Так и в этот раз, извергая изо рта клубы пара, дед в голубой майке и брюках, заправленных в кирзовые сапоги, взбивая пену выпавшего за ночь снега, трусил вдоль по улице. В это время она была еще пустынна. Только возле одной из калиток крошечная бабка с резким лицом, в шерстяном платке и пальто до пят, колуном отбивала у порожка лед.
— И-и, бородатой! — опустив к ноге тяжелый колун, беззлобно закричала она пробегавшему мимо деду Тишке. — Чо голяком бегашь, как спорсмен? Голова ело-ва-а-а!
— «Штобы тело и душа были мо-ло-ды!» — отвечал дед, прибавляя ходу.
Поглядев ему вслед, бабка укоризненно поджала губы — и снова затюкала топором.
…Обежав определенный для себя маршрут, дед Тишка вышел на финишную прямую. Впереди, с большим эмалированным ведром в руке, шла молодая беременная женщина, которая жила за несколько домов от интерната. Дело в том, что водопровод на этой крайней улице успели подключить лишь к школе-интернату — жители собственных домов пользовались двумя колонками, расположенными на противоположных углах…
Окутанный паром, как закипевший чайник, дед Тишка, перейдя на шаг, приблизился к женщине и молча, не допускающим сопротивления движением, отобрал ведро. Возле колонки намерз шишковатый холмик льда, вокруг валялись обгоревшие тряпки и деревяшки, которыми отогревали ее. Нацепив ведро, дед покачал ручку насоса. Вода текла тоненькой струйкой. Остывая, он поежился. Когда ведро наполнилось до краев, женщина несмело попросила:
— Спасибо… Давайте, я сама?
— Еще чего! — в сердцах отмахнулся дед Тишка. — В твоем положении — экую тягость подымать?
Ухватившись обеими руками за дужку, он поднял ведро… а нога скользнула по ледяному наросту — резко, будто подсеченный, дед Тишка с маху упал набок. Зазвякало покатившееся ведро, хлынувшую из него воду всосал снег. Женщина испуганно вскрикнула и схватилась ладонями за щеки. Смущенно улыбаясь, дед сразу встал.
— От незадача, шутяка ее побери! — сказал он, нагибаясь за откатившимся ведром — и, словно защищая, прикрыл ладонью правый бок.
Его лицо, до этого красное от бега и прихватывающего мороза, начало страшно бледнеть.
— Дедушка Тишка! Дайте, дайте ведро! — пугаясь еще больше, взмолилась молодая женщина.
Сделав свободной рукой отстраняющий жест, он постоял с минуту, жадно глотая воздух. Лицо постепенно приобретало естественный вид. Когда ведро наполнилось снова, дед Тишка глубоко, но осторожно вздохнул, снял его с колонки и, впереди женщины, в левой руке, понес к ее дому. Однако, поставив ведро возле калитки, опять побледнел до синевы. Не дослушав слов благодарности, он медленно пошел к интернату, бережно придерживая ушибленный бок.
После обеда, деду Тишке стало совсем худо. А к вечеру его отвезли в районную больницу.
Рентгенкабинет почему-то не работал. Поскольку у деда повысилась температура, положили его в терапевтическое отделение. Палата была на шестерых, тем не менее до поступления деда Тишки лежал в ней только один больной — лысый, изможденный, с запавшими глазами. В минуту облегчения дед попытался с ним познакомиться, но у соседа оказалась необъяснимая особенность: его бормотание с самим собой звучало достаточно членораздельно, зато когда разговаривал с другими — понять что-либо было невозможно…
Собственно, деда Тишку, вероятно первый раз в жизни, не интересовало ничего: он словно раздувался изнутри, дышалось тяжко, начал одолевать кашель. Когда сделали рентген, снимок показал: перелом четвертого правого ребра, вызвавший пневмоторакс, осложненный двухсторонним воспалением легких…
Первыми посетителями деда Тишки были его «сынки». Однако всех к нему не допустили — прорваться сумел один Васек Долгих. В белом халате, низ которого волочился по полу, он вошел в палату и едва узнал того, к кому пришел — уж очень дед опух. Увидев мальца, дед Тишка поманил его пальцем.
Возле кровати Васек вытащил из-под халата руки и положил перед больным кулек с яблоками и пару пачек «Примы». А затем, повинуясь знаку деда, пристроился на краешке кровати.
— Што, Васек? — едва слышно спросил дед Тишка. — Как… ребяты?
— Скучно без вас! — шмыгнув носом, сказал тот. — Скоро выздоровеете? Пора уж — три дня прошло… А к вам сюда все пацаны прибегли. Тетка не пушшает. Вот, яблоки кушайте. Сразу отобьет хворь!.. А курить пока не следоват.
И замолчал. Дед Тишка узенькими, уже не блестящими как обычно глазами, словно запоминая навсегда, смотрел на него. Потом, осиливая одышку, с трудом произнес:
— Васек, слухай… В комнате моей… в тумбочке, медали. Ежели што, сынок… отдаю тебе. Боле… некому. И других… одари.
Прервавшись, дед закрыл глаза, с хрипом вбирая воздух. Охваченный страхом, Васек вскочил, готовый бежать за помощью. Но дед Тишка заговорил снова:
— Вот што… главное… жить надо прямо… без хитростев. Людей любить… жалеть… Обижать… нельзя! Каждый… ласку хочет… Запомни…
Он еще раз долго, трудно перевел дыхание и закончил уже еле доносящимся шепотом:
— Иди, сынок… Прощай.
