И вот, название: «Женщина!».
Как это было? Столько женщин – на улицах, в конторах, на стольких постах? Что это было вообще?
Вот они стоят, одна рядом с другой, точат гранаты. Кожаные брюки, грудь скрыта кожаным передником, волосы, возможно, светлые, возможно, жидкие и распущенные, уложены под кожаную шапочку.
А сердце?
…Я говорила со многими и многими женщинами: кроткие, считавшиеся раньше ограниченными, они были ясны и сильны в своей ненависти; нежные, занятые прежде только собой, но теперь ненависть заставила их забыть о себе; бездетные, давно смирившиеся, теперь жаловались: ах, если бы у меня был сын, чтобы отомстить Англии; матери, для которых нет счастья на свете, кроме своих сыновей, отдавали их с радостью и не могли уже точно объяснить, из любви к Отечеству или из ненависти к Англии.
Вот они: машинистка локомотива, шофер, почтальонша, официантка, сотрудница полиции и кассирша. Женщины, непостижимо, женского пола!
Женский пол?
Каково это было в отпуске?
Разве не прорывались чувства порой? Не с тобой ли это могло случиться, Райзигер, что глаза встретившейся юной женщины, той, в ободранных мужских штанах, с ящиком угля на сгорбленных плечах, вдруг загорались тебе навстречу? Что уголки рта, покрытого черной пылью, вдруг приподнимались нежной дугой? Что рука ее, широкая, грязная, дрожала? Что грудь начинала вздыматься, задыхаясь? Что не было больше никакой лжи и никакая война не превратит женщину в мужчину?
Каково это было в отпуске?
Столько женщин – и все без мужчин? Днем военно-полевая свадьба, ночью объятия, взрывающие всё тело, ранним утром прощание и разлука. А потом, день за днем, ночь за ночью, месяц за месяцем – без мужчины?
Фильм продолжается: «Распростертые объятия». По ночам прохладная подушка, прижатая к животу. И ожидание: когда приедет муж? Распростертые объятия. Тело изголодалось, измаялось, ворочаясь в простынях: когда приедет муж? День за днем и ночь за ночью: когда приедет муж?
Браки распадались, сердца погружались в смятение: мужчина в военной форме, каждый мужчина в военной форме – мой мужчина.
Письмо жены воина, публикация запрещена:
Поскольку большинство женщин имеют плоды, оставленные после себя отпускниками, и уже с нетерпением ожидают «военного малыша», я тоже не хочу стоять в стороне и подвергаться насмешкам. Я также хочу поддержать патриотизм. Но и не хочу сбиться с пути, хочу проявить истинно немецкую верность, так как мой муж с начала войны на фронте. Однако природа тоже берет свое. Надеюсь, мой план осуществится, а каким будет результат, покажет время. Ведь нашему императору нужны солдаты. Подача прошения на отпуск не должна занимать слишком много времени, иначе война закончится и наш план с «военным малышом» будет сорван. Искренне Ваша…
Но вернулся ли муж? А что, если его убили и он лежал там, разорванный на куски? Кто остался в стране, кроме стариков, калек и детей? Решетки, камеры, стены. За ними – пленные враги. Оттуда несло вонью: вот он, здесь – мужчина.
Городское отделение полиции в Шверине сообщает в апреле 1915 года:
В последнее время неоднократно случалось, что гражданское население проявляло чрезвычайно бестактное поведение при проходе военнопленных. Мало того, что собирались большие толпы любопытных, но многие зрители – особенно женская часть – не удержались от проявления жалости к пленным, выражая ее плачем, раздачей подарков, помощью в переноске багажа и т. д. Гражданскому населению сообщается, что приняты меры для предотвращения впредь подобного поведения при любых обстоятельствах.
«Кройццайтунг», апрель 1915 года:
Жена обойщика М. С. приговорена окружным судом Айхштедта к одному месяцу тюремного заключения за переписку с пленными. Она переписывалась с французскими офицерами, находившимися в плену в М.
А вечером, несмотря на запреты, в холодном лесу за городом, в заброшенном сарае, в конюшне, прижавшись телами друг к другу, лежали люди, жаждущие нежности. Немка и француз, немка и англичанин, немка и русский, немка и негр… Вмиг исчезала всякая война! Никакого Отечества! Никакого немецкого языка, английского, французского, русского или суахили! На несколько секунд останавливалась машина убийства. На несколько секунд: немка и мужчина, языка которого она не понимала, ничего, кроме женщины и мужчины.
Мотор гудит, мотор гудит, мотор гудит – пленка крутится, крутится, крутится…
Что еще было, Райзигер, в отпуске, а?..
Были люди в штатском, которые доверительно подходили, толпились на улицах, шли в комнаты, оглядывали кровати, звонко смеялись, поднимали пальцы, озорно грозили кулаками, шуршали газетами, салютовали пивными кружками. Учительница математики:
– Ну что, Райзигер, как оно там движется? Мне кажется, разленился ты на фронте, а? Уже неделю никаких побед, а?
Директор почты, отставной офицер 1870–1871 годов:
– Да ну, герр Райзигер, тогда у нас под Гравелоттом, конечно, было похуже, чем теперь, когда все попрятались в окопы.
