Наконец самый толстый из вахмистров тычет ему указательным пальцем в воротник и в портупею:
– Доброволец что ли? Заметно!
Кровь ударяет Райзигеру в голову: «Я что, экспонат? Все насмехаются надо мной». Он глядит в их толстые хохочущие лица. Приходится сглотнуть, чтобы скрыть волнение.
Толстый вахмистр дает ему тычок в грудь:
– Ну ладно, забираю тебя. Может, получится сделать из тебя солдата. Легкая колонна боепитания номер два, понятно?
После этого он отворачивается, заводя разговор с лейтенантом, стоящим поблизости.
Впервые с тех пор, как Райзигер стал солдатом, появилось это чувство – что он совсем один. Что он слишком молод, совершенно беззащитен. «Это и есть жизнь солдата на фронте? Это что, товарищество перед лицом врага?»
Он всё стоит, застыв, таращится на белую виллу.
Офицеры не спеша поднимаются на веранду. Толстый вахмистр следует за ними.
Вскоре является какой-то бородатый солдат.
– Ну что, пошли, что ли, камрад, – говорит он. – Ты тащишь карабины. Я несу твой ранец. Вот так, впереди я пойду.
…Не случилось ли всё ровно так, как пишут в букварях? Хороший, благородный, верный немец Михель; черный, гнусный Русский, ошибочно наделенный почетным титулом европейца; подозрительно выжидающий Англичанин, а внизу, на юго-востоке – Балканец, бросающий бомбы, убивающий и предающий. Всё – как в азбуке! Можно сожалеть об этом в плане политическом, но не следует ли благословить народ за то, что он позволил себя обмануть из чувства верности и доверчивости, – и в этот механизированный век, как и столетия назад? Никакого «военного энтузиазма», никакого «огня», как это бывает в романах, никакого порыва вечно окрыленных душ – лишь чувство сомнения и недовольства, простое чувство мужчины-защитника, благородное, почти беззвучное, смелое – в высшей степени моральной кажется мне та движущая сила, что привела этот народ, столь тяжелый на подъем, в столь неслыханное движение.
Расположение ЛКБ 2, деревенька к югу от Арраса. Райзигер выходит с товарищами из садика при штаб-квартире на дорогу.
Здесь никакой войны нет. Кругом носятся дети и женщины, они сидят у дверей, улыбаются идущим мимо солдатам, приветствуя их на ломаном немецком: «Гуттен ам!»
– Тебе тут понравится. У нас тут совершенно стабильная жизнь, – говорит Райзигеру камрад. – Ну, ты пока порядком устал. Сперва бы поспать приткнуться.
Затем рассказывает, что он тут с самого начала. И еще про семью рассказывает. Что был возчиком у пивоваров из Гарца. Что его Францем Цайтлером зовут. Да, и еще перед самой мобилизацией получил он двух лошадей от одной пивоварни, просто блеск. И что с ними пришлось расстаться, и что это хуже, чем жену и пятерых детей оставить:
– Старуха моя только ругалась целыми днями. Что ж, хоть тут нам покой. У войны есть и хорошие стороны.
Он вталкивает Райзигера в какой-то дом.
– Вот тут наша квартира, – открывает дверь. – Раньше тут школа была.
Большая побеленная комната с черной доской на стене. Парт нет. Посредине стол, а вокруг него несколько стульев и больших ящиков. За ними, на возвышении, кафедра. В комнате двое солдат.
Никто не отвечает. Оба даже не оторвали взгляд от стола. Перед ними походный котелок, колбаса в бумаге. Ужинают.
У каждого в руке по ножу – нарезают колбасу и хлеб, отправляя их неспешно себе в рот.
Райзигер чувствовал непреодолимую усталость. А еще горело лицо. Смутился: «Что я должен сделать? Еще раз пожелать доброго вечера? Может, представиться? Или просто руки им пожать?»
Наконец молчаливое собрание зашевелилось.
Цайтлер развернул газету, достал и положил перед собой большой жирный шмат свинины. Мясо заколыхалось. Трое молчунов очнулись от спячки.
– О, Франц, опять ты сытно живешь, – сказал один.
– Глянь-ка, у Франца новая невеста, – сказал второй.
Франц выпятил грудь, проведя по бороде: «Ага». Отхватил длинную полосу сала и невозмутимо отправил ее в глотку.
Проглотил и облизал пальцы. Тут он заметил, что Райзигер не предпринимает никаких мер к распаковке своего ужина.
– Тебе что, и заправиться нечем? – спросил он. – Прости, парень, забыли на тебя провианта взять. Всё осталось в полку, – тут он вскочил. – Но будь спок, у папочки есть кое-что.
Он принес вторую картонку и достал колбасу:
– Так-с, мели всё дочиста, мы тут, знаешь, не бедняки. Вот тебе хлеб, вот харч.
Райзигер растаял от такого приема. Ел, не поднимая глаз. Давно уже не было так вкусно.
Тем временем остальные бережно завернули остатки еды в газету. Сунули себе по сигаретке, оперев головы на руки. Начался опрос:
– Студент, что ли?
– Да.
