Глава седьмая
На ночь в помещении сельсовета остаются счетовод Аверьян да старик сторож Онисим. Онисим не идет никуда, потому что он сторожит. Аверьян же с осени не живет в семье, скитается где попало.
В просторной, чистой избе хорошо пахнет только что вымытым полом, еловыми дровами. Тишина. Дом стоит на отлете — в Поповке, как в крепости: со стороны деревни Костиной горки он огражден большой осиновой рощей, со стороны надпорожского поля — широким церковным зданием и амбарами. Вечерами сюда никто не ходит. Дорогу заметает снегом, и два человека в большом старом доме теряют связь с деревней. Они запирают ворота и начинают варить ужин. На улице гудит и воет. Из окна видно, как передвигаются на снегу тени осин.
— Занесет совсем, — говорит Онисим.
Аверьян думает о том, что вот сейчас в Старом селе, около его избы так же шумят и раскачиваются березы, на верхнем сарае стучат плохо прикрытые ворота и в темном углу на сене вздыхает собака Зорька. В избе за столом тоже ужинают. Его уже не вспоминают, привыкли…
— А ты много не думай, — говорит Онисим.
Аверьян молчит.
— Вон до чего дошло у раменского Ефима с Аксиньей, — продолжает старик. — Ему ведь говорили: «Отступи! Как чуть немного присохнешь — не отстать». И верно: иссох так — и сидеть не может — чес, вереда. Пошла по всему телу невзгода. На жену не смотрит. А ты из-за кого пошел шататься? Ясно — из-за Настасьи. В таких бабах сатана сидит!
— Да я теперь вовсе о ней не думаю!
Онисим недоверчиво смотрит на него.
— Так иди домой!
— И домой не пойду.
— Это оттого, что стали все больно самолюбивы. В другом вижу больше худого, чем в себе.
— А еще как?
— Еще? Двум дуракам не пожить, а умный да дурак уживутся.
Аверьян смеется.
— Бывает, что и все есть, а дело не клеится, — говорит он.
— Так это у вас называют: не сошлись характерами. Знаю. Палка обоим! Думай, что делаешь.
Сейчас и сам Онисим улыбается. Конечно, он понимает, что все это не так просто.
— А выход-то какой?..
Лицо Онисима сразу становится серьезным.
— Этого тебе не скажу.
Иногда, в середине вечера, когда кончен ужин и прочитана газета, а времени еще много, Аверьян ложится в углу на лавку. Онисим плетет верши. На полу вороха прутьев. Он, не торопясь, выбирает их, пробует в руках и рассуждает про себя:
— Да. А по-моему этот наш старосельский Илья хоть и партийный, а сукин сын. Он кобылу посадил на ноги. Стала присеменивать.
Аверьян не отвечает. Онисим снова начинает рассуждать сам с собой, постукивает по прутьям ножиком, наконец тихонько поет:
Гришка — расстрижка, Отрепьев сын…
— А вот председатель — это человек. У него и походка с устигом. Макар Иванович, Макар Иванович! Другого ему имени нет. Да. Вот так. (Короткое молчание. Посвистывание.) Хоть бы куда-нибудь сходил!
— Верно, надо сходить по делу, — говорит Аверьян.
Он накидывает полушубок и выходит на крыльцо. Метель. В роще гнутся деревья. Склонившись, он делает несколько шагов в глубоком снегу. Его сразу ослепляет. Больно сечет лицо. Он с трудом нащупывает дорогу и медленно двигается от вешки к вешке. Впереди выплывает что-то большое и черное. Слышится храп. Потом совсем рядом морда лошади. В розвалках белый подвижный ком.
— Нно!
Все исчезает. Аверьян стоит, смотрит на трепетный огонек крайней избы и решает, что идти ему некуда и незачем. Он повертывается назад, и ветер толкает его в спину. Ни следа полозьев, ни его следа уже не заметно.
В избе тепло. На полу желтый свет лампы. Онисим подбирает обрезки и складывает их на печи.
— Не гостится? — спрашивает он. — Видно, ты гость не ко времени.
Потом сразу переводит разговор:
— Зайцы сегодня лежат под кустом.
— Да. В одиночку. Невесело…
Они оба заядлые охотники. У Онисима в лесу близ озера Данислова есть избушка. Маленькая, черная, без окон. Дверь — только человеку пробиться, вместо печи — очаг. Больше сорока лет осенями он живет в этой избушке. За лощиной, километрах в двух от него, на реке Укме обитает другой охотник — Лавер. Аверьян часто заглядывает к старикам.
Спать рано. Ночи конца нет. Аверьян сидит у окна и слушает, как гудит вьюга.
— Рассказал бы сказку, — просит он старика.
Онисим постилает себе на лежанке, гасит огонь, ложится и, не торопясь, рассказывает сказку.
«В некотором царстве, в некотором государстве…»
Сначала Аверьян слушает с интересом. Он даже приподымается на локтях и смотрит в темноту ночи широко раскрытыми глазами.
Потом нить сказки обрывается, — все становится непонятным: Аверьян думает о другом.
Осенью 1938 года Аверьян встретился в лесу с незнакомым охотником из Шихановского сельсовета. Стояла сушь. Горели леса. Они стали искать реку Нименьгу, чтобы напиться, и заблудились. Пришлось ночевать под елкой. Утром, едва оторвались от потухшего костра, сразу нашли реку.
— Мне не так удивительно, — сказал шихановец, — я в этом лесу не бывал. А вот как же ты?
Аверьян был смущен. Не было еще случая, чтобы он заблудился в лесу.
— Не знаю, что со мной.
Охотник с сожалением рассматривал его.
Аверьян был очень худ, оборван, с утомленным лицом.
— Нездоровится? — спросил шихановец.
Аверьян махнул рукой.
— Хуже…
— Пьешь?
Аверьян не ответил.
— С чего бы это? — укоризненно сказал шихановец. — Такое ли время? Время тревожное.
Аверьян молчал.
Шихановец теребил небольшую рыжую бородку. Взгляд его был суров.
— Этак ты свою реку никогда не найдешь, — сказал он и ушел от Аверьяна.
Вскоре пожар охватил все Федорово болото, подобрался к Нименьгскому заводу. В лесу был пойман поджигатель. По этому же делу арестовали Аверьянова шурина, пьяницу Игнашонка.
После этого Аверьян бросил пить — как отрезал. Но это было еще не все…
— …Начала она его искать везде: в море и в морской пучине, и по лесам, и по озерам, и по лугам, и в небесной высоте… Да ты не спишь, Аверьян?
— Нет, нет, рассказывай…
Дом так заносит, что утром им приходится вылезать в окно.
Задрав бороду, Онисим смотрит на белый, ослепительно чистый холм, за которым должны находиться ворота.
— Мать честная, — говорит он. — Вот законопатило!
Они берут лопаты и принимаются раскидывать снег.
Всходит солнце. Земля лежит успокоенная. Ни ветра, ни шума вершин. Мягко синеют овраги.
Теперь до вечера у Аверьяна с Онисимом редкие деловые разговоры.
— Старик, чего это ты кричал там на старосельского Илью?
— Снег на ногах носит.
Аверьян улыбается. Снег на валенках приносят многие, но Онисим этого не замечает. Старик не знает середины. Так, например, для председателя Макара Ивановича он находит оправдание даже в том случае, когда тот вопиюще несправедлив.
— Ты бы вот с самим-то поговорил, — советует он Аверьяну. — Перестанешь шататься-то.
Аверьян и сам присматривается к Макару Ивановичу. Два года тому назад он часто заходил к нему. Вместе читали газеты, обсуждали международные события. Во время выборов Аверьян был агитатором. Увлекался. Ночами после работы ходил в самую дальнюю деревню — Тимошкино. Потом он работал по всесоюзной переписи. Все видели, как быстро вырастал человек.
И вдруг свихнулся — стал пить, пошел стороной.
Это сильно смутило Макара Ивановича, только что выбранного тогда секретарем партийной организации. Он несколько раз пытался заговорить с Аверьяном о его поведении. Аверьян отмалчивался.
Теперь Аверьян снова приходит к нему.
— Что это делается в колхозе «Восход»? — начинает Макар Иванович. — Председатель только что из Красной Армии, есть комсомольцы, а до сих пор в деревне числятся три единоличника!
Аверьян говорит:
— Мне надо завтра идти в Дор. Загляну к ним, узнаю, что и как?
— Вот-вот.
Аверьян начинает уходить по вечерам.
Онисим следит за ним с любопытством и надеждой.
В воскресенье Аверьян устраивает в старом гумне тир. За ним гурьбой ходят ребята. Теперь он все время с людьми, даже вечером. Посвежел. Взгляд у него стал яснее. Иногда ночует в дальних деревнях. Утром прибегает торопливый, озабоченный.
— Ну, дед, как ты тут один?
И заглядывает в комнату Макара Ивановича. Председатель уже на месте. У его ног лежит собака. На столе все прибрано, расставлено. Уютно белеет бумага.
Макар Иванович поглаживает темную бороду. Широко улыбается навстречу Аверьяну.
— Мне уже сказывали, — говорит он. — Остается один Иван Костин.