— Что вы прошшаетесь, как навсегда? — дрожащими губами выговорил Васек, поднимаясь с кровати.
Дед Тишка не ответил. Тогда Васек пошел. Но, обернувшись в дверях, крикнул:
— Приходите скорей! Мы вас ждем!
Дед Тишка вроде бы улыбнулся — чуть покривилась щелочка рта между отекшими щеками. И, приподняв руку, слабо махнул ею…
Ему становилось хуже и хуже. Но как-то на исходе ночи, путаясь между явью и бредом, ощутил дед Тишка внезапное облегчение. Сосед, находившийся через две кровати от него, усохший словно мумия, лежал на спине — о том, что он жив, свидетельствовало лишь тонюсенькое похрапывание, напоминающее звон будильника из-за тридевяти земель.
Койка деда стояла возле окна. Собрав все оставшиеся силы, он приподнялся, сел, привалившись к подушке. Кололи его нещадно — но сейчас эта боль не тревожила тела, воспринимаясь будто со стороны. Ночная темь за оконным стеклом едва приметно тронулась синевой — подступал рассвет: день обещал быть погожим. Сердце деда Тишки билось слабыми, затухающими толчками. Но голова была на удивление ясной. Медленный свет звезд таял в бездонности неба. Дед Тишка смежил веки, острые лучики коснулись зрачков — и он понял неслышный до этого зов вечности…
Было воскресенье и проститься с дедом Тишкой, навсегда покидающим Краснокаменское, собралось почти все население улицы Таежной и ее окрестностей. Среди многих был опечаленный человек — зубной техник по профессии, по призванию — селекционер. Он одним из первых подпер плечом красный гроб, в котором непривычно строгого и безмолвного деда Тишку выносили из школы-интерната.
А когда скорбная процессия уже готова была тронуться с места, из дверей здания гуськом выбежала группа мальчишек — и каждый нес подушку, снятую со своей постели. С очень серьезными сосредоточенными лицами они решительно протиснулись вперед — сразу за теми, кто нес деда Тишку…
И произошло это настолько стремительно, что никто не успел им помешать. Только директор, в первое мгновение ошеломленный не меньше других, придя в себя, попытался ухватить ближайшего за рукав но не сделал этого. Потому что на подушках, которые на вытянутых руках несли сынки деда Тишки, выстроившиеся в затылок друг другу, золотились его военные медали. Лишь одна белая — «За отвагу» — лежала на подушке Васька, возглавлявшего шествие. Сразу за ним следовал самый маленький росточком суровый малыш, прижимавший к груди подушку с гвардейским значком, надраенным еще дедом Тишкой…
…Спустя несколько дней, после окончания классных занятий, примерно в то время, когда дед Тишка отправлялся с ребятами в «хождения», они пришли к его могиле. Холмик уже успело окутать пушистым снегом. Сняв шапки, не шевелясь, сынки некоторое время постояли в молчании. Кто-то всхлипнул — но сразу умолк, пристыженный осуждающими взглядами товарищей: память полководца солдаты не имели права омрачать слезами…
Потом Васек, под пристальным вниманием остальных, укрепил в головах холмика тщательно оструганный столбик, увенчанный вырезанной из жести красной пятиконечной звездой. К столбику была прибита дощечка с округленными краями — на ней, также красными буквами, выведенными с великим старанием, значилось:
«ГЕРОЙСКОМУ НЕЗАБВЕННОМУ ДЕДУ ТИШКЕ. ВЫ С НАМИ И ВСЕГДА ЖИВОЙ».
Этот день был как опорошенная инеем сосулька. В промерзшем небе миражной проталиной круглилось солнце — сиреневые дымы из печных труб, словно диковинные оледенелые цветы зимы, тянулись к нему. И даже не верилось, что когда-нибудь наступит весна…
…Но весна придет. Как часто бывает в Ташкенте — сразу же за хрумкающим под ногами ледком яркой синевой широко распахнется небо, тепло просияет солнце, нагревая воздух — чистый, как растаявшая снежинка. Дрожащие капли в панике начнут выскакивать из гибнущих сосулек. И каждый, кто осознает невидимый груз прожитых лет, вдохнув весну, почувствует пронзающий сердце сквознячок печали…
…Вы видите старика, который чуть ли не каждого, идущего мимо, провожает добрым, задумчивым и как бы испытующим взглядом? Он сидит на одной из скамей в кишащем народом огромном зале ожидания междугороднего автовокзала. Нарушая правило, изложенное на электронном табло «Не курить!», он дымит, пряча в широкой ладони излюбленную горлодерную «Приму». На нем темно-серое полупальто, странная черная кепка-картуз с высокой тульей и черным же лакированным козырьком. Узнаете его по окладистой, почти седой, бороде и галстуку невообразимой расцветки? Да, это он — незабвенный дед Тишка!
Куда, влекомый только ему слышным призывом еще неизвестных, но самых желанных людей, направляется он сейчас? Судя по маршрутам отбывающих отсюда автобусов, его дорога проляжет через отроги Кураминского хребта в Ферганскую долину — над петляющим в горах шоссе дед Тишка увидит скорбно воздевшиеся к небу мудрые морщинистые утесы: окаменевшие обломки вечности…
Где задержится он на какой-то срок, чтобы затем вновь оказаться в пути? И через сколько дней, недель или месяцев это произойдет? Возможно, в конце весны — за окном автобуса проплывает мрачная скала, на подступах к ней рассыпется роща цветущих урючин и яблонь, и каждое деревце будет походить на удивительное дымчато-белое либо розовое существо, замершее на тонкой ножке… А то несколько позже, когда с отцвета