– Доброе утро, господа. Пожалуйста, потрудитесь, чтобы все офицеры дивизиона явились в штаб в местной церкви сегодня в три часа ночи. С ними, конечно, командир дивизиона и все вы. Сейчас, – он смотрит на часы, – без четверти час. Самое время. Ехать туда максимум час, – он трет виски. – Господа, труба зовет. Наверное, пора уже. Доброго вам утра!
Веллер, кричит в дверь:
– Подать лошадей!
Райзигер – крепко спящему капитану:
– Капитан, сегодня ночью вызывают в дивизион!
Доктор снова вмешивается:
– Но вам, герр Райзигер, нельзя. Это же полное безумие. Вы же с лошади упадете.
Райзигер устало отмахивается:
– Убиться до смерти или усраться до смерти – какая, к черту, разница?
В три часа в ночь с 13 на 14 июля сельская церковь, в которой расположен штаб, набита артиллерийскими офицерами всех рангов. Офицер за офицером на всех галереях, во всех коридорах, в центральном нефе. Майоры и молоденькие лейтенанты.
Комната тускло освещена свечами. У алтаря большие черные канделябры с горящими пучками свечей. В алтаре темнеет трогательно написанный образ распятого Иисуса. Видно только его странное лицо, белое как мел. Две плохо прорисованные руки, с длинными пальцами, стигматами на ладонях.
На миг собравшиеся забывают, что они не в церкви, а на военном совещании: слышен лишь тихий шепот.
На колокольне часы бьют три.
Часовые из полевой жандармерии распахивают церковные врата. Гулкими шагами выходит низенький крючконосый офицер. Синяя папка под мышкой. Он не снимает фуражки, не обращает внимания на собравшихся, поднимаясь по ступеням алтаря.
Спиной встает к образу Христа.
Это советник по артиллерии всей группы армий.
Он открывает папку и начинает говорить. Резким голосом, холодным, деловым, точным. Говорит, что пора отучиться делать какие-либо прогнозы. Нужно максимально опираться на факты. Слегка повышает голос:
– Господа, не имеет значения, приведет ли то, что мы планируем, к окончательному решению или нет. Я надеюсь, вы все сделали то, что было в человеческих силах. Я желаю и с тем передаю вам также ясную волю Верховного командования армии, чтобы вы сделали больше. Пышные фразы оставим врагу. Мы с вами действуем. Мы побеждаем. Или мы погибнем. А теперь по делу. Господа, мы работаем, точнее вы работаете, впервые за всю эту войну, имея две неизвестные: никто не знает, в какой день и в какой час начнется наша операция. Ни при каких обстоятельствах это не должно приводить к расхлябанности. Наоборот, мы ожидаем, господа, что вы сохраняете готовность каждую секунду и что эта готовность, даже если она продлится несколько дней, не приведет к небрежности.
Операция называется «Анна». Время X. Больше беспокоиться не о чем. По паролю «Анна» все занимают свои позиции. Если за этим паролем следует приказ «X равняется одиннадцати часам» или сколько будет на тот момент – тогда все орудия начинают стрелять в рассчитанное время.
Это должно сработать. А всё остальное, господа, уладится само.
Мы здесь не для того, чтобы определять, подходящее ли сейчас время, силен или слаб противник. Мы здесь только для того, чтобы действовать.
И, господа, это важно, нужно действовать молча. Наша операция обещает успех. Но совершенно необходимо, чтобы противник ни при каких обстоятельствах не получил никакой информации об этом.
Майор закрывает картонную обложку и прикладывает пальцы к козырьку. Присутствующие кланяются. Майор твердым шагом идет к выходу.
Церковь пустеет.
Две неизвестные – дата и час операции «Анна» – становятся общим мучением.
До сих пор они работали, но теперь, когда всё с точностью до миллиметра и до секунды записано на бумаге и ничего не остается, кроме как ждать, нормальное мышление превращается в бессмысленное кружение карусели. Один ты или с другими, сидишь или смотришь перед собой, пытаешься завязать разговор, жуешь ужасно пересохший рассыпающийся хлеб или куришь – в голове бессмысленно кружит бессмысленная мелодия, то плачущая, то шипящая: «Анна… Х… Х… Анна…»
Всё это началось уже тогда, когда офицеры в утренних сумерках возвращались верхом по своим позициям. Капитан сказал, подозрительно глядя в утреннее небо:
– Ну, Веллер, как думаете, не полила бы нас «Анна» дождичком…
Лошади на рысях.
Спустя время Веллер говорит:
– X плюс четыре часа. Кто знает, может, к тому времени мы уже сядем на лошадей и направимся в Париж.
Лошади на рысях.
Райзигер, сгорбившись от боли, уперев подбородок в седло, говорит тихим голосом, больше самому себе или лошади:
– Проклятое Х! – и еще тише, себе под нос: – Хорошо придумано: зафиксировать каждый час своей жизни по часам, но непременно есть час Х, великое неизвестное – день, когда ты отдашь концы.
Рысью. Райзигер уже не может держаться в седле. Денщик скачет следом. Он видит, как лейтенант сползает по шее лошади влево. Ловит его, укладывает на землю. Лошадь останавливается.
– Герр доктор!
Но те уже далеко впереди, не слышат.