Обсуждают вчерашнее собрание на Дору.
Однажды Аверьян и Онисим просыпаются среди ночи от страшного шума и треска. Наскоро одевшись, выбегают из ворот и в свете луны видят громадный ворох раздробленного синего снега. Снег разом ополз со всего ската крыши и раздавил забор. Полные необъяснимой радости, они обходят вокруг дома. С черных закраин крыши падает вода. В одном месте они видят черные концы гряд. У самой стены двора натыкаются на сухой бурьян. Нет, все в порядке. Ничего ценного вокруг дома не лежит: снег может оползать.
Они всходят на крыльцо и рассматривают тихие, пестрые деревни. Сколько сейчас начнется около каждого дома милых хлопот! Днем стены изб бывают теплыми от солнечных лучей, а в тени хорошо пахнет влажным снегом…
Они не могут спать всю ночь. Влажный воздух проникает в избу. Из-под пола начинает сильно пахнуть землей. Кот выходит подремать среди избы в полосе лунного света.
Утром Онисим зовет старика Ермошу с Лебежского хутора, и они вдвоем начинают разбирать поваленный забор. Ермоша глух. В помещении сельсовета слышно, как они, разговаривая, кричат. Люди проходят мимо и добродушно смеются над ними. Но оба старика довольны. Целый день проводят они на улице, суетятся, хлопочут и, когда забор весь разобран, долго ищут около дома: что бы еще сделать? Потом оба, полуслепые от солнца, приходят в избу, раздеваются, лезут на печь и там продолжают орать.
Ермоша начинает приходить каждый день. И вскоре Аверьян видит, что старики подружились прочно. «Ну вот и хорошо», — думает он.
Однажды, когда в половине Макара Ивановича идет партийное собрание, оба сидят за столом и по обыкновению беседуют.
Ермоша кивает на пустой Аверьянов стул:
— Тоже?
— Да. Приговаривают — ко вступлению.
— Эй!
— Приговаривают!
Ермоша открывает рот, что служит у него признаком задумчивости.
— В руки бы его!
— Сам занялся. Может, дурь-то выбьет.
— Эй!
— Дурь-то, говорю, выбьет!
Из двери выглядывает Илья.
— Вы, старые, — кричит он, — мешаете работать!
Несколько минут старики сидят молча. Потом Онисим качает головой и вполголоса говорит:
— Не люблю, грешный человек, этого Илью.
— Да уж, — понимающе машет рукой Ермоша, — только недругу можно пожелать такую жизнь.
Иногда Ермоша остается ночевать. Наговорившись вдоволь, старики затихают. Ермоша сразу же принимается храпеть. Спросонок вскрикивает:
— Эй! Ты мне?
— Да нет, нет. Лежи.
— Эй! Не спит? Гони к бабе!
Онисим не отвечает. Он лежит с открытыми глазами и настороженно следит за Аверьяном.
— Только идешь туда — не шали, — строго произносит он. — Хватит.
Аверьян поднимается от неожиданности.
— А ты почем знаешь?
— Стало быть, знаю…
— Эй! — слышится с печи. — Нет, мне ничего, я под бока-то подкинул. Скоро свет? Не скоро?
— Нет, лежи!
Аверьян садится к окну. Луна прямо смотрит на него. Земля лежит пестрая, в теплых туманах. Молниями скрещиваются ручьи. В голых вершинах рощи тревожный шум.
Это решение Аверьян подготовлял давно. Мешала какая-то перегородочка: не то робость, не то не хватало надежд на свои силы.
Но вот настает момент, когда ты неизбежно должен ответить на вопрос: как дальше? Эта мысль с тобой всюду. Ты развертываешь газету и узнаешь, что боец решил это без колебаний за несколько минут перед боем. Ты видишь, как пришел к этому твой сосед — на два десятилетия старше тебя, как решают это десятки, сотни тысяч других людей, и сравниваешь себя с ними: твои мысли, твои поступки — все у тебя, кажется, такое, как у них…
Утром Аверьян смело входит к Макару Ивановичу. Макар Иванович, ждавший этого, выслушивает его внимательно. Потом спрашивает:
— Ты сейчас это решил?
— Нет, я об этом думал не один год.
Макар Иванович пристально смотрит на него.
— Так что же?
— Со мной никто об этом не говорил.
— Бывает и так, — тихо говорит Макар Иванович и склоняется к столу.
Аверьян начинает следить за собой: не сделал ли чего плохого? Иногда в этом доходит до крайностей.
Все это замечает Макар Иванович. Как-то, в начале лета, после шумного дня, он подходит к Аверьяну. В глазах лукавый блеск.
— Ну, как со сведениями?
— Старосельцы что-то никак не соберутся.
Макар Иванович стучит по столу пальцами.
— Боюсь, как бы Проня не подвел с покосом. У него что ни день, то чудо. Пешком, говорят, теперь и не ходит, все в седле! Где-то сумку полевую достал…
Оба смеются. У председателя старосельского колхоза Маноса все время какие-нибудь чудачества. Одернут — начнет работать хорошо. Через недельку опять чем-нибудь увлечется.
— На пашню приедет, — говорит Макар Иванович: — «Ну, какие будут ко мне вопросы?» Если вопросов нет, лошадь стегнет и — обратно. Знаешь что, толковали мы тут и решили прикрепить тебя к Старому селу. Скажем, пойдешь ты в сенокосную группу Васьки Хромого и станешь там работать. Конечно, встретишься и с женой и с Настасьей. Придется другой раз и дома ночевать — не обойдешь свою деревню.
Макар Иванович сбоку пытливо поглядывает на Аверьяна.
— А почем знать, как лучше-то? Все равно когда-нибудь надо это дело решать!
Аверьян не отвечает.
— Нет, мы тебя не неволим, — говорит Макар Иванович. — Ты теперь сам решай! Время уж наладить и эту сторону… Небось уж и годы. Под сорок-то есть?
— Да, есть…
— Не забывай. Теперь на тебя больше будут оглядываться.
Макар Иванович улыбается и ясно смотрит на Аверьяна.
Глава восьмая
Аверьян приходит домой как странник, робко осматривает высокий въезд, темную крышу над ним, темные ребра настила. Как покривились столбы! Он осторожно заходит в сарай. К нему навстречу медленно бредет собака.
— Ну что, Зорька? Как ты тут?
В сарае полумрак. Пахнет свежими вениками. Он видит знакомые очертания вещей, их милую простоту и опрятность. Все — как всегда. Не заходя в избу, он опускается на сено у левой стены и лежит с открытыми глазами.
Марина появляется неожиданно, сразу замечает его и останавливается в середине сарая. В старом ситцевом платье, без платка. Она стоит отвернувшись, наклонив голову, видимо, все еще не хочет поверить, что он пришел и останется с ними.
Аверьяну становится жаль ее, но он боится показать это, мягко говорит:
— Сядь, посиди немного.
Она садится рядом с ним на сено.
На деревне совсем тихо. В окне, на задней стене — оранжевый квадрат света. В хмельнике поет соловей.
— Все валится, — говорит Аверьян.
Она машет рукой.
За эти два года они ни разу не смотрели в глаза друг другу. Марина постарела и как-то притихла.
— Письма от Аленки нет?
— Нет. В этом году, поди, и не приедет.
— Ну, отдохнуть-то все немного дадут.
Молчание.
У ворот начинает потягиваться и скулить собака.
— Скоро солнце взойдет, — говорит Аверьян. — Ночи нет совсем.
— Да уж какая ночь. Еще только прошли Петровки.
Она встает и выпускает собаку.
Аверьян тоже встает, выходит в ворота. Дом стоит на пригорке, в середине деревни. Отсюда широко видно. Вправо, за овсяным полем, над Модлонью лохматая полоса тумана. Деревни по берегам Модлони совсем скрыты в тумане. Кое-где виднеется крыша. Слева, из Раменского леса, подкрадывается к Модлони маленькая кривая речушка Аньга. На ней слышится ленивое постукивание, но ни мельницы, ни самой реки не видно — в тумане вся земля. Смутно виднеется в огороде отяжелевшая бледная трава. Аверьян идет в огород смотреть огурцы. Роса изливается с листьев ручейками.
Он ходит по меже и выбрасывает из травы камни, поднимает в хмельнике наклонившиеся колышки, подпирает в углу огорода старую рябину. У него такой вид, как будто он никогда не отлучался.
Марина что-то рассматривает на рассаднике.
— К вечеру-то затопить баню? — робко говорит она.
— Пожалуй…
Это похоже на настоящую семейную жизнь…
Он открывает отводок и придерживает его, пока Марина выходит из огорода. Когда она прислушивается к стуку мельницы, он тоже стоит поодаль и слушает.
— Немного тянет, — говорит она.
— Узелок-то как-нибудь размелем.
Молчат, оба думая об одном и том же.
— Конечно, лучше на себе, — говорит Аверьян. — Пока кругом объедешь — солнце взойдет.
Они кладут мешок с зерном поперек коромысла, так что он свешивается на обе стороны. Аверьян несет сзади. Мешок почти касается его груди. У Марины большой конец. Она шагает бодро, с поднятой головой, юбка высоко подоткнута, босые ноги розовеют от росы.
