Вернулся Борис с обеденным прибором.
— Ну, отец, здесь была такая заморочка — жуть! Хорошо, что ты пришел позже. Если бы мы с Аленой не подоспели, мать запарилась бы до отключки. — Он громко засмеялся. — Ты не представляешь себе эту психопатку с ее кобелем! Еще сегодня утром она выдавала его за Казанову, а привела старого импотента… Нашу Альму от него с души воротило…
Алена накрывала на стол, а Борис азартно рассказывал отцу подробности собачьей свадьбы.
Владимир Сергеевич слушал молча. Ему было неловко, что все это говорится при незнакомой девушке. Он не знал, как остановить сына, но девушка, видимо, что-то сама почувствовала. Она сказала:
— Кончай, Борька. Дай отдохнуть папе, он же с работы пришел.
Борис сразу послушался. Он сдвинул груду барахла в угол и предложил отцу:
— Полежи, отдохни.
Ложиться Владимир Сергеевич не стал — сел, как в гостях, на край дивана.
Для приличия следовало что-то произнести. Он спросил у девушки:
— Вы тоже йог?
— Да это просто так, — ответила она. — Мода. Хотя — полезная. Мне вес надо согнать, лишние пять кило.
— Ничего они у тебя не лишние, — сказал Борис. — Прекрасные пять килограммов.
— Кончай, Борька, — сказала девушка.
«Почему я должен все это слушать?» — тоскливо подумал Владимир Сергеевич. И спросил:
— Вы на одном курсе с Борисом?
— На одном. Только я в Торговом.
— Между прочим, папа, — поспешно вмешался Борис, — у тебя наверняка неправильное представление об Институте торговли.
— У меня нет о нем представления, — сказал отец.
— И совершенно напрасно. Газет не читаешь. Сфера услуг сегодня в центре общественного внимания. Конкурс при поступлении в Торговый — двенадцать человек на одно место. Социологу полагалось бы знать это…
— Кончай, Боря! Ну чего ты вяжешься к отцу? Он со мной разговаривает, а не с тобой, — сказала девушка. — Вы на него не обижайтесь, Владимир Сергеевич, он вас очень уважает…
Из коридора, уже причесанная и прибранная, вошла Наталья Михайловна.
— Ребята, все кипит, все пережарилось… Володя, мой руки, Алена, неси, пожалуйста, куру.
За столом никакого напряжения не было. Наталья Михайловна вела себя так, словно ужинали они вчетвером не в первый раз и близость между ней и этой Аленой возникла уже давно.
Разговор снова зашел о сегодняшнем событии, и снова возбужденно-насмешливо обсуждались его бесстыдные подробности.
Владимир Сергеевич ел вяло и молча накалялся. Отодвинув от себя тарелку, заметил, что Наталья искоса наблюдает за ним.
— Невкусно? — спросила она.
— Нормально.
— У тебя неприятности на работе?
— Да что ты. Разве на моей работе бывают неприятности?
— Вы правы, Владимир Сергеевич, — сказала Алена. — Конечно, в науке меньше нервничаешь. У вас все можно доказать формулами. А вот, например, в торговой сети только одна формула: покупатель всегда прав. Конечно, это совершенно справедливо, но ведь публика у нас самая разная по своему культурному уровню, а товаров повышенного спроса на всех не хватает. И стресс может возникнуть каждую минуту…
— Извините, — вежливо перебил ее Владимир Сергеевич. — Какой номер лифчика вы носите?
Она опахнула свои ярко-голубые глаза кудрявыми ресницами и весело улыбнулась:
— Третий.
Борис вскинулся:
— А почему, собственно, это тебя интересует?
— Ну, вот что, ребята, — сказала Наталья Михайловна. — Закругляемся. Отец устал. Идите в свою комнату, я сама уберу со стола.
Когда они ушли, она села рядом с мужем и ласково спросила:
— В чем дело, Вова? Тебе не понравилась Алена?
— Она кретинка, — ответил Владимир Сергеевич.
— Не преувеличивай. Во-первых, она смущена знакомством с тобой и потому слишком старалась. Во-вторых, она очень любит нашего Борю.
— А он?
— Он еще не нашел себя. Он мечется… Ты же видишь, как он нервничает.
— Господи! — простонал Владимир Сергеевич. — Все они мечутся, ищут себя, калечат друг друга!.. Тридцать процентов разводов, миллионы матерей-одиночек…
— Милый, — сказала Наталья Михайловна и, обняв его, поцеловала в ухо. — Погоди обрушивать твою страшную статистику на голову одного нашего Борьки. Не надо каркать… Ты просто устал. И я вижу, что у тебя неприятности. По глазам вижу. Посмотри на меня.
Он увидел ее озабоченное, участливое лицо, все еще красивое, но уже тронутое равнодушно бегущим временем, и вдруг почувствовал свою вину перед ней: она-то при чем, она всегда оберегала его покой, и если это теперь обрушится, то не во что будет ему уткнуться. Только сейчас он ощутил чугунную усталость — не ту, что сковывает тело, а цепенит душу.
— Прости меня, — сказал Владимир Сергеевич.
— Вот и прекрасно!.. Умница, — обрадовалась Наталья Михайловна. — Сейчас я быстренько уберу со стола, в кабинет к себе не ходи, там я еще не успела прибраться, но ты не волнуйся, завтра все будет в ажуре. А сегодня поспим вместе, мы давно не спали вместе, я по тебе соскучилась.
