала и смотрела по сторонам.
Гришка ждал, когда Мурышиха отойдет от шалаша. Вдруг Шмотяков схватил ее за плечи. Оба смеялись. Шмотяков повалил ее в траву. Александра быстро вскочила, отряхнулась и опасливо огляделась. Увидев Гришку, она приставила руку ко рту и вполголоса сказала:
— Гришенька, старику не сказывай. Он заест.
Гришка был так удивлен и обозлен, что не смог ничего ответить.
Александра поправила платок, юбку, наклонилась и руками стала выпрямлять траву. Трава не вставала.
— Вот какая я тяжелая, — сказала Александра и, смеясь, отошла от шалаша. Из леса выходили другие бабы. Вскоре на полянке стало опять шумно. Гришка все стоял у кустов, как оглушенный, и рвал сухие желтые листья.
Пришел Онисим, понимающе посмотрел на парня и заставил его обдирать белок.
Александра больше не подходила к шалашу. На Шмотякова посматривала издали с усмешкой.
Во время ужина Шмотяков присел к общему кругу. Гришка старался не замечать его. Обжигая пальцы, он торопливо ел горячую печеную картошку и молчал. Он слышал ее голос. Чувствовал ее взгляды, полные любопытства и задора. Как было не думать о ней? Все, к чему она прикасалась, приобретало свет и теплоту. Он знал, как она бросает дрова на костер, как завязывает полотенцем корзину.
Гришка больше не мог смотреть на нее, положил ложку и отошел на темную тропу. Здесь было прохладно и тихо, пахло черемушником. Этот запах всегда напоминал Гришке детство, большую старую избу, лучину, отца, заканчивающего на полу новые дровни. Сейчас мелькнуло перед ним все это впроблеск, как молния, и сразу забылось. Он стал думать о завтрашней охоте, о собаке, у которой день ото дня больше и больше обострялось чутье, но все слышал голос Александры. Он подумал о том, что лучше было ему ночевать на пожаре вместе со сторожами, и тут же ясно увидел, что он во тьме наугад стал бы пробираться сюда лесом.
Слышался голос Устиньи:
— Марья Игнашонкова, вот, матушки, бедная! Трое маленьких, сама худая.
— Ну, мир — золотая гора — прокормит, — печально заметила Александра.
— Пришла тоже на пожар, — продолжала Устинья, — а у самой ни на плечах, ни на ногах. «Да как живешь-то?» — «Сама не знаю». — «Жалование-то приносит?» — «Не видала синь-волоса». — «Ты бы в суд, присудят ребят кормить». — «А на что вино-то жрать будет?» — «Ну они на это найдут. Вон, говорят, в заводской лавке какое-то по восемь рублей половинка, а он берет, лопает. Где-то деньги находит…»
Женщины заговорили что-то шепотом.
— А что, Андрей Петрович, — услышал Гришка голос Маноса, — та дамка, которая прошлый раз с вами была, не жена вам будет?
— Не жена. Она тоже охотовед. Работает в Азленском сельсовете.