Собака бежит впереди. Она стара. Шея у нее наполовину седая. Аверьяну приходится кричать во всю глотку, чтобы заставить повернуть ее к реке, но она все бежит вперед и, когда они скрываются в хлебах, разыскивает по следу.
— Совсем оглохла Зорька, — говорит Аверьян.
— Да…
Река Аньга пересохла, заросла ситкой. Несколько молодых уток взлетают из травы.
Они переходят реку, не выбирая брода, и опускают ношу на песок, чтобы размять руки и плечи. Зорька лакает воду.
Светлынь. Под ногами видна каждая песчинка.
Марина стоит и поправляет кофту. Движения ее уверенны и спокойны.
— Можно перейти в переднюю избу, — полувопросом говорит она.
— Можно, там светлее.
Марина отвертывается, чтобы скрыть довольную улыбку.
На мельнице никого нет. Старик сторож Примак сидит у двери избушки на широком чурбане и плетет лапти.
— Ну, как, дед, выручишь? — спрашивает Аверьян.
— Не знаю. В лотках воды не больше как на три пальца.
Слышно, как вода падает с колеса на голые камни. Доски плотины наполовину сухи.
— Прибыли не ждешь?
— Откуда?
Примак показывает рукой на чистое небо, на туманы, на травы.
— Да…
— Положите сами на ковш, — делает неожиданный вывод Примак.
Они идут в мельничный амбар и поднимают мешок на ковш.
— До вечера, дедушка?
— Да, уж, если что будет, так вечером.
В кустах за мельницей перепархивают синицы. Сейчас покажется солнце.
Они переезжают на плоту на свой берег и с подбегом идут по траве.
— Успеть бы до пастуха, — говорит Марина.
— Ничего, успеем…
Аверьян стал приучать себя к мысли о том, что он уже живет в семье, что это прочно, незыблемо. Он стал заранее отрезать себе путь в Костину горку: с покоса шел вместе с группой, иногда приглашал кого-нибудь к себе и долго сидел под березами у всех на виду. Люди проходили мимо, смотрели на него, на Марину, белеющую у окна, и думали, что в эту семью навсегда сошел мир и свет.
И с Настасьей все вышло хорошо, просто: на покосе они как бы не замечали друг друга. Как-то под вечер Аверьян пошел за кусты прикурить от костра и встретил здесь Настасью. Стоя на коленях, она завязывала корзину.
Аверьян быстро наклонился к огню. Уголек несколько раз падал у него из руки.
Молчали.
Настасья встала, повесила корзину на сук и долго прятала в нее бахрому полотенца. Потом пошла и посмотрела на Аверьяна чистым спокойным взглядом. Так смотрела бы она на всякого другого.
Аверьян опустился к костру и подумал: «Ну вот, теперь нечего бояться…»
Ему не нравятся стоги в группе Васьки: широкие, низкие, с тупой овершкой, с приплечками по бокам. Такие стоги до первого ливня: прольет. «Вот с этого и надо начать», — думает он, нарочно выбирает место повыше, посредине пожни, так чтобы было видно и своим и в группе Ильи Евшина у ключа. Он берет высокий стожар и начинает втыкать его в землю. Земля шуршит под стожаром и поднимается теплой серой пылью. Глубже стожар не идет. Аверьян льет в ямку воду. Вода исчезает, пузырясь и всхлипывая, и тогда земля начинает обманчиво пахнуть прохладой. Аверьян набивает вокруг стожара сваек и бросает в остожье сучья, палки. Теперь сено не будет касаться земли. Задыхаясь от запахов и тепла, он кладет сено прямо руками, пока может достать. Потом зовет внучку Онисима Катьку и ставит ее на стог. Катька начинает ходить вокруг стожара, обжимает сено. Так они принимаются метать. Аверьян подхватывает вилами громадные, как облако, пласты сена.
Тело у него разгорается, мускулы начинают приятно ныть, немного ломит поясницу.
«На самом деле засиделся», — думает он и начинает работать быстрее. Вот с копен сняты головы. Вот копны уже наполовину исчезли. Вокруг стога чисто, он почти ничего не роняет на землю.
Потом Аверьян приставляет к стогу две жерди. Катька сползает прямо к нему на руки. Бабы бросают работу и подходят смотреть стог.
— Как яичко! — с восхищением говорит Устинья Белова.
Да, такому стогу не страшен ливень. К обеду на берег реки собираются обе группы. Приходит сам Илья Евшин с женой Павлой. Тут же и Марина. Все рассматривают стог и хвалят. Павла находит, что стог похож, как и полагается, на Марину…
— Бабы! — кричит она. — Да ведь у Марины в аккурат такая головушка — гладенькая, учесанная!
И, растягивая в улыбку тонкие губы, добавляет:
— Да на кого же еще ему быть похожим.
Бабы переглядываются. Смеются глазами.
Настасья с мужем сидят в стороне у кустика.
Марина одета празднично, бодрая: такой давно не видали. Бабы наперерыв беседуют с ней.
— С самим-то разговариваешь? — спрашивает ее Устинья.
— Да ведь как.
— Смотри, уж и повеселела.
— День меркнет ночью, а человек печалью, — неохотно отвечает Марина. Она боится и не любит Устинью.
Муж Настасьи Вавила приходил на покос только раз в неделю. Он теперь работал на шоссе десятником. Аверьян здоровался с ним за руку. Изредка перебрасывались двумя словами.
— Плохи стоги мечут, — говорил Аверьян.
— Да не стоги, а шляпы. Прольет. Вот у тебя они хороши. Молодец!
И решили, что метальщики торопятся: думают больше о трудоднях, а не о качестве.
«Хороший он человек», — мелькало у Аверьяна после каждой встречи с Вавилой. Беседовать с ним становилось все легче и легче. Бабы, сначала следившие за ними с жестоким любопытством, больше не обращали на них внимания. Вавила рассказывал о своей работе: все-таки был малограмотным, а стал специалистом. У нас каждый человек растет. Нередко они посмеивались над председателем Маносом, который, как только узнал, что Аверьян прислан партийной организацией, проникся к нему уважением, часто даже называл его на «вы». Когда бабы, любившие иногда пошалить грубо, вздумали снять с Аверьяна портки, Манос рассвирепел, групповода Ваську, подбивавшего баб на это, обозвал двурушником.
— Ты вот что, — укоризненно заметил ему Аверьян. — Этим словом зря не бросайся!
— Да ведь как же! — кричал Манос. — Он все время кого-нибудь воспламеняет!
Васька смеялся вместе со всеми.
Манос стоял прямой и величественный. Он был высок ростом, сухощав, в широкой русой бороде ни одного седого волоса. На нем была ковбойка, забранная в черные галифе, на голове пестрая, под цвет ковбойки, кепка, подаренная прошлый год племянником.
До прихода Аверьяна Манос с почтением относился к групповоду Илье Евшину, хотя в душе и недолюбливал его. Теперь он Ильею пренебрегал открыто.
— Хоть ты и коммунист, — говорил он Илье, — а все-таки не послан.
И сразу повертывался к нему спиной.
Илья усмехался, снисходительно поддакивал, но чувствовалось, что это его задевает.
Манос был очень бесцеремонен в обращении, и отучить его от этого было невозможно.
— Эй ты, продукт! — кричал он Илье. — Это что у тебя за стоги? Сено портишь! У меня уж давно насчет тебя есть кое-какие теории.
Сзади Маноса шла вся группа Васьки. Все насторожились. В группе Ильи тоже притихли.
Илья подошел к Маносу. Желтые глаза его были полны злобы. Он переглянулся с Аверьяном и вполголоса заговорил:
— Напрасно кричишь. Мой стог круглый, ровный, как сбитый.
— Дудки, — сказал Манос. — Ставлю на вид!
Илья осмотрел его насмешливо, потом обвел взглядом группу Васьки. Все неловко молчали.
— Какой строгий у нас Проня, — сказал Илья.
Манос на это не ответил. Он с достоинством повернулся и указал Илье в угол пожни.
— Вон того калеку я тебя заставлю переметать. И выйдет, что «Пришел за шерстью, а воротился стриженый».
Женщины засмеялись. Начали перешептываться.
Илья побагровел. Короткие пухлые руки его задрожали.
— Знаешь ты черта! — крикнул он.
Манос, как бы не замечая Ильи, кивнул своим:
— Пошли!
Илья сделал Аверьяну знак рукой. Аверьян остался.
Илья нервно курил, глядел исподлобья. Потом он подошел к своему пиджаку, достал из кармана очки, какую-то бумажку и протянул ее Аверьяну.
— Это чего? Посмотри-ка.
Аверьян узнал свой почерк. Вспомнил, как прошлый год на правлении выносили Илье письменную благодарность за групповодство на покосе. Ему стало неприятно. Он молча протянул бумажку Илье.
— Прочитал?
— Да…
— Кто подписывал-то?
— Проня.
Илья улыбнулся, отнес бумажку на всю вытянутую руку и стал читать ее вслух.
Аверьян отвернулся.
На пожне жужжали косы. Роса давно обсохла, косить стало труднее. К кустам на пригорке шел белоус, он щетинился, хрустел под косой, подгибался, нога скользила по нему, как по льду.