Она говорила быстро, подряд, ее тело ловко двигалось по комнате, и, проходя мимо него, она улыбалась ему с непозабытым молодым лукавством.
Посуда была мгновенно унесена в кухню, диван широко раздвинут и застелен.
— Ну, расскажи, милый, что у тебя случилось? — спросила Наталья Михайловна, когда свет уже был погашен.
— Потом, — ответил Владимир Сергеевич. — Завтра.
Утром он осторожно поднялся, чтобы не разбудить ее, прихватил свою одежду и пошел было к себе в кабинет, но, открыв в него дверь, брезгливо отшатнулся — весь пол был загажен псами.
Альма сыто спала на своей подстилке в углу.
Завтракать Владимир Сергеевич не стал. Он ушел из дома, оставив на столе в кухне яростную записку жене и сыну: возмущение клокотало в нем, когда он писал. И он был убежден, что, прочитав ее, Наталья в слезах позвонит ему в сектор. Однако день сложился хлопотливо, Владимира Сергеевича несколько раз вызывали из его служебной комнаты да еще и подолгу разговаривали с ним по телефону — и он решил, что вряд ли Наталье удалось к нему пробиться.
К вечеру домашние события уже утратили для него оскорбительную четкость; в глубине души даже стало затлевать ощущение досады на те глупости, что он допустил в своей записке.
А в самом конце рабочего дня внезапно позвонила ему Алена. Голос у нее был торопливо-захлебывающийся:
— Я по секрету… Из автомата. Это Алена… Вы не рассердитесь на меня, Владимир Сергеевич? Я нашла утром ваше письмо в кухне. И спрятала его, не отдала Наталье Михайловне. И Борьке тоже ничего не рассказала. Они же вас очень уважают!.. А в кабинете вашем все-все вымыто… Владимир Сергеевич, миленький, вы приходите поскорее ужинать… А в понедельник мы с Борисом идем регистрироваться, он велел мне ничего не говорить вам, но это же глупо, правда?..
И ужинали они в этот вечер снова вчетвером, но уже в чисто прибранной квартире.
ХВОРЬ
Приехал новый начальник поселкового отделения связи Петр Васильевич Крылов. Семьи он не привез с собой, оказался холостяком. И прежде не был женат — это тоже стало известно.
Связисты, жильцы двухэтажного деревянного дома, вечером услышали, как в квартире их нового начальника заиграл баян. Сперва соседи подумали, что это телепередача, но монтер Дима Путятин, сверившись по своему телевизору, увидел, что на экране показывают лекцию.
Баян играл тихо, печально. Жена Димы, Паня, работавшая на почте оператором, решила, что у начальника гости на новоселье, и все ждала, когда раздастся топот пляски, шум хорового пения. Однако, кроме негромких звуков баяна, из-за стены ничего не доносилось; да и в коридоре никто не замечал, чтобы к Петру Васильевичу проходили люди.
Паня, женщина любознательная и неробкая, постучалась к нему в дверь. За музыкой он долго не слышал стука, а потом сказал:
— Войдите.
Переступив порог, она увидела: Петр Васильевич сидит посреди пустой комнаты на казенном табурете и держит на коленях баян.
Извинившись, Паня попросила у него спички. Он прошел на кухню, вынес коробок.
— А для кого вы играете? — спросила Паня.
— Для себя.
— Разве это возможно?
— Почему же невозможно, — ответил Петр Васильевич. — В этом состоит мой культурный отдых.
Он отвечал вежливо, даже как-то застенчиво улыбаясь. И, несмотря на поздний час, на нем был пиджак, белая рубаха с галстуком, глаженые брюки и уличные модельные туфли.
Свою беседу с начальником Паня пересказала мужу. Сделала она это назидательно, чтобы Дима понимал не только свою жизнь, но и другие запросы. Однако Дима, мужик грубый, подытожил ее рассуждения:
— Придурок он.
Нового начальника связисты встретили хмуро. И не потому, что он тотчас им не понравился. Скорее даже, у них не сложилось о нем никакого быстрого мнения. А дело было в том, что его сравнивали с Ольгой Ивановной, — она проработала на этом месте пять лет и уехала с повышением в другой район.
На начальницу Ольга Ивановна нисколько не была похожа. Молодая, веселая, случалось, она даже плакала, когда что-нибудь в отделении сильно не ладилось. А связистскую работу знала она досконально: могла посидеть за аппаратурой, отстучать и принять телеграмму, соединить на коммутаторе абонентов, оформить любую почтовую операцию.
В дни зарплаты деньги лежали у Ольги Ивановны на столе в конвертах, с фамилиями. Всякий работник подходил к столу и брал свой конверт. Расписывался в ведомости. Сходилось копейка в копейку, чужого никому не надо было.
Перед праздниками Ольга Ивановна причесывала женщин: она умела это делать даже горячим способом, щипцы были у нее собственные, грела их на электрической плитке. У Анны Максимовны с радиоузла уж на что были редкие волосы, а под руками Ольги Ивановны получались взбитые, как торт.
Придумала Ольга Ивановна каждый год, весной, справлять юбилеи работников по выслуге лет. Праздновали семейно: кто варил брагу, кто приготавливал жаркое, кто пек пироги. А еще приносили свою квашеную капусту, соленые огурцы, грибы. Самую большую комнату — операционный зал почты — приспосабливали после рабочего дня под пир.