А за столом поднялась Ирина Владимировна — красивая, еще молодая женщина, элегантно одетая. Голос ее звучит проникновенно:
— Милая Елизавета Алексеевна! Дорогой Егор Иванович! Пятьдесят лет вы дружно прожили вместе. Пятьдесят лет взаимной любви и уважения. Я вошла в вашу семью девушкой и всегда восхищалась вашей мудростью, дорогой свекор, и вашим безмерно добрым сердцем дорогая свекровь! Нет, это не те слова!.. Оба вы стали и моими родителями! Всем лучшим, что есть во мне, я обязана вам. И это лучшее, это прекрасное мы с Анатолием, как в эстафете, стараемся передать нашей Гале…
Когда Ирина Владимировна поднялась и начала говорить, Галя опустила голову, нашарила в кармане своего платья пачку сигарет и, толкнув плечом подругу, сидящую рядом, шепнула:
— Пошли, Танька, покурим…
— Тебе же сейчас тост говорить, — шепнула Таня.
— Перемучаются.
Незаметно нырнув под стол, Галя выползла из зала, благо дверь оказалась рядом, да и все внимание гостей обращено в противоположную сторону. Быть может, только дед Самойлов, сидящий во главе стола, углядел маневр внучки, но прикрыл ладонью лицо, и не совсем понятно, как он к этому отнесся — не то нахмурился, не то улыбнулся.
Галя закурила на лестничной площадке ресторана, — здесь топчутся гости и из других залов, — она стоит в стороне, опершись о перила.
Слышны аплодисменты, они доносятся с банкета Самойловых. И на площадке появилась подруга Таня — симпатичная толстуха, почему-то всегда взволнованная. Она тоже задымила.
— Анатолий Егорович предоставил тебе слово, а тебя нет! — укоризненно сообщила она.
— Обошлись?
— Он сам стал говорить.
— Ну, это надолго… Папахен, когда выпьет, не владеет сюжетом. Вообще, Танька, дети должны как можно раньше уходить от родителей. Стукнуло восемнадцать лет — и с приветом!
— А я бы ни за что не ушла из дома.
— Ну, у тебя — так, а у других — иначе. Должна быть свобода выбора. Я вообще за свободу личности…
Из-за спины раздался голос:
— Свободная личность, дай, пожалуйста прикурить.
Галя обернулась — это ее двоюродный брат Митя. Она чиркнула зажигалкой.
— Удираешь?
— Точнее, ухожу. У меня дежурство на телеграфе.
— В такой день мог бы и подмениться.
— Не смог. Я предупредил бабушку и деда…
— Ладно, ладно. Топай, маменькин сынок, гляди, чтоб она тебя не нашлепала по попке…
Застенчиво улыбнувшись, Митя кивнул девушкам и быстро исчез. Галя посмотрела ему вслед.
— Хороший, умный парень, а дурак. — Обернулась к Тане. — Знаешь, почему он удрал? Не желает лишний раз разговаривать со своим отцом, с дядей Борей… Мне бы такого отца, как дядька! Ладно, Танюха, пошли в зал. Я хочу расцеловать деда с бабкой отдельно от всех…
Часа через два Анатолий отвез стариков домой. Вел машину он, рядом с ним сидела мать. На коленях у Елизаветы Алексеевны лежал ворох цветов. Позади Егор Иванович был тоже обложен букетами и подарочными пакетами.
Они ехали по вечернему городу.
— Ну как, мама, довольна? — улыбаясь, спросил Анатолий.
— Очень… Спасибо, Толя. Всем вам спасибо, вы у меня хорошие.
Анатолий обернулся к отцу:
— А ты почему молчишь? Опять что-нибудь не слава богу?
— Не вертись, — велит Егор Иванович. — Во-первых, ты за рулем…
— А во-вторых?
— И выпил порядочно.
— Хитрый, батька! — смеется Анатолий. — Не отвечаешь на поставленный вопрос… И как ты, мама, прожила целых пятьдесят лет с таким занудливым мужиком!
— Любила! — улыбнулась Елизавета Алексеевна. — Он, Толенька, такой кавалер был…
— Кавалеры теперь бывают только в балете. — Анатолия распирала словоохотливость. — Маменька у нас карась-идеалист. Я бы тебя, мать, зачислил ко мне в институт, — может, тебе удалось бы впрыснуть в наших студентов известную долю идеализма. А то они у нас чересчур практичны, им подавай на тарелочке все готовенькое…
Движение на улице становится интенсивнее. Анатолий продолжает говорить, вертя одной рукой баранку. Свисток.
— Толя, милиционер! — всполошилась мать.
— Нормально! Моя милиция меня бережет.
Он направил машину к тротуару и остановился. Приблизившись, лейтенант козырнул:
— Инспектор ГАИ Овсянников. Прошу права. Техталон.
Он вынул из кармана кителя компостер.
— Минутку, товарищ инспектор, — Анатолий вышел из машины.
Родителям видны лишь две спины: сына и инспектора.
— Егор, — просит старуха. — Ты бы вышел, тоже объяснил…
— А чего объяснять-то?
— Ну, что едем с золотой свадьбы. Сын нас везет… Егор, выйди…
— Отбодается. Нашего Толю в ступке не поймаешь.
Анатолий сел в машину, спрятал документы. Тронулись, поехали.
— Проколол талон? — спросил отец.
— Куда колоть-то? — рассмеялся сын. — Там и так решето: три дырки.
— Неужели права отобрал? — ахнула мать. — От тебя же вином пахнет!..