— Смотри, — сказал Илья, пряча бумажку, — как тут будешь метать? Он не сидит на стогу-то, ползет! — И резко сдернул очки.
— Ну, не все белоус, — осторожно заметил Аверьян.
Илья стоял к нему боком, прятал глаза. Широколицый, с большой бородой, с коротко подстриженными волосами, он казался Аверьяну смешным.
— Я от тебя этого не ожидал, — заговорил Илья, — члена партии позорят у всех на виду, а ты стоишь, послушиваешь, будто и дело не твое.
Аверьян ответил не сразу.
— Проня вопрос ставит правильно. Глядя на тебя, и у нас в группе плохо мечут.
— Значит, я порчу сено?
— Пожалуй, так.
— Я старый воробей, — строго заговорил Илья. — Меня на мякине не проведешь. Я знаю, чего ты хочешь! Ты хочешь завести в группе склоку. Не удастся!
«Надо держаться!» — подумал Аверьян и по-прежнему ровно ответил:
— Нет, я этого не хочу. Я просто хочу, чтобы ты лучше работал.
Он пошел от Ильи и с раздражением думал о том, что предстоит еще немало мучений с Маносом.
Манос встретил Аверьяна радостно.
— Нельзя так с плеча! — строго сказал ему Аверьян. — Ты руководитель колхоза.
— А! — улыбнулся Манос. — Ты об этом любезном друге. Да я его еще буду в каждый стог рылом тыкать!
Манос взял косу Устиньи, стал рассматривать ее и тихонько напевал:
Догорай, гори, моя лучина,
Догорю с тобой и я…
Аверьян увидал, что разговаривать с ним сейчас бесполезно, да и не к месту, — рассерженный, отошел. Весь день он был молчалив и злился на Маноса.
Вечером, проходя через пожню Ильи, с удивлением обнаружил: стог в углу был переметан!
Илья неожиданно приходит к нему под березы.
— Сена не оставил? — издали спрашивает он.
— Нет, все уклали.
— То-то.
Весь горизонт закрыт густыми тучами. В овраге, за гумнами начинает журчать совсем было притихший ручей.
У Ильи усталое лицо, глаза потеряли блеск: ломает перед погодой.
Он садится на бревно рядом с Аверьяном и, как бы продолжая рассказ, говорит:
— А разве вся-то жизнь была утеха? Еще малолетком на сплав пошел. Год на позиции. Один раз с товарищем несли цементную плиту для убежища. Она вывернулась да мне на грудь. Так меня в болото и вмяло. С того увечье. Годы еще не убили, убила болезнь да заботы.
Илья смотрит в землю. Около рта у него глубокие складки. Плечи размякли, опустились.
«Вчера надо было с ним помягче», — думает Аверьян. И снова с раздражением вспоминает Маноса.
— Учился самоуком — от школьников, — продолжает Илья. — В то время у нас в Старом селе было дворов тридцать. Всего пять белых печек. Лучина… Дед мой ходил на путину. С Кубенского устья до Питера тянули доски. Меня с собой брал. Так я и познал чужую сторону в двенадцать лет. Подрос, сам ходил коренным, шкипером от купца Никуличева. В Питере знакомился с рабочими. До 1905 года кое-что узнал, но мало. По-настоящему глаза открылись только в семнадцатом году. Злых людей много. Говорили, что и я с эсерами, и с меньшевиками шел, что у меня и сын Витька у белых служил. Все пришлось вытерпеть. А ведь грамота у меня никакая! Все волнует, все мучит и до всего доходишь ощупью.
Слышится отдаленный гром. Они идут в избу. Илья кряхтит.
В избе темно и тихо. Смутно желтеет намытый пол. В простенке у шкафа белым пятном — Марина. Она сразу же встает, прикрывает полотенцем самовар и уносит его за печку. Потом запирает ворота и подсаживается к столу.
Илья рассказывает задушевно.
Марина сидит, подперев лицо руками, и в упор смотрит на рассказчика. Аверьян замечает, что она взволнована. Это радует его.
Да, Илье пришлось немало повидать в чужих людях. Аверьян помнит, как однажды, в восемнадцатом году, трое незнакомых людей жестоко били Илью около гумен. Потом люди уехали, а Илья, жалкий, окровавленный, шел в деревню и кричал:
— Всех не прибить! Всех не прибить!
С того времени Аверьян стал уважать Илью и многое ему прощал. Такой человек может ошибаться, но ему не зажмешь рот. Недаром и сейчас его выступлений на собраниях побаиваются. Он режет в глаза. У него постоянно с собой большая клеенчатая тетрадь, полная выписок из газет и всевозможных заметок.
Марина поворачивается к мужу, и Аверьян видит в глазах ее смех. После этого он уже не может сидеть спокойно, все думает о том, какая она нечуткая. Ему хочется встать и уйти. Он с трудом дослушивает Илью, провожает его за ворота и долго стоит в сарае. Зорька подходит и трется о его ноги. Он возвращается в избу и садится в темном углу.
— Ой, прохвостина, и вра-а-ал!.. — неожиданно произносит Марина.
Его кидает в пот от досады. Он с трудом сдерживается.
— Как тебе не стыдно! Тебя ничем не проймешь.
Марина молчит. Кажется, она смущена, не знает, что ответить. Это несколько смягчает Аверьяна.
— Слушаешь ты всякие сплетни. Пора бы, кажется, перестать.
— А что мы его, калабаху, разве мало знаем? — просто говорит Марина и, не давая ему возразить, принимается рассказывать об Илье все то, что обычно любят перебирать досужие бабы.
Но Аверьян слушает жену, и Илья перед ним двоится. Он говорит Марине:
— А ты все-таки перестань. Рады, такие-сякие, закопать человека.
Обиды на жену в нем уже нет. Он думает о том, что теперь для него трудности будут не уменьшаться, а расти с каждым днем больше и больше. Жизнь усложняется. Он должен на все смотреть прямо и все уметь объяснить. Так ли у других? Мучаются ли так Макар Иванович, Илья? Всегда ли все для них ясно? Обо всем ли можно вычитать из книг?
Над самым домом гремит. Вспыхивает широкая молния, и на секунду они видят всю избу. Потом снова все погружается во мрак. Они сидят, как слепые, и прислушиваются к стону берез за окном. Молнии начинают сиять беспрерывно. Один раз молния кудрявыми зигзагами разрезает небо сверху донизу. Аверьян успевает увидеть белый столб церкви в Костиной горке и совершенно изуродованную, пригнутую к земле рощу. Все время кажется, что избу сорвет и унесет куда-нибудь.
Марина сидит у шкафа, не двигаясь, безмолвно. Ни охов, ни суетни. Она даже изредка выглядывает в окно. На лице ее, освещенном молниями, ни растерянности, ни страха. Это что-то новое в ней. Аверьян старается понять, отчего это, и все смотрит на жену.
— Ребят напугает, — озабоченно говорит Марина и бежит в клеть.
Скоро возвращается.
— Ничего. Я окошко завесила.
— Не течет?
— Пока нет.
Да, в Марине произошла перемена. Она прошла через большое горе, но выдержала, выросла и окрепла. За последнее время он не слыхал, чтобы она с кем-нибудь ругалась или на кого-нибудь жаловалась.
— Не страшно? — участливо спрашивает он.
— Ничего.
— Ты бы подвинулась сюда в простенок…
Она послушно садится с ним рядом. Робко, как в юности, Аверьян кладет ей на плечо руку, и они сидят молча.
«Нет, — думает Аверьян, — ни в одной книге не найдешь того, как быть с человеком, которого уважаешь, Но сердце к которому погасло навсегда…» И он решает, что этого человека надо возвышать в своих глазах. От этого человек очищается, крепнет и видит больше радости. Но надо и себя считать сильным, мужественным, способным на самое лучшее.
— Убило всю рассаду, — говорит Марина.
Он подходит к боковой стене и смотрит на огород. Трава на меже, картофельная ботва, лук, крапива у изгороди, раскачиваясь и приклоняясь к земле, рекой уплывают в поле. В редких каплях дождя все еще отблески молний, но гремит уже отдаленно. Потом все затихает. Скрываются тучи. Разом становится светло. Слышен грохот ручьев в канавах. Дорога вся сливается в один поток и к низу, к гумнам, несет щепки, солому, старый бурьян, поднятый где-то на задворках.
Высунувшись до половины в окно, Аверьян взволнованно осматривает землю.
Глава девятая
В избе влажные запахи земли и березовых листьев. Ни комара ни мухи. Березы совсем застыли у окна. Солнце уже взошло. На выгоне ревут коровы, слышится рожок пастуха Тимохи. Бабы сегодня, ради выходного и грозовой ночи, проспали.
Напившись чаю, Аверьян идет на реку Аньгу посмотреть утиные выводки. Зорька, видя его без ружья, остается дома.
За одну ночь Аньга пополнела, разлилась по заливам и оврагам. Кое-где занесло песком покосы. Будет трудно косить.
Аверьян идет лесом, в верха, к старой Колывановой мельнице. Над плесом туман, как в большой чаше. Бревна старой плотины совсем скрыты водой. Наклонившись, Аверьян крадется по лесу.