– Ну, с нашим вахмистром не разживешься. Он учащихся поедом ест. А я молочник.
Говорившего звали Юлиус Штёкель. Выглядел он как тюлень. На голове короткая черная щетина, обвислые черные усы, озорные глазенки, весело поглядывавшие по сторонам. Казалось, он тут главный остряк всей казармы. По ходу беседы он всё больше оживлялся и, наконец, во всех подробностях рассказал историю своего брака. В тех местах, что казались ему особенно комичными, он с треском шлепал Райзигеру по бедру или яростно скреб себе голову раскрытым перочинным ножом, которым до этого ел.
Его главным сотоварищем был Роберт Штрюмпель, хлебопёк с прозрачными водянистыми глазами и бледным отечным лицом.
Этот был хвастун. Каждым словом подчеркивал разницу в положении между собой и обычным молочником. В этом ему помогал его ганноверский выговор. Самым важным из рассказанного им Райзигеру была история его бракосочетания во время войны. Трогательно. Если верить хотя б на пятьдесят процентов, можно было и впрямь представить: пекарь взял себе жену, вероятно, из правящего княжеского дома, и теперь эта нежная девушка, несмотря на военное время и на то, что заведует пекарней, день и ночь щеголяет в одних шелковых рубашках.
А что же Цайтлер? Дослушав с нетерпением до конца красочный рассказ Штрюмпеля, он развеселился. Его рассказ был в совсем другом тоне. Жену он звал «цепная пила» или «бешеная тварь»:
– Приходилось раз в день давать ей тумака, иначе с ней не ужиться!
Но с ним еще живет невестка. Невестка красивая, как солнце! Так, мол, и так.
Лишь когда свеча на столе угрожала растечься стеариновой лужицей, Цайтлер поднялся. Пора поспать!
Райзигер опять растерялся: как в походе спят? В гарнизоне учили, что вблизи противника солдату надлежит оставаться хотя бы в шинели и в сапогах, а ремня не снимать.
Да, ну и что? Он наблюдал за остальными.
Те и не думали держаться предписаний. Шинели скинули еще перед ужином, а теперь поснимали сапоги и аккуратно повесили их на гвозди, вбитые в стену у изголовья. Затем на каждой лежанке поверх соломы постелили войлок. Растянувшись на нем, громко отдуваясь, накрылись вторым.
Райзигер получил в гарнизоне только одеяло. Теперь ложиться придется на голую солому? Но у Цайтлера и на это был совет:
– Тебе, Райзигер, я завтра украду отменного войлока. Сегодня оба просто полежим под моей накрывашкой. Давай, дуй сюда.
Райзигер стянул сапоги впервые за пять дней, ноги горели. Но едва лег, стало легко. Просто немного непривычно: с чужим человеком под одним одеялом.
И всё равно он быстро заснул.
Однажды среди ночи проснулся, прислушался. Вдали слышался глухой рокот, временами какой-то шум, чуть более резкий… Он вскочил. Хотелось сесть. Но не хотелось тревожить Цайтлера! «Это война, и это, наверное, фронт», – подумал он. Его охватило сильное волнение: вот бы вперед, вперед! Спустя несколько минут глухой рокот еще не утих, он преодолел робость, тихонько откинул общее одеяло и на ощупь пробрался к окну, крестом черневшему на фоне неба. Снаружи смотреть было не на что.
Взобрался на подоконник. Горизонт то и дело вспыхивал красноватым светом, озарялся широкими белыми полосами.
Долго так стоял Райзигер.
Только когда затрясло от холода, он заполз обратно в солому.
Наш кронпринц телеграфирует о роме!
12 чашек отличного чаю с ромом – доставка полевой почтой, 15 пакетов, готовых к отправке – выставлены на распродажу. 1 бандероль – 9 марок.
Тюринг. пищ. фабр., Берлин.
Следующим утром начинается служба. День за днем катится она по одной и той же схеме.
Сразу после раздачи кофе проводят перекличку. Обычно она состоит из десяти минут ожидания, пока не явится вахмистр. Потом раздают задачи на утро, среди прочего – ежедневную мойку вагона с боеприпасами. Этот вагон никогда не передвигают, ему негде испачкаться, но это никого не волнует. С десяти до часу вагон обливают из ведер и старательно полируют тряпками, которые следует прокипятить еще с вечера. А если местами серый цвет совсем стерся от обильного натирания, его торжественно подновляют новым серым цветом, который в течение еще восьми дней снова обрабатывают водой из ведер с десяти до часу, натирают и подновляют снова. Это называется службой.
Райзигер с каждым днем всё больше падал духом: «И это вот солдат? Доброволец?»
Рейхсканцлер открыл обсуждение коротким обращением. Он поприветствовал комиссию и охарактеризовал положение на обоих фронтах как весьма благоприятное. Сегодня он хотел сделать только это короткое заявление, поскольку на следующий день намеревался представить более обстоятельный доклад на пленарном заседании. Конечно, многое еще предстоит сделать. Он выразил надежду, что рейхстаг вновь проявит полное единодушие, ведь именно оно наиболее благоприятствует тому, чтобы поощрить войска к дальнейшему наивысшему напряжению сил.