Мои глаза впиваются в черную тень. Свой или враг? Что делать? Если позову, может быть уже поздно и его штык или нож окажется у меня в горле. А если не позвать? Я знаю, что сегодняшний пароль «Хентен». По названию моего родного города, так как в нашем отделении есть земляки. Крепче сжимаю гранату в правой руке. Бусина между большим и указательным пальцами левой руки. Выпрямляюсь и тихим, вопросительным тоном говорю: «Хентен». Тут тень становится на колени, и я четко вижу, как она поворачивает в сторону проволоки противника. Я рву шнур за жемчужину и бросаю гранату ему вслед. Два… три… Раздается разрыв, вспыхивает синим, слышно что-то вроде крика. Я хватаю телефон и одеяло под мышку, ракетницу в руку и длинными прыжками несусь обратно в окоп. Позади меня грохот. Синяя вспышка вылетает из ямы, в которой я только что сидел. Пехотный винтовочный огонь с обеих сторон. Передо мной всё подпрыгивает. Я скачу дальше, двадцать шагов, десять шагов, и вот я в окопе. Ко мне бросается командир роты. Я путано объясняю, что произошло. Он кричит: «Заградительный!» Я выпускаю из пистолета в небо две красные ракеты. Пробуждается наша батарея. Запрыгиваю к Рабсу в блиндаж. Телефон гудит: доклад капитану Мозелю. Кругом творится ад. Тем не менее я слышу спокойный голос Мозеля: «Отлично сработано».
Пехота понесла незначительные потери. Нас с Рабсом сменили около полшестого утра. Пришлось еще раз всё рассказать капитану, после чего мне дали отдохнуть. Довольно приличное укрытие было построено из каменных надгробий под сводом какой-то семейной усыпальницы. Я чудесно поспал.
Два дня спустя капитан собирает всю батарею на позиции. Усмехается мне и достает из кармана шинели какой-то предмет, завернутый в синюю оберточную бумагу. Разворачивает: Железный крест II степени. Продевает его мне в петлицу на длинной ленточке. Затем говорит несколько слов напутствия: про изгнание вражеского патруля ну и тому подобная канитель. Я доволен. Отец будет гордиться. Кстати, вечером того же дня я произведен в унтер-офицеры. Еще лучше. Думаю, теперь всякой каторги будет у меня поменьше. Вахмистр Бургхардт достает из кармана толстый желтоватый позумент, похожий на сигарную фольгу. Я своими руками пришиваю его к обшлагам. На большее не хватает. «Смотритесь совершенно по-другому», – говорит Бургхардт. Потом хлопает меня по плечу и даже называет товарищем. Боже, как я горд!
Бои за Суше были тяжелые. Не проходило суток без того, чтобы противник не пытался прорваться превосходящими силами. У него никак не получалось. Однако оборона обескровила обороняющихся, весь участок кровью залили.
Вместе с налетами, от одной траншеи к другой, с руками, впившимися в глотку врага, вместе со шквалом артиллерии – батарея за батареей – пришел новый ужас: тучи самолетов. Шестеро французов на одного немца. До тех пор солдаты смеялись и провожали шутками каждый самолет. Теперь это стала небесная кара.
Подобно стервятникам, серые птицы выискивали себе жертв. Бедная артиллерия. Стало трудно скрываться и так легко попасть под удар.
1/96. В батарее ежедневные потери из-за случайных прилетов. Но вот, когда однажды ночью пришлось вести заградительный огонь, когда пехота уперлась штыком в горло противника, на место случайных пришли прилеты совершенно точнейшие. Самолет передавал незримые команды, пока две тяжелые французские батареи накрывали 1/96.
Мозель был на позиции. Пытался накрывать в ответ.
Семеро убитых и четверо раненых уже лежали рядом с орудиями. Ответить не удавалось.
Орудийная прислуга отошла в укрытие под кладбищенской стеной. Сидели на корточках, вжавшись в стену, с лицами, бледневшими на фоне полыхающей ночи.
Враг распахал могилы. Они открылись. Мертвецы вернулись к жизни, скелеты подпрыгивали, корчились и кривлялись под ударами снарядов. Страшные часы!
Мозель пытался установить связь со штабом армии: оставаться здесь – безумие. Все линии связи перебиты.
Набрал Фрике, сидевшего в передовом окопе. Линия перебита.
Остается ждать до утра.
Вдруг приказ: «Батарее стоять на месте при любых обстоятельствах!»
И так каждый день. Каждый день убитые.
Однажды враг нанес большой ущерб: два орудия вышли из строя из-за прямого попадания.
Штаб: «Батарее стоять на месте! Два новых лафета будут отправлены немедленно».
Вновь и вновь вечерний доклад Мозеля: «Безвозвратные потери…»
Штаб: «Сожалеем о каждой! Но ничего не сделать. Всего доброго».
Наконец однажды утром, еще в сумерках, вестовой доложил:
– Смена позиции. Отход в район Лооса.
Когда батарея проезжает Ланс по дымящимся разрушенным улицам, мимо покосившегося разрушенного собора, Райзигеру снова вспоминается сон: «Удар: „Суше!“ Удар: „Лоос!“ Я тебе эти названия в голову вобью. Я тебя заставлю эти названия так выучить, чтоб до конца жизни их не забыл. Так-то лучше!»