Что остается? Взваливает Райзигера обратно на лошадь и едет за ним.
Солнце светит. Обстановка в штабе дружеская. Писари и чертежники за длинным столом в нижней комнате.
Когда Райзигер входит, доктор Винкель уже здесь, он идет ему навстречу:
– Послушайте, герр Райзигер, это чистое безумие. Вы выглядите, как сыр. Если не желаете меня слушать, придется доложить капитану.
Райзигер садится за стол:
– Капитан уже спит. Кстати, герр доктор, у нас есть и другие заботы, кроме вашего санитарного превосходительства.
Входит Веллер.
– Герр Веллер, думаю, мы сейчас запишем окончательные приказы для офицеров, оставим только пропуски, где «дата» и «X» у этой «Анны».
Так и сделано.
В тот же день около пятнадцати сорока пяти ординарец полка довольно невежливо распахнул дверь. Капитан обернулся с недовольным лицом. Но ему не довелось выразить свое негодование. Ординарец, взволнованно улыбаясь, сказал:
– Приказ по полку: Анна, пятнадцатое июля, X равно два ноль-ноль.
Карандаш не слушается в руках. Веллер и Райзигер заносят в приказы: «Анна, пятнадцатое июля, X равно два ноль-ноль».
Едва стемнело, вестовые-офицеры поскакали к позициям своих батарей.
Чуть позже на позицию приехали верхом капитан Бретт, лейтенант Веллер, лейтенант Райзигер и унтер-медик Винкель. В штабе дано указание: немедленно упаковать все вещи и оставить повозку с багажом наготове в течение всей ночи. Вся поклажа в одну повозку.
У офицеров при себе ничего, кроме карт и противогазов.
Пятнадцатое июля 1918 года, час тридцать. Происходящее на фронте – какой-то чудовищный военный карнавал. Если даже пойти вслед за капитаном Бреттом и его штабом, присоединиться к ним, едва они спешились и отправили лошадей с денщиками в тыл, если вот теперь тяжело карабкаться с ними всю ночь на высоту впереди, на самый верх, на вершину высоты, в густые заросли ежевики, – даже тогда этого не поймешь, нет, не поймешь.
Наичудовищнейший карнавал войны. Всё кишит людьми. Справа и слева, впереди и позади – больше людей, чем можно сосчитать. Слышен гул, перешептывание тихих голосов, но достаточно громких, чтобы вновь и вновь ударять по ушам, подобно приливам и отливам волн.
Взгляните на этих людей. Это что, солдаты? Ни униформы, ни фуражек, ни касок. Конечно, у них высокие сапоги поверх серых полевых штанов. Но руки и шея голые, грудь обнажена. Это что, солдаты?
Один разгуливает, другой тихонько насвистывает, третий чего-то острит, а тот вон тоже шуточки отпускает.
Выглядит так, словно всё это дети: прыгают туда-сюда, в прятки играют, ловят друг друга, снуют туда-сюда среди декораций этой костюмированной вечеринки.
Надо признаться, декорации на вечеринке хорошие. Распорядитель карнавала изрядно потратился.
Как будто хотел показать, как много у него в карманах.
Перешагните через вершину, отсчитайте шаги, измерьте расстояние: сто, двести, триста шагов. Здесь придется остановиться, тут тщательно возведенное проволочное заграждение – конец танцевального зала. А теперь, просто ради интереса, снова пройдите эти триста шагов назад, между прыгающими детьми. И начните шаг за шагом считать декорации: маленькие беседочки, будочки – и в каждой по одной пушке. Один шаг, два шага – первый ряд с промежутком в один метр, насколько можно увидеть, вправо и влево. А когда станет светлее, они потянутся дальше, еще дальше, чем можно разглядеть.
Еще делаем шаги – один, два, три, четыре, пять, – еще один ряд. Отличненько, славно продумано. Как сказали бы на уроке гимнастики, второй ряд стоит на просвете.
Еще делаем шаги: третий ряд, четвертый, пятый. А если надоест и если спросить у распорядителя карнавала, поверьте, он рассмеется и скажет:
– Это еще ничего, – тут он раскинет руки, гордясь собою, – у нас всего намного, намного, намного больше! – он поднимет большой палец и примется считать. – Извольте, а вот какого размера ваша гостиная?
Поразмыслив, вы ответите, что примерно шесть на восемь метров. Тут он засмеется еще пуще:
– Слушайте, на площади размером с вашу гостиную помещается, скажем, три или четыре орудия – прямо там, где мы оба сейчас находимся. То есть, – тут он делает несколько расстроенное личико, – совсем небольшие орудия. Конечно, у нас есть и побольше, – он продолжает взволнованно, – вы не подумайте, у нас есть и очень большие. Настолько большие, что одно из них не поместится у вас в гостиной, хоть я и, конечно, не хочу сказать о ней ничего уничижительного. Короче говоря, мы тут как целый склад всего.
Ему хочется пошутить, он похлопывает вас по плечу, доверительно, словно местный участковый, и говорит:
– Не вообразить такого орудия калибром от семи с половиной до тридцати восьми сантиметров, которого сегодня утром здесь бы не было, – он вжимает голову в плечи и заключает немного плаксиво, – но в данный момент мы не можем вам ничего из них передать. Нам всё это нужно самим.