Здесь всегда выводок, но сейчас плесо чисто. Удивленный, Аверьян выпрямляется и подходит к самой воде. За кустом на мели стоят бабы. Перемокшие, веселые, все с подоткнутыми юбками, у всех полные корзины черники. Одна пьет пригоршней воду. Поодаль, крепко поставив загорелые ноги, стоит Настасья — в белой рубашке, в новой юбке грубого домашнего тканья. Она рассматривает Аверьяна и слегка улыбается. Руки ее раскинуты, корзина и белый узелок свободно висят через плечо. Вода вьется вокруг ее ног серебряными гребешками, видно, как перекатывается около ног галька.
— Нашел выводок, да не тот, — говорит ему Устинья. — Мы, брат, видели, как ты полз.
Спереди Аверьян весь мокрый.
— Черти, — говорит он, — согнали выводок.
— А ты лучше на нас посмотри, — продолжает Устинья.
— Глаза разбегаются.
— Ну, батюшка, сокол с лету хватает.
Бабы выходят из реки и обступают его. От корзин пахнет лесом, свежестью. Он пробует из каждой корзины.
— Все бегает, — замечает Устинья. — И поговорить с ним некогда. Стал коммунистом, так зазнался.
— Ну, ты зря. Я еще не коммунист.
— Скоро станешь речи говорить, как Илья…
— Не знаю. Если научусь, стану.
Устинья лукаво переглядывается с бабами.
— Первый день, когда ты пришел, у нас говорили: «Вон горская молодая пришла. Давайте спросим: каково первый год у свекровушки?»
Бабы смеются.
— А ну вас! — отмахивается Аверьян.
Настасья не пристает к разговорам. Она стоит в стороне и поправляет юбку. Аверьян подходит к ней. На секунду видит ее лицо и отводит глаза.
— Да возьми и побольше, — говорит Настасья, — не жаль.
Он берет целую горсть и с равнодушным видом поворачивается к ней спиной.
— Что, все у нас в группе будешь, аль в другую уйдешь? — спрашивает Устинья.
— У вас.
— Сегодня станешь стог метать, возьми меня в помощники.
— Ну, поспеет сено — ладно.
Бабы шумно идут по лесу, а он стоит на берегу и с раздражением думает о том, что до сих пор, встречаясь с Настасьей, не может прямо смотреть ей в глаза.
Потом он догоняет женщин.
— Нас ругаешь, а без нас никуда, — говорит Устинья и встает с ним рядом.
Аверьян обнимает ее за талию, и они, не торопясь, в ногу идут за толпой.
— Раньше-то ведь мы с тобой друг от друга ничего не утаивали, — говорит Устинья.
— Я и сейчас такой.
— Неправда, В тебе сейчас уже той простоты нет.
Они спускаются в овраг. Устинья шагает совсем медленно. Женщины удаляются от них. Впереди, за елками, мелькают платки, кофты.
Устинья тихо спрашивает:
— Правда ли, что ты осенью с Настасьей в обнимку ходил?
Аверьян выпускает ее талию.
— Ты бы меньше сплетничала!
Несколько минут Устинья молчит. Потом поворачивает к нему круглое улыбающееся лицо и начинает трещать:
— Бабы рассказывают: «Она один раз вечером идет, и он идет. Он ее взял, захватил: «Нам с тобой хоть бы в обнимку подойти». — «Нет, не стоит. Чего зевал раньше? Мне надо на конюшню идти коней кормить». — «Пойдем вместе». — «Нет, который-нибудь один сначала пойдет — либо ты, либо я». Вот после Настасья с Мариной встретились, Марина ей: «Ты молодец». — «А что?» — «Хорошо ты с моим занимаешься». — «Я ничего не занимаюсь. Он меня звал во двор, да я не пошла…» — «Мы с дочерью шли, все у вас подслушали». — «Подслушали — так чего?» — «А он к тебе приставал, да ты не согласилась». — «Нет, мы только пошутили». — «А вот мы с дочерью ждали, уж если бы ты согласилась, так обоим бы головы отрубили». — «Ну, матушка. Надо дождаться, чтобы согласилась, да чтобы пошли…»
Лицо у Аверьяна горит. Откуда пошла эта сплетня? Он злобно смотрит на Устинью.
Устинья затихает. Большие серые глаза ее печальны.
— А ты не сердись, — говорит она. — Может, бабы тут и не виноваты. Дыму, батюшка, без огня не бывает…
Устинья застенчиво улыбается.
— Вон у меня, в девках, тоже был дружок, так, бывало, на покосе видишь — его сапоги лежат, сапоги-то надо задеть…
— Бывает…
Он смотрит в просветы елок, как бы занятый только рекой.
— Вон тут на камнях любят жить утки…
Устинья хитро улыбается и начинает говорить о ягодах: сколько в этом году черники!
Всю дорогу болтают. Устинья больше не вспоминает о Настасье, и когда они, догнав баб, умолкают, Аверьян благодарно смотрит на нее.
Все к полудню просохло, но метать стоги Аверьяну не пришлось: обмеряли приусадебные участки. Аверьян сидел у Ильи и поджидал комиссию.
В большой летней половине избы было прохладно и сумрачно: окна выходили в хмельник. Эту половину Илья называл горницей. Она служила только для детей, приезжающих из города на лето. Изредка Илья принимал здесь почетных гостей. Иногда сам читал здесь газету или слушал патефон. Все здесь было по-особенному. На подоконниках стояли цветы. На столе, покрытом кружевной скатертью, — письменный прибор, украшенный раковинами. Павла даже входила сюда редко, разве прибрать после мужа, если он что бросит на пол.
На передней стене висел увеличенный портрет Ильи в раме. Под ним подпись: «Дорогому папе. Витя и Матреша». По обе стороны портрета в рамах под стеклом — ударные грамоты Ильи, выданные лесными и сплавными организациями. Тут же благодарственная грамота своего колхоза, которую Илья показывал Аверьяну. В стороне висели свидетельства детей об окончании школы и их фотографические карточки.
На полавочнике Аверьян заметил уголок книги и достал ее. Это оказалась клеенчатая тетрадь Ильи. Краснея, Аверьян начал быстро ее перелистывать. Вначале шли выписки из газет. Потом запись наблюдений за погодой, приметы, учет работы всей семьи. Половина тетради была отведена для хроники колхозных событий.
«29 июня. Поездка Маноса к озеру на колхозной лошади по личным делам. Вернулся только в 9 вечера.
14 июля. Двурушническое поведение кандидата Ав. на пожне Ковытихе в 8 час. утра.
23 июля. В сильную грозу сидел у Ав. Рассказывал ему о своей рев. деятельности. Ушел около 12 час. ночи. Днем по настоянию Маноса остались не обметанными копны. Облака заходили около шести часов вечера…»
Послышались шаги Ильи. Аверьян сунул тетрадь на прежнее место и отошел на середину комнаты. Илья заметил его растерянность, быстро и подозрительно осмотрел комнату, полавочник.
— Ну, вот, сейчас и самовар поспеет.
Подошел к полавочнику и резким движением толкнул тетрадь к стене.
Илья сел за стол на хозяйское место и отмахнул окно. Мирно запахло хмелем и крапивой.
— Не помню, закрыл вчера в сельсовете шкаф или нет, — сказал Аверьян. — Вот сижу и думаю.
— Ну, там у тебя Онисим не прозевает.
— Разве что так.
Неловкость прошла. Когда Павла внесла самовар, Илья во весь голос стал продолжать вчерашний рассказ о своей жизни.
Аверьян слушал внимательно, наблюдая за лицом Ильи, за его энергичными движениями. Потом неожиданно спросил:
— За что тебя били тогда у гумен?
Илья сразу замолчал, сдвинул брови. Павла возмущенно вытаращила глаза. Кран зафыркал у нее под рукой.
— Открой, открой хорошенько, — крикнул Илья и незаметно ткнул ее локтем в бедро.
Павла долила стакан и сразу вышла. Когда затихли в сенях ее шаги, Илья сказал:
— А разве в то время врагов не было?
Аверьян, не отвечая, вопросительно смотрел на него.
— Ведь тогда как было: активиста подстерегали за каждым углом. А разве мало нас погибло от кулацких обрезов?
— Тебя-то за что? — уже несколько раздраженно, с тревогой спросил Аверьян.
Илья снисходительно улыбнулся:
— Ну, как ты думаешь, за что могли бить общественника, который у них реквизиции проводил?
Аверьян поставил стакан на блюдечко и откинулся к стене.
Он больше не спрашивал, и, когда Илья несколько неуверенно принялся описывать, как он восстановил против себя все кулачество Лукьяновского сельсовета, Аверьян рассматривал фотографии на стене, изредка лишь произнося:
— Аа… Вот что.
Илья совсем растерялся, замолчал.
Как бы не замечая этого, Аверьян сказал:
— Ну, пошли, что ли? Вон прибыла комиссия.