Пылающая указка вновь и вновь перемещается по карте.
Если б только всё это не было так одинаково! Суше или Лоос – война превратилась в машину, автомат: атака пехоты – заградительный огонь – артиллерийский налет – ответный налет.
А ответный означает потери (даже молчание в ответ означает потери). У всех артиллеристов одна мысль: когда же мы выберемся наконец из этого ада?
Канонир Райзигер стал унтер-офицером Райзигером. Но всё то же самое: телефон в яме или телефон на батарее.
А во фронтовой сводке, чем ближе зима, чем больше подмораживает и дождит, тем больше сообщений вроде: «Сильный туман затруднял операцию»; или: «В целом заметный спад, наблюдаемый в темпе нашего наступления, следует объяснить непрерывными ливнями, которые размывают дороги и делают операцию почти невозможной».
Все это читали, слышали каждый день, когда по вечерам сводку передавали с позиции на позицию по телефону. Смех по этому поводу становился всё сильнее и сильнее, всё злее, и, наконец, стало очевидно: на самом деле никаких важных «операций» нет. Одна только наша батарея каждый вечер отправляет в тыл с попутным обозом трех-четырех убитых, но это не имеет никакого значения. То, что пехота теряет на участке по два-три человека в час, днем и ночью, также не является новостью для фронтовой сводки. У нас тут всего полно, у нас достаточно человеческого материала.
Лишь одна мысль поддерживала: близится Рождество.
И столько детских ожиданий и столько веры в Рождество, что вдруг начинаются слухи и шепоты, от сапы перед пехотной позицией, по всем закоулкам окопов, через все подходные траншеи к батареям полевой артиллерии, к тяжелым пушкам на задней линии, может быть, даже до самого штаба: «Держитесь! Рождество – значит мир!»
В последние месяцы в Германии стали заметны попытки братания и примирения, которые требуют строгого контроля. Участниками и покровителями этого движения являются в основном личности ограниченного политического влияния. Как правило, это узкие круги «пацифистов», которые еще до войны проповедовали расплывчатое «всемирное братство». Учитывая решительную, патриотическую позицию немецкого народа, вряд ли стоит ожидать, что это движение проникнет в широкие слои и добьется большого значения. Хотя его миролюбие в настоящее время должно вызывать справедливое недовольство и отпор в широких массах, в конечном итоге оно может подорвать твердую, непоколебимую волю к победе. Невозможно понять, почему обсуждение практических, патриотических целей войны запрещено, а продвижение теоретических расплывчатых космополитических идей замирения может быть разрешено. В особенности помыслы и устремления подобного рода нужно держать подальше от наших боевых частей… Особенно опасным кажется то, что движение, которое поначалу казалось скорее научным, теперь пытается установить связь с социалистическими группами других стран, имеющих резко интернационалистскую направленность. В конечном итоге появление людей, выдающих себя за представителей немецкой интеллигенции за рубежом, может подорвать почтение к немецкому духу и немецким доблестям, завоеванным нашим народом с оружием в руках.
…на Западном фронте предпринятые с величайшим презрением к смерти атаки французов и англичан в отдельных местах продавили наш фронт, но их прорыв, который при любых обстоятельствах должен был быть развит, провалился, как и все предыдущие попытки подобного рода. Господа, можно представить себе масштабы этого мощного столкновения, если учесть, что Франция в одной только Шампани разместила не меньше войск, чем те, с которыми Германия вступила в войну 1870 года. Нет таких слов, господа, что были бы достаточно глубоко прочувствованы, чтобы отдать долг благодарности Отечества нашим воинам, тем, кто, несмотря на беспримерный вражеский заградительный огонь, несмотря на огромное превосходство в численности, своими телами построил на пути врага стену, которую тот не смог одолеть. Вечная память всем, кто отдал жизнь за своих товарищей… Немецкий народ, непоколебимый в своей уверенности, в своих силах, непобедим. Нас оскорбляет, когда нас, идущих от победы к победе, стоящих далеко на вражеской территории, заставляют поверить, что мы уступаем в выносливости, в стойкости, во внутренней моральной силе нашим врагам, всё еще мечтающим о победе. Нет, господа, мы не поддадимся этим мыслям. Мы решительно продолжаем вести битву, которой пожелали наши враги, дабы исполнить то, чего требует от нас будущее Германии.
Простое ожидание в обороне, допустимое само по себе, в долгосрочной перспективе не служит конечной цели. Благодаря превосходству в людях и материалах противники обладают значительно большей силой, чем мы. Вследствие этих процессов может наступить момент, когда простое соотношение сил не оставит Германии надежды. Способность наших союзников противостоять натиску врагов ограниченна, а наша, по крайней мере, не безгранична… Во Фландрии, к северу от хребта Лоретто, состояние почвы не позволяет совершать активные действия до середины весны. К югу, по мнению местного командования, им потребуется около тридцати дивизий. Столько же потребуется для наступления на северном участке. Но соединить эти силы в одном месте на нашем фронте невозможно.