— Нисколечко, — Анатолий вынул из кармана пиджака орешек. — Видала? Мускатный орех. Погрызешь — и запах отбивает.
Он подмигивает в лобовом зеркале отцу.
…Старики Самойловы живут в коммунальной квартире. Два окошка их комнаты глядят на тихую коротенькую улицу. С тротуара, поднявшись на цыпочки, можно постучать по стеклу. Занавески на окнах тюлевые, прозрачные, — из комнаты всегда видно, кто стучит; свои редко пользуются дверным звонком, разве что вечером, когда на улице темно.
На другой день после «Метрополя» пришел к ним Борис. Елизавета Алексеевна тотчас принялась кормить его, ей всегда казалось, что сыновья голодные, они и вправду ели в доме матери с каким-то детским аппетитом.
Но сегодня Борис поклевывал еду мрачно, устало. Егору Ивановичу это сейчас невдомек, он увлечен стариковским занятием: сортирует лекарственные пузырьки и пакетики таблеток в новом аптечном ящичке. Полюбовавшись своей работой, он обернулся к сыну:
— Здорово я его приладил! Пришлось пробки заколачивать в стенку… Молодец Митька — прекрасную подарил аптечку!
Борис отставил недоеденную тарелку, закурил.
— Спасибо, мама.
Уже по тому, с каким тоскливым лицом он вошел в комнату, как невнимательно, нехотя ел, Елизавета Алексеевна поняла, что душа сына чем-то омрачена. Она даже угадывала причину. И ей захотелось успокоить его.
— А я вчера порадовалась на тебя с Митей. Он сам подошел к тебе, поговорил…
— Глубочайшая беседа состоялась! — В голосе Бориса застарелая горечь. — «Здравствуй, папа. — Здравствуй, Митя. Ну, как живешь, как здоровье? — Спасибо, ничего. А ты как? — Я тоже ничего. Спасибо…» Весьма содержательно!
— Не сердись на него, Боря.
— Да я не сержусь. Старик обернулся:
— Скажи пожалуйста, какой благородный! Не сердится!.. Хотел бы я поглядеть на тебя, как бы ты беседовал со мной, если бы я улепетнул от твоей матери, когда ты был младенцем!
— Егор! — останавливает мужа Елизавета Алексеевна.
— А ты меня не регулируй. Уже сто раз говорено было!..
— Но я же им квартиру оставил, — сказал Борис. — Мне жить негде было, я уехал…
— Митька тебя до десяти своих лет в глаза не видел. Нам, старым дуракам, кажется, что для ребенка десять лет — пустяки. А это — целая жизнь…
Старику, видно, давно надоело толочь эту тему, он снова принимается за аптечку. Однако Елизавета Алексеевна чувствует, с какой упрямой обидой Борис относится к отчужденности своего Мити.
— Я думал, он вырастет, поймет… Неужели, мама, ты не можешь объяснить ему, что это глупо?
— Не могу, Боренька.
— Но почему?
— Ему это больно.
— А мне?.. Столько лет простить меня не может!
— Он простил. Давно простил. Да ведь Катя ему мать, на ноги его поставила, растила…
— А я не виноват, что она у меня денег не брала. Сколько раз отправлял по почте, а она возвращала… И вина моя в чем? Разлюбил. В пустоту ушел, ни к кому. Из честности — чтоб не обманывать. Не притворяться. Не оскорблять равнодушием… Странно — когда человек любит, у него не спрашивают: а почему, за какие-такие качества ты в нее влюбился? Но вот если разлюбишь, непременно пытают: за что? чем нехороша? Попробуй, объясни, да еще собственному сыну! И теперь он не желает видеться…
— Он хочет, Боренька.
— Откуда это тебе известно?
— Вижу… А за свадьбу нашу спасибо. Там нам было хорошо: все вместе, все опять мои…
— А чего ты их всех по очереди благодаришь? — ворчит старик. — Пятьдесят лет я́ с тобой прожил, мне надо говорить спасибо.
Борис поднялся, опираясь на палку.
— Тебе-то как раз повезло, папа.
Он вынул из кармана деньги, положил их на стол.
— Не надо, Боря, — просит мать. — У нас еще есть. А вы все и так потратились на эту свадьбу…
— Ладно, мамочка, не будем… — он целует мать. — Звоните, если что.
Мать высыпает из вазочки на стол коржики, заворачивает в пакет и кладет в портфель сына.
— Как у тебя с директором, уладилось? — спросил отец.
— Уладилось. Будь здоров, папа.
— Но чем все-таки кончилось?
— Ой, сейчас скучно рассказывать. Как-нибудь потом.
Мать пошла провожать его в прихожую. На прощанье сказала ему с порога:
— Ты, Боренька, не тереби Митю. Это пройдет у него, увидишь — пройдет.
Борис безнадежно махнул рукой и ушел.
Уж так сложились отношения в семье Анатолия Егоровича Самойлова, что, несмотря на внешнее благополучие — просторная, хорошо обставленная квартира, полный достаток, — здесь в любую минуту, иногда, казалось бы, из-за совершеннейших пустяков возникала «напряженка» — это словцо ввела в дом дочь Галя.
Самым беспокойным временем суток было для Гали утро: почему-то так получалось, что утром она вечно торопилась, опаздывая на занятия в университет, а именно утром у ее матери возникала настойчивая необходимость побеседовать. И эти беседы Галя раздраженно окрестила «воспитательскими десятиминутками».
Вот и сейчас, когда она заканчивала торопливые записи в тетради и одновременно пихала в портфель книги, в дверях ее комнаты возникла Ирина Владимировна.