Пастор, с пеной у рта:
– Что ж, дорогой Адольф, сердце отдайте Богу, а кулаки – врагу!
Многие:
– Расскажите что-нибудь про войну…
Как это было, Адольф Райзигер? Расскажите что-нибудь про войну. Сперва, после долгих мучений: «Как-то раз враг ударил гранатами…» Но рассказ тут же оборван: да что вы знаете о врагах! Что вы знаете об обстрелах? А еще «гранаты»… что вы знаете о гранатах? Он запинался, молчал: нет никакого смысла.
Отец спрашивает:
– Ну, мальчик мой, сходим сегодня, выпьем игристого «Пюллекена»?»
Сын, унтер-офицер Адольф Райзигер, отвечает:
– О да, с удовольствием! – и думает: «Смогли ли сегодня на батарею привезти воды?»
Мать спрашивает:
– Будешь курицу? Дядя Герман прислал нам одну к твоему приезду.
Сын отвечает:
– Курица, отлично!
Думает: «Почти обед. Разрешено ли там сегодня к сушеным овощам открыть банку говядины?»
Отец:
– А когда будет мир, сможешь вдоволь учиться себе в Мюнхене.
Райзигер думает: «Вернусь ли я домой с фронта живым, ведь весной мы готовимся к маневренной войне?»
Мать:
– О мой мальчик, кто бы мог подумать! Но ты так хотел на фронт. Мы, женщины, наверное, ничего в этом не понимаем.
Райзигер, про себя: «Опять она плачет. Оказаться бы обратно на фронте. Если б вы, женщины, запретили своим мужьям и сыновьям, запретили с горячностью и гневом прикасаться хоть к одной винтовке… Но что женщины знают о войне!»
А пленка всё крутится, крутится, крутится. И крупным планом – купе третьего класса. Отлично, сначала в компании гражданских, потом, спустя двенадцать часов, кругом одни военные, товарищи, все молчат.
Переезжают через Рейн. Комок в горле: вот она, граница. Там Германия, а там мы. Оттуда – сюда: слова, слова, слова. Только взаимопонимания больше нет, нет. Вы, в Германии, позади нас, ничего в нас не понимаете. Вы и не можете ничего в нас понять!
Пленка крутится всё медленнее, медленнее. Мотор глохнет, гремит, отплевывается, встает.
Райзигер сидит в бункере этой грязной ночью под плотным грязным небом.
Враг безмолвствует. Несколько винтовочных пуль ударяют в бруствер. В какой-то момент чей-то голос ужасно кричит. Райзигер спит, прижав трубку аппарата к уху, и слышит словно сквозь туман: «На Западном фронте без происшествий».
Дневник Райзигера, 2 апреля 1916 г.
Бог, я любил тебя – но где же твой предел?
Не ты ли мучишь нас?
Не ты ли травишь нас, как зверя?
Твоих ли это дело рук,
что наши братья истекают кровью?
Твоя ль рука из пастей пушек исторгает пламя?
Твоей ли волей столько сыновей твоих
подкошено, как трухлые деревья?
Ты ль попустил оружию с рычанием
впиваться нам в тела?
Ты ль мечешь пламенем на наши крыши,
Чтоб рухнули под натиском дыханья твоего
все наши города?
О Господи! Безумие тебя хватает тысячами рук!
Бог, я любил тебя! Яви же милость вновь!
О Господи! Будь милостив!
Взгляни на вздетые в молитве наши руки!
Прости грехи нам наши! И избави нас от жизни!
Я написал это стихотворение несколько дней назад. Воображаю, что будет, если я прочитаю его вслух перед всем подразделением при раздаче почты. Подумают, что я спятил, и запрут меня. Пожалуй, оно того не стоит.
Единственное, что могу сказать: я начинаю думать, что война – самая большая мерзость на свете.
Хочу напечатать это стихотворение. Отправлю в Германию в редакции газет. Оно плохое, но кое-что в нем сказано. Так что, может, будет кому-то полезно. Жизнь становится всё более невыносимой. Мозелю нельзя было погибать. И уж тем паче не таким бессмысленным образом. Он был хороший солдат, и было понятно, что он должен умереть на своей позиции. Но от бомбы, сброшенной с самолета в тылу? Бедолага.
Новый шеф, капитан Зиберт, не идет ни в какое сравнение с Мозелем. Он нерешителен. Или не уверен в себе? Порой не знает, что делать. Был бы у нас еще Фрике. Но и его конец вполне предсказуем. Нельзя безнаказанно прогуливаться по переднему краю.
Куда же движется жизнь? Что будет дальше?
То, что мы пережили в последнее время – отражение наступления русских и бои под Верденом, – это не отчаянные усилия измученной нации, отдающей последнее, как полагают наши противники, но удары молота тех, у кого есть человеческие резервы – сильная, здоровая, непобедимая, всенародная армия, располагающая всеми необходимыми ресурсами. Наши атаки будут повторяться до тех пор, пока противники не будут измотаны, и я обещаю здесь, в этой палате, что мы сделаем всё возможное, чтобы добиться этой победы.