олько винтовочных выстрелов и когда командир пехотной роты умолял Фрике снова укрыться, потому что иначе артиллерию противника неизбежно поднимут по тревоге. Ничего не поделаешь. Фрике стоял, расставив ноги, и смотрел в бинокль. Я встал позади него, так как подумал: если враги примутся стрелять, то сперва пришлепнут толстого Фрике, хотя я этого и не хотел.
И, само собой, противник действительно открыл огонь. Из пулемета. Он так противно и громко жужжал, словно его приставили мне прямо к уху. Тут, наконец, лейтенант решил потихоньку сматываться. Спрыгнул в траншею. Только я собрался прыгнуть за ним, шрапнель ударила в землю в нескольких шагах от меня. Я упал прямо между двух мертвецов, лежавших тут еще с ночи в старой сапе.
В блиндаж я вернулся очень злым. Думаю, Фрике это заметил. Сам он продолжал шутить, но мне было не до смеха.
Днем он безо всякой причины открыл огонь из орудий нашей батареи. К счастью, обошлось без происшествий, противник не ответил. Пехота, конечно, запричитала, что мы своей чертовой стрельбой вечно притягиваем к ним вражескую артиллерию. Они были правы.
Я услышал типичное замечание: «Вечно вот так, притащат какое-нибудь орудие, торжественно отстреляются – и по домам. А через десять минут нам за них расплачиваться».
Нечто зловещее здесь, в окопах, представляют собой мины. Они похожи на летучих мышей. Иногда на огромных летучих мышей. Сегодня, например, французы запустили по нам такие штуковины длиной в добрый метр. Можно научиться уклоняться от них. Можно разглядеть, как они приближаются. Один пехотинец мне сказал: «Надо всё время держать один глаз на небе, а другой на ближайшем укрытии». Фрике был тогда на батарее. Я остался один и прогуливался по траншее. Погода хорошая. Пехота играла в мирную жизнь. Только часовые через каждые десять метров. Остальные расселись по краю канавы, сняли рубашки, давили вшей. Внезапно противник принялся за свои мины. Тяжелые штуки, попали первым же выстрелом. Траншею почти сровняло, слава богу, обошлось без потерь. Я хотел отскочить, когда снова услышал короткий выстрел и увидел зверюгу, летящую прямо на меня. Откатился в ближайшее укрытие. Я не заметил, что там столько ступенек, и мешком свалился внутрь. Снизу ужасно закричали. Оказалось, я упал на стол лейтенанта и опрокинул его кофейник. Когда я вышел, у бруствера полукругом стояло несколько пехотинцев. Перед ними лежал товарищ, у того из шеи била струя крови толщиной в палец. Мы его перевязали, но он умер.
Полагаю, вчера у меня была худшая ночь здесь, на фронте. Около девяти вечера, когда я сидел в нашей с Рабсом телефонной норе, пришел пехотный офицер и потребовал связи с Мозелем. Враг очень неспокоен. Офицер настоятельно потребовал, чтобы артиллерийского наблюдателя с телефоном послали в передовую подходную траншею. Пехота хотела отправить дозоры до самого вражеского окопа.
Приказ Мозеля: «Рабс остается в предыдущем убежище. Райзигер в распоряжении пехоты. Поддерживать связь между ним и Рабсом». Я чувствовал себя так, словно меня выгнали с батареи. Конечно, пехотинцы тоже наши товарищи, но тут всегда было что-то вроде неприязни. Итак, теперь я принадлежал «врагу», который мной «распоряжался».
Передовая французская траншея примерно в восьмидесяти метрах от нашей. Здесь мы проложили три сапы. То же самое сделали и враги. Концы этих сап, наших и вражеских, всего в трех метрах друг от друга.
Я взял моток провода, телефон, ракетницу, одеяло, сигареты и двинулся в путь. Вел меня пехотинец. Поначалу сапа была в человеческий рост. Мы прошли под нашим широким проволочным заграждением. Потом продвигаться стало сложнее. Пришлось практически ползти на животе. Наконец добрались до конца сапы. Судя по всему, это была старая воронка от снаряда. В сторону противника высилась небольшая баррикада из мешков с песком. Перед ней несколько рогатин. «Здесь, конечно, лучше держать рот на замке, – чуть слышно прошептал мне на ухо пехотинец. – Францман напротив слышит каждое слово, каждый кашель и чих. Так-то нам ничего не сделается. Но если там засел какой-нибудь чокнутый, он может просто бросить гранату через насыпь – и всё». Пехотинец ушел. Я остался сидеть. Моей первой задачей было проверить, работает ли телефон. Это был тот еще трюк. «Если враг слышит даже кашель, – подумал я, – он тем более услышит телефонный звонок и мой голос. Что делать?» Я свернулся ежиком, засунул голову меж ног, натянул на себя одеяло и позвонил. Отвечал Рабс: «Связь установлена». – «Дорогой Рабс, кто знает, увидимся ли мы снова». Рабс засмеялся. Я хотел объяснить свой пессимизм, когда услышал громкий кашель. Я бросил телефон и сорвал одеяло с головы. Да, это был кашель. Сердце заколотилось. Это их пост, французский пост, враг прямо передо мной.
Я лежал в воронке и таращился перед собой. Это же безумие, что два человека ночью находятся на расстоянии трех метров друг от друга и, если они честные солдаты, у них нет другой заботы, кроме как любым способом убить того другого человека, и как можно скорее. Я много раз об этом размышлял, и всегда с одним и тем же безнадежным выводом: если не убьешь ты, убьют тебя. Или: если не убьешь, он может убить одного из твоих товарищей.