За хмельником слышался голос Маноса:
— Я спрашиваю у своей Авдотьи: «Был тут — рубаха в клетку?» — «Приходил какой-то». — «Дура, должна была сообщить исполнителю». — «А я почем знаю?» Так и не открыли — кто, а судя по роже — явный. И знаете что, товарищ Азыкин, стал я с тех пор заметно худеть и вянуть!
Увидав на крыльце Илью и Аверьяна, Манос притих, но через минуту уже весело покрикивал Илье:
— Давай-ка ты, мудрило-мученик, докажи беспартийным товарищам!
Илья резко повернулся к Маносу спиной.
— Можете начинать и с меня, — сказал он Макару Ивановичу. — А потом я уйду на покос.
Пошли в огород Ильи. Манос держал на плече треугольную меру.
— У тебя тут, Илюха, соток семь лишку будет! — сказал он, осматривая усадьбу.
Илья не ответил. Аверьян почувствовал на себе его злобный взгляд и сказал Маносу:
— Ты перестань болтать-то.
Манос взмахнул мерой и быстро пошел вдоль по огороду. Илья сначала смотрел на него, потом сорвался с места и зашагал сбоку, прямо по грядам, спотыкаясь и обваливая землю в борозды.
Манос закинул конец меры на изгородь и крикнул:
— Шестнадцать с половиной!
Аверьян записал.
Манос взмахнул мерой перед самым носом Ильи. Илья быстро отклонился. Это понравилось Маносу. В следующие разы он стал нагибать меру то вперед, то в сторону так, что конец ее все время свистел перед носом Ильи.
— Поберегись! Восемь. Десять…
Илья злился, но молчал. Аверьян еле сдерживал смех.
Макар Иванович и работник земельного отдела Азыкин — маленький небритый человек в очках — сидели на бревне и о чем-то тихо беседовали.
Обходя яму, из которой брали глину, Манос оступился и спутал счет. Он подумал секунду и уверенно зашагал дальше.
Аверьян снова записал, перемножил. Получалось немного больше нормы.
— Вертел мерой, — сказал Илья. — Мог натянуть.
— Нно! — крикнул Манос. — Я перемерю.
Аверьян кивнул ему в знак согласия.
— Перемерь только поперек: у ямы ты сбился.
Манос быстро и четко перемерил и нашел еще две лишних меры.
— Теряет характер! — радостно сообщил он. — Придется отрезать много.
— Много излишков найдем мы у вас на усадьбах, — сказал на это Азыкин.
— Что ж, не только у нас, — согласился Макар Иванович.
Пошли на другую усадьбу. Манос, наклоняясь к Аверьяну, заговорил:
— У ямы я нарочно спутал… Тут как-то вечером смотрю — меряет сам. Кол поднимет, оглянется, опять опустит. Так весь огород и прошел. Выжига! — громко добавил Манос.
Аверьян дернул Маноса за рукав, и тот успокоился.
Вечером Илья задержал Аверьяна на краю деревни и кивнул на уходящего Маноса.
— Что тебе этот про меня все врет?
— Почему ты думаешь, что говорили о тебе?..
Илья поморщился.
— Я давно заметил, что ты ведешь с беспартийными вредные разговоры. — Губы Ильи задрожали. — Ты мой авторитет запачкал. Теперь меня в группе слушать перестали. Смотри — не с того конца начал карьеру!
Аверьян ответил тихо:
— Я тебя не понимаю.
— Когда-нибудь поймешь!
Илья блеснул на него глазами и ушел.
С этого дня Аверьян не знал покоя. Что за человек Илья?
Однажды Аверьян не выдержал, пошел к Вавиле и все ему рассказал.
Вавила подумал, посмотрел в сторону.
— Если так, — сказал Вавила, — то, конечно, Илья шкурник. Таких надо к черту выбрасывать из партии. Я его и раньше не особенно жаловал: самолюб, хвастун. Что же поделаешь, язык его спасает. Я раньше вот так же, вроде тебя, смотрю на Илью и думаю: «Человек как будто полезный, а сволочь!» Черт знает, что получается. Разберись!
Вавила горько улыбнулся.
— Ну вот сейчас что ты о нем скажешь? Плохо стоги метал — выправился. Хотел на своем участке землю скрыть? Он в этом не сознается, раз он прохвост, а Маносу кто поверит? Они друг друга не терпят. Понимаешь, — заключил Вавила, — это все беда как сложно. Ведь можно и так сказать, что человека выправить надо, а не отсекать, раз он не чужой!
Так, ничего не решив, они расстались.
Глава десятая
Секретарь райкома Василий Родионович Ребринский едет старым проселком.
Сквозь тонкую завесу пыли леса кажутся незнакомыми. Проплывают шумные поля с цветными кофтами жниц, со стрекотом жнеек. Сверкает на повороте река Модлонь. Навстречу — снова лес. Давно созрела черника. Тяжелеет малина. Иногда на секунду запахнет сухими груздями или рыжиками.
Василий Родионович вырос в этих местах, он издали узнает наклонившуюся к дороге кривую сосну, овраг, заросший черемухой, излучины и пороги на Модлони и каждый раз, выезжая сюда вот по этой Пабережской дороге, не может скрыть волнения. Удивительные места!
У Василия Родионовича есть ружье, но охотник он плохой. Он мирный любитель природы. Эту любовь унаследовал он от отца-лесничего и сам кончил Ленинградский лесотехнический институт. Временами он тоскует по работе в лесу.
Изредка машина кого-нибудь догоняет: риковского работника, колхозника, ходившего в райпо за покупками.
Василий Родионович приглашает садиться.
Человек осторожно открывает дверцу, просовывает впереди себя мелкокалиберку. Он небольшого роста, весь какой-то аккуратный, гибкий, с упругими движениями. Лицо у него энергичное, серые с огоньками глаза. Он чисто выбрит, темно-русые волосы свисают на высокий лоб. Это охотник Аверьян. Василий Родионович познакомился с ним на пленуме Зеленоборского сельсовета. Ему понравилось выступление Аверьяна — четкое, сдержанное, умное. Наклонившись к Макару Ивановичу, он спросил:
— Кто это?
— Наш счетовод.
— Занимайтесь с парнем, из него хороший работник выйдет.
— Только приняли в кандидаты.
— А! Хорошо. Очень хорошо.
Василий Родионович стал следить за этим кандидатом — одним из ста двадцати принятых в районе в этом году.
Он справляется о нем по телефону через уполномоченных.
Василий Родионович повертывается к Аверьяну.
— Ну как дела-то?
— Ничего. Вот ходил навещать дочь. Учится в средней школе.
— Ну а как сам-то, учишься?
— Да, почитываю. Больно трудна четвертая глава…
— А ты бы вместе с секретарем?
Аверьян не хочет говорить о том, что сам Макар Иванович с трудом разбирается в этом.
— Много еще других вопросов, — переводит он разговор.
Василий Родионович наклоняется к нему.
— Для вас, товарищ Ребринский, всегда все ясно?
— В чем?
— В людях.
Василий Родионович думает.
— Все просто только для того, кто привык делать, не рассуждая, — говорит он. — Но мне-то, может быть, несколько легче, чем тебе, я много работал над книгами, учился.
— Если в партии окажется прохвост, что с ним делать? — неожиданно спрашивает Аверьян.
Василий Родионович смотрит на него с удивлением.
— Конечно, гнать в три шеи. Разве для тебя это не ясно?
— Ясно. Я так и думал, — отвечает Аверьян и смотрит рассеянно.
— У тебя что-то есть? — участливо спрашивает Василий Родионович.
Аверьян молчит.
Василий Родионович больше не спрашивает.
Подъезжают к перекрестку дорог. Перед ними шоссе. Свежеположенный камень засыпан белым песком. По краям еле намечаются тропки. На ровных стенках канав еще видны следы железных лопат. Влево шоссе перегорожено: эта часть пути пока не открыта.
Они съезжают с проселка, и машина идет ровнее. Строгая линия шоссе ослепительно светится. Пыли почти нет. Солнце ловит их в просветы елок и заставляет жмуриться.
Вот новый мостик через ручей. На желтом настиле, у перил, еще валяются стружки.
Где-то в стороне кривляет по лесу старый проселок.
Василий Родионович кивает Аверьяну на шоссе.
— А человек-то из ваших вырос. Мастер!
— Да-да, курсы прошел недаром.
— Ну, как он дома? Жена есть, дети?
— Есть. Ничего, живет. Оба они с Настасьей работники хорошие.
Аверьян высовывается наружу.
— Вот и наше Зеленоборье.
Лес обрывается, и они видят внизу весь сельсовет, разрезанный двумя реками. Прямо на них от Новопокровского леса несется широкая и стремительная Модлонь. По берегам ее — деревни: Тимошкино, Дор, Прозоровка, Ястребки, Старое село. Слева из Раменского леса впадает в нее Аньга — кривая и узкая, как второпях брошенный ремешок. На ней только одна деревушка у самого леса — Прилепы.
Через Модлонь, из Старого села в Костину горку, висит над водой переход — тонкие лавинки с перилами. На самом берегу у перехода дорога круто сворачивает влево и идет полями до самого леса.
— Вот, — говорит Василий Родионович, — надо сделать так, чтобы эта дорога не сворачивала.
— Да-да, — кивает Аверьян.
Оба, задумавшись, смотрят на реку.
— К старику Ермоше чай пить? — спрашивает шофер Нефедыч.
— Давай! — весело соглашается Василий Родионович. — Кстати и выкупаемся.
Вправо на холме, в группе молодых сосен, пестреют крыши Лебежского хутора.
Нефедыч осторожно сворачивает по мостику через канаву, и вот они уже на хуторе. Старик Ермоша сидит в огороде с внучкой Нинкой. Увидав секретаря, садит девчонку прямо на траву и семенит к крылечку.
— Здравствуй, дед!
— Здравствуй. Чаю хочешь?
— Да, согрей.
Ермоша отечески осматривает его.
— Что давно не видно? Мы думали, не уехал ли куда?
— Как здоровье-то?
— Я-то? — не расслышав, отвечает старик. — Пускай сын со снохой переезжают, а я останусь. Стану жить в баньке.
— Что, отсюда не хочется?
— Да ведь как, привычка…
Старик, опечаленный, умолкает. Потом идет греть самовар и все ворчит.
Все трое спускаются к реке.
Жарко даже в кустах. За гумном, с картофельных гряд, поднимается тонкая пыль.
— Как овсы? — спрашивает Василий Родионович.
— Здесь ничего, а вот в Азле, говорят, погорели. У нас и все так: не иней, так засуха. Старики рассказывают: был тут годок — в конце мая снегу нападало.
Василий Родионович осматривает широкие ржаные склоны, ряды белых берез на берегу Модлони. Кое-где сереют громадные камни, на них пятна зеленого моха, глубокие впадины и округлости, сохранившиеся, вероятно, еще со времен ледников. Здесь все необычно. Но какая суровая сторона!
Чай пьют в огороде под черемухой. Ермоша в расстегнутой рубахе, босиком, носится, собирая посуду. Ему помогает Нефедыч. Нинка сидит в траве тихо.
— Жарко, дед, — говорит Василий Родионович.
Ермоша понимающе улыбается.
— Нет, ничего, я тут сорок лет прожил. Вот только разве зимой одному будет постыло.
Аверьян спешит домой. Он хочет пройти до деревни берегом, осмотреть: огорожены ли стоги? Василий Родионович на прощанье крепко жмет ему руку:
— Ну, как ты теперь, успокоился?
— Да.
— А самый трудный вопрос все-таки приберег для другого раза?
Аверьян ничего не отвечает.
Вопрос о поведении Ильи сейчас кажется совсем мелким, но, главное, не хочется говорить еще и потому, что это будет похоже на кляузу.
Глава одиннадцатая
Аверьяна хорошо видно со всех склонов поля. Женщины-сноповязальщицы останавливаются, прикладывают руки к глазам и смотрят на него. Любопытный народ! Как будто целый год не видели. Осмотрев пожни, он спускается в овраг и идет по высохшему руслу ручья к большой дороге. Пускай думают: куда потерялся? Здесь, под ольхами, тихо, прохладно. Он идет не спеша.
Впереди шуршит галька. Аверьян останавливается и за кустом видит синюю кофту Настасьи. Он сразу соображает, что встреча эта не случайна, что Настасья вместе с другими видела, как он шел по берегу, и нарочно пришла сюда.
Аверьян с полминуты стоит и смотрит на нее. Потом, стараясь сдержать волнение, шутит:
— Хороших людей везде встречают.
— Как же, ведь все-таки начальство.
Она подходит к нему. Сильная, загорелая, босиком. Белый платок лежит на плече.
— Ты зачем пришла?
— Давно тебя не видела.
— Все такой же…
Она смотрит на него тревожно и пристально, как бы изучая. Аверьян не понимает, в чем дело.
Потом лицо ее светлеет. Она доверчиво придвигается к нему и шепчет:
— Надо идти, а то скажут: опять сошлись.
Оба тихонько смеются.
— Что же теперь-то? — говорит Аверьян. — Теперь-то, наверное, ничего.
Молчат. Слышно, как работает жнейка.
Настасья перекатывает босой ногой гальку.
— Стою и думаю, — говорит она, — сказывать самой или от других узнаешь?
День перед ним темнеет. Он садится на выступ берега.
Не глядя на него, Настасья продолжает:
— Кто-то пронес, что на воскресенье вечером нас с тобой застали в овине.
Щеки ее пылают.
Теперь и Аверьян не смотрит на нее. Он бормочет:
— Черт знает что такое!
Настасья берет кончик платка и подносит его к лицу. Вдруг она резко выпрямляется, смотрит ему в глаза и твердо произносит:
— Никому не выговаривай. Надо виду не показать, тогда отступят!
Она уже повеселела. Улыбается. Надо было придумать это!
Быстро поднимаясь из оврага, она оглядывается на Аверьяна и шутливо поет:
Милый мой, не сознавайся,
Я так не сознаюся.
Укорят, так ты посмейся,
Я так заругаюся…
И, махнув ему рукой, скрывается за кустами.
Ее давно уже не слышно, а Аверьян все стоит, стараясь разобраться во всем, что сейчас слышал и видел.
Дома Аверьян делает вид, что ничего не знает, но вскоре ему становится стыдно жены. Он с горечью говорит:
— Никак не дают жить. Убежал бы черт знает куда от этих сплетен!
Марина молчит. Теперь ее не разубедишь ничем. У нее совсем неживое лицо, глаза страдальчески смотрят в одну точку. Как она похудела за эти несколько дней! Но она не жалуется, не плачет и, когда приходит Павла Евшина с намеками о худой жизни, — деревянно отвечает ей:
— Ну, кому как живется.
И больше ни звука.
Сплетня пущена так ловко, что всюду он слышит одно и то же.
Вечером в маслодельном заводе Павла — та прямо говорит:
— Вот, бабы, недолго Марина покрасовалась. Вот кто поплакал, помучился! Как их снова-то черт столкнул. Да какой домовой и высмотрел-то! Ну и народ…
Павла оглядывается кругом. Аверьяна в толпе не замечает.
— Вот тебе и партийный… — добавляет она.
Наклонившись, Аверьян пробирается на улицу. Земля перед ним плывет. Он долго шатается по полю, потом задворками выходит на проселок и направляется в Костину горку.
Солнце на закате. Бабы, пришедшие с работы, с любопытством рассматривают его. Около сельсовета пусто. Аверьян подходит к окошку.
Онисим сидит на полу и сматывает новые сети. Он так занят, что Аверьяна не замечает. Аверьян осторожно дергает к себе раму. Рама отходит.
— Плохо закрываешься, — говорит он, наваливаясь на подоконник.
Старик поднимает голову.
— О-о! Пришел, Бова-королевич. А я уж думал, так в городе и останешься.
Онисим продолжает сматывать сети, изредка посматривает на него и улыбается.
— Дома-то все ладно?
— Плохо, старик. Ты ничего не слышал?
Онисим, кряхтя, разгибается и подходит к окну.
— Вот беда. Ругаешься?
Аверьян рассказывает ему о сплетне.
Онисим чешет затылок.
— Нехорошо, — говорит он строго. — Никуда не годно. Придется тебе поговорить с самим.
Онисим приклоняется к Аверьяну и, щекоча его бородой, спрашивает:
— А может быть, ты о ней думаешь?.. Народ замечает. А?
— Нет, нет! — кричит Аверьян и сминает ногой растущую у стены крапиву.
— Мекаю я на одного человека, — ворчит старик. — От этого всего жди!
— Я ни на кого не думаю, — угрюмо отвечает Аверьян и переводит разговор.
— На хуторе был.
— О! Что Ермоша?
— Сидит с девчонкой.
— Не подвел бы он. Завтра хотим на Аньгу. Давай-ка с нами? Лодку найдем, законопачу старую.
— Давайте! — радостно соглашается Аверьян.
Он быстро лезет в окно и начинает помогать старику сматывать сети.
Весело беседуют.
— Избушка у Данислова не снится? — с улыбкой спрашивает Аверьян.
— Да-а-а… Скоро то время. У меня с самим согласовано: только до осени. Как глухарь на сосну вылетел, так меня больше в Костиной горке не увидишь.
— А кто сторожить будет?
— Подговорю Ермошу.
— Ермошу самого понеси, не услышит.
— Но-но, ты меня не дразни, найдем сторожа!
Аверьян смеется.
— Надо попросить Устинью Белову, может быть, согласится, — говорит он.
Они долго беседуют. Онисим рассказывает даже несколько присказок:
— Бывало, мужик-то с бабами пошел в лес, да и заблудились. Мужик залез в елку посмотреть, а поднялся ветер, шорох. Он и кричит бабам: «Ой, улечу!» — «Не улетай, а то мы одне останемся!» (Думают — от них улетит.) Мужик-то лишь с елки полетел… Вот они и остались…
Оба смеются.
— А ночевать все-таки иди домой, — говорит потом Онисим. — Держись, а то улетишь, как этот мужик.
И Аверьян идет домой.
Ночи — как обрезало — стали темны и влажны.
Он бойко топает по земле босыми ногами. Старик Онисим всегда умеет подбодрить!
В Старом селе редкие огни. Во тьме, на крыльце Маносовой избы слышатся тихие женские голоса. Одна из женщин передразнивает Аверьяна:
— Топ! Топ! Топ!