Сидя здесь, один как перст, я был особенно подавлен этой мыслью. Стало постыдно ясно, что я плохой солдат. Я даже воображал, как легко было бы вот сейчас встать и позвать: «Месье!» А затем оба мы проходим свои полтора метра и пожимаем руки.
Раздался грохот, и ручная граната пролетела мимо меня, в сторону нашей колючей проволоки. Все мысли согнало вмиг. Стрельба из нашей траншеи. Ах да, мы же выслали вперед патрули. Возможно, противник их заметил и обстрелял. Что ж, это война.
Тут француз снова закашлялся. Взлетела осветительная ракета. С его стороны пошла? Она зависла на парашюте прямо над моей ямой. Отвратительно светло. Я увидел свою тень, угольно-черную с темно-красной каймой, на стенке воронки. Огонек опускался всё ниже. Когда он оказался на высоте человеческого роста над землей, я почувствовал, как саднит мои веки. В пределах видимости лежал человек. Я четко видел его глаза, устремленные на меня, видел его каску. Вспышка погасла. Я был ослеплен, и тьма от этого стала еще более непроницаемой, но я точно знал, что передо мной человек. Что делать? Я не могу позвонить ни на батарею, ни Рабсу. Но и из пистолета тоже стрелять нельзя: тогда французский часовой напротив непременно бросит гранату.
Сбежать? Сбегать нельзя. Натянуть на себя одеяло? Может быть, притаившийся в засаде солдат не разглядит меня при следующей вспышке и проползет мимо? Но мысль о том, что я сам не смогу ничего видеть, кажется невыносимой. Может, самому выстрелить ракетой, чтоб стало посветлее? Нет, тоже не сработает, ведь у меня только две красные, они означают «заградительный огонь». А поскольку наши патрули на переднем крае, такой обстрел вызовет хаос в наших собственных рядах.
Вдоль и поперек в голове проносились разные мысли. Наконец, поскольку решения не было, они меня просто парализовали. Я откинулся на спину и думал: «Боже, пусть он тогда наставит мне ствол между глаз».
Но эта фантазия заставила меня очнуться. Я сошелся на том, что закатаю рукава шинели до локтей. При следующей вспышке я прыгну ему на шею и сожму глотку.
Я не смог. Просвистела еще одна вспышка. Да, вот и он. «Может быть, – подумал я, – он испугается, заметив меня, и просто убежит». Надо попробовать немного приподняться над краем воронки и внезапно уставиться на него.
Ракета была уже на полпути к земле. Тогда я сделал это. Резко выпрямился и уставился на него. Так близко, что думал, мы сейчас ударимся головами.
Он не двигался. Вспышка погасла. Мне было ужасно плохо. Я отполз обратно в яму и понял, что он мертв.
Я уже видел много мертвецов, и своих товарищей тоже. Но это было невыносимо ужасно. Каждый раз вспышка и это лицо. И с каждым разом оно становилось мне всё более знакомым, и каждый раз проступало всё больше деталей. Наконец, мне пришла сумасшедшая мысль: мертвец напротив выглядит точно так же, как я.
Теперь я был настолько на пределе своих нервов, что захотелось вскочить, закричать и побежать назад.
Слава богу, в этот момент зазвонил телефон. Рабс: «Соединяю с батареей». На линии был лейтенант Фрике. Пьяный. У него был маслянистый голос, преисполненный сальной доброжелательности: «Ну, Райзигер, как дела? Вы, должно быть, гордитесь тем, что стоите на страже во главе батареи под прекрасным звездным небом. Что нового? Ничего? Ну и славно. На рассвете вернетесь в убежище. Дельный вы парень, да?» Он повесил трубку.
Дельный парень. Вот уж точно не дельный парень. Но я немного успокоился. Наконец, заставил себя спокойно посмотреть мертвецу в лицо. Да, действительно похож на меня. Я вчера побрился и отметил, каким суровым понемногу становится лицо на войне. Щеки плоские, запавшие глаза и странные морщины, идущие от носа к поджатому рту. Вот где, по-моему, собственно и заканчивается война, где становится так ясно видно, что человек, отдельный человек, убивает другого отдельного человека. Потому что он мог быть мной, я мог быть им, и тогда есть ли какой-то смысл и какая-то там «вражда»?
Тем не менее я теперь был спокоен, пришли обычные мысли: «Может быть, ему лучше, чем мне, по крайней мере, не надо бояться меня этим вечером и не надо бояться тех, кто будет сидеть здесь после меня в ближайшие несколько ночей».
Снова ракета. Слышу шаги позади. А может, и не шаги, может, проволока дребезжит? И всё же отдергиваюсь в сторону. Вижу черную тень, скользящую по земле. Еще один мертвец?
Вспышка опускается, опускается всё ниже, падает прямо на эту черную тень, вот-вот погаснет… Тень движется, бьет рукой по светящимся искрам вспышки. И всё-таки это… несомненно, это человек!
Я забываю, что в трех метрах передо мной часовой, что мертвец прямо передо мной, и вскакиваю. Я знаю, что в ящике, на котором я сижу, лежат гранаты. Рывком открываю крышку, подскакиваю и держу в руке гранату. Впервые в жизни. Небольшая дубинка, в нижней части у нее шнур с толстой стеклянной бусиной. Что с ней делать, я знаю только понаслышке.