Аверьян останавливается. Женщины затихают.
— Не могу узнать по голосу, — говорит Аверьян.
— Это ты, Аверьян?
— Я.
Теперь он узнает голос Анны — жены Васьки Хромого.
— А мы вязки делаем, — сообщает Анна. — Днем, если машина хорошо пойдет, так делать некогда.
— Когда спать-то будете?
— Когда все уберем, тогда выспимся.
— Какие молодцы!
Он легко прыгает через изгородь, опершись на нее руками, и подходит к темному крыльцу. Наклоняется по очереди к каждой, стараясь узнать. Третья с краю — Настасья. Он слышит ее дыхание и чувствует на себе ее теплый взгляд. Быстро отклоняется.
— Чего пришел? — говорит Настасья. — Опять какую-нибудь сговоришь, застанут в овине…
Бабы смеются.
— Беда не велика, если и сговорю…
Для виду он осматривает у них вязки («Много ли наделали-то?») и идет.
Вот как она смело! Пожалуй, не сразу найдешься, что ответить. Он вспоминает о их маленьком заговоре, и это прибавляет ему силы.
В семье Вавилы все мирно. С Аверьяном Вавила как ни в чем не бывало встречается, разговаривает.
— Давеча ты куда-то быстро побежал.
— В лавку ходил. Приехала на каникулы Аленка.
— А!.. Большая уж у тебя дивчина стала.
— Да вот закончила восьмой класс. Говорит — все на отлично!
Вспомнив о дочери, Аверьян хмурится. Выйдя из машины, Аленка бросилась к нему, но увидела на дороге баб и опустила голову. Правда, она говорила с ним, рассказывала о дороге, но в глаза отцу не смотрела. Сплетня, вероятно, дошла и до нее.
Знает ли о сплетне Вавила? Если знает, то в чем дело?
Вавила продолжает встречаться с ним.
Аверьян пробирается задворками в Малое поле. Вавила видит его в открытое окно и машет рукой. Аверьян останавливается в нерешительности. Потом подходит к окну. На столе самовар. Сияет фарфоровая утка — сахарница. Настасья в белой вышитой рубашке. Волосы опрятно забраны в пучок. Тут же старуха-свекровь и сын Колька. Он сильно похож на мать.
— Что, дорогу закончили? — спрашивает Аверьян.
— Пока до Азлы. Признаться, и надоело. Каждый выходной взад-вперед сорок километров! Да ты давай заходи! Настасья, налей ему.
Аверьян заходит в избу. Старуха молча и, как ему кажется, злобно сторонится. Он берет из рук Настасьи чашку, не торопясь щиплет сахар.
До чего уютно у них в избе!
— Теперь у нас в партийной организации будешь, — говорит он. — Станешь помогать в работе.
— Да. Станем работать помаленьку. Азыкин все тут?
— Прикреплен к нашей организации. Бывает часто.
«Как это так я быстро согласился, пошел!» — с досадой думает Аверьян.
Ему кажется, что он крадет тут все: сахар, пироги, место за столом рядом с недружелюбно притихшей старухой.
Сейчас Настасья не смотрит ему в глаза, разливает, слушает их беседу.
Молчание. Испугавшись этого, Аверьян начинает разговаривать с ребенком.
— Ручкой-то, Коля, не надо. Возьми ложечку. Ручкой вытри о подол. Вот так.
Настасья говорит сыну:
— Скажи дядюшке, чтобы взял пирога!
Старухе надоедает молчание. Она принимается сообщать новости:
— Лукерья Ермолаева хвастает. Сын из тюрьмы вышел. На свету пришел, постучался у ворот, открыла: «Мое красное солнышко!» Заплакал: «Мама, ты жива?..»
— Долго ли поживет? — говорит Настасья. — Боюсь, до первой рюмки.
— Ну, сейчас руки-то ему окоротили.
Теперь мужчины молчат, слушают их. Аверьян ждет удобного случая уйти. Потом говорит:
— Эх, забыл отправить в район сводку. Так на столе в сельсовете и осталась!
Он поспешно выходит из-за стола, благодарит и бежит на улицу.
Однажды Аверьян замечает, что Вавила пристально следит за ним и, насторожившись, ждет.
— Слушай-ка, Аверьян, — говорит Вавила. — Давай в выходной катнем к озеру Воже на уток?
— На уток! — стараясь оттянуть время, произносит Аверьян.
— Да. Ведь сезон-то начался!
— Давай! — с трудом выговаривает Аверьян и быстро поправляется: — Я скажу Ивану Корытову.
— А зачем? Вдвоем съездим.
Аверьян пробует улыбнуться.
— Ну, что же, вдвоем больше достанется.
Накануне отъезда они заряжают патроны, кладут в сумки молодого картофеля, хлеб, крупу, ложки.
Аверьян идет к Онисиму договариваться насчет лодки.
Он застает Онисима обеспокоенным: близится осень. День ото дня больше и больше желтеет лист, и утрами ежедневно слышится по опушкам лай собак. В Новопокровском лесу, в Пабережском, в своем Старосельском. А в Сухой Ниве, говорят, подросток по одно утро принес с чучалок двадцать семь полевых! Парнишке не больше шестнадцати. Собака Найда, зачуяв осень, лай на опушке, тоскует, скулит у двери. К ружью он уже не подходит. Если взять его в руки, Найда сойдет с ума. Теперь, того и гляди, убежит в лес, пристанет к чужому охотнику и эта пропадет, как пропал Лыско.
Охотник Лавер давно на Укме. Обжил избу. Таскает глухарей… А у него нет надежды на смену сторожа.
Вот что наделал глухая беда, Ермоша!
Аверьян и сам много думал об этой истории с Ермошей.
Старик забросил работу в колхозе, все сидел на пригорке и смотрел, как разламывали двор, потом сарай. Иногда он злил работавших, неожиданно появляясь там, где только что упало бревно, конец доски или обрубок. На него кричали. Ермоша отмалчивался и все старался показать, что бродит по делу. Он заходил в сарай, с которого уже была снята крыша, и заглядывал в крохотное окно, на задней стене. Отсюда он сорок лет наблюдал восход солнца.
Когда очередь дошла до избы, сын с женой и ребятишками переселились спать в деревню. Старик ушел жить в баню. Днем он снова стал работать в колхозе, а к ночи плелся сюда, за три километра на опустевший хутор.
Он часами сидел на пригорке у того места, где стоял дом. Его часто видели здесь с большой дороги и говорили:
— Вон Ермоша вышел на свое подворье.
Аверьян посочувствовал старику. Раз-другой ругнул глухого Ермошу. Онисим постепенно успокоился. Аверьян оказал о лодке.
— Чудно, если с Вавилой, — ответил Онисим. — И говоришь, сам упрашивает?
Старик подумал.
— Скажи-ка ты лучше ему: лодку починить нельзя.
Потом продолжал торопливо, решительно:
— Иди, полюбуйся.
Они спустились к Модлони. Онисим разобрал на берегу большой куст.
По всему килю лодки шла щель.
— Набьем планок, утычем, — сказал Аверьян.
Его охватило неожиданное упорство. Он начал спорить со стариком, а когда тот наконец согласился, Аверьян вдруг присмирел и больше не произнес ни слова.
Они принялись за дело, и вскоре лодка была спущена на воду. Аверьян простился со стариком, быстро начал работать веслами и под Старым селом вытащил лодку в пересохшее русло Митина ручья.
Они встречаются на деревне. Оба с ружьями, с котомками.
«Буду молчать, — думает Аверьян. — Пускай он заговаривает».
— Вчера «Правду» читал? — спрашивает Вавила.
— Нет, не успел. А что?
— Как здорово там насчет учебы! А в Сохте секретарь боится, как бы не обвинили в бюрократическом контроле. И совсем не руководит.
Оба смеются.
Постепенно разговор налаживается. Шагают плечо к плечу. Аверьян снова чувствует, что Вавила внимательно и неустанно наблюдает за ним. В чем дело? Он резко поднимает голову. Вавила не отводит глаз. Он смотрит на него пристально и мирно. Аверьян начинает спешить. Целые сутки вместе! Придется ночевать где-нибудь в стогу или в тресте. К чему эти шутки?
Они подходят к Митину ручью. Аверьян прыгает с берега, разбирает кусты и видит, что лодки нет. Он виновато смотрит на Вавилу.
Вавила огорчен.
— Без своей лодки пустое дело.
У самой воды на мокром месте Аверьян видит четкие отпечатки больших сапог.
— Пойдем коли по реке? — предлагает Вавила.
Они прячут котомочки в кустах и поднимаются к устью Аньги. Но уток мало. Возвращаются в деревню.
Однажды под вечер в сельсовет приходит Макар Иванович, запыленный, усталый, — был в дальних деревнях. Сухо кивнув Аверьяну, он проходит к себе. Слышно, как перебирает на столе бумаги, скрипит ящиком.
Онисим с тревогой начинает посматривать на дверь. Вдруг дверь открывается, и Макар Иванович, не глядя на Аверьяна, громко говорит:
— Вавила и Настасья разошлись!