— Ты когда сегодня вернешься?
— Не знаю.
— Умоляю тебя, Галюша, поешь между лекциями. Я сделала тебе бутербродики с колбаской и с крутым яичком…
Некоторое время длилась пауза, а затем Ирина Владимировна произносит крайне деликатным тоном:
— Ты меня извини, доченька, я знаю, что ты не любишь, когда вмешиваются в твои дела…
— Терпеть не могу!
— …но мне кажется, что Елизавета Алексеевна и Егор Иванович вчера на свадьбе чуточку обиделись на тебя. Ты должна была, как внучка, произнести…
— Я никому ничего не должна. Не мешай мне, пожалуйста, я и так опаздываю.
— Бабушка была такая красивая! И Егор Иваныч выглядел прекрасно. Душа радовалась, глядя на них!
— И давно?
— Что давно?
— Давно она у тебя радуется?
Ирина Владимировна ответила, сдерживая обиду:
— Но ты ведь сама слышала, какой тост я произнесла?
— Слышала. Юбилейные тосты — всегда вранье! Лицемерие!
— Боже, до чего ты груба!
— «Какая есть — желаю вам другую…» Это цитата, мама: стихи Ахматовой.
Галя уже уложила книги в портфель и, выйдя в гостиную, взяла приготовленный ей завтрак. Запихнула и его в портфель.
Ирина Владимировна снова возникла рядом.
— Значит, по-твоему, твоя мать — лицемерка?
— Не задуривай мне башку перед занятиями…
— Я восторгаюсь дедушкой и бабушкой, я от всей своей усталой души поздравляю их с дивно прожитой, дружной жизнью, и, наконец, тебе отлично известно, как я стараюсь заботиться о них!..
— Стараешься, стараешься, очень сейчас стараешься. — Галя надела плащ. — А когда я была еще девчонкой и бабка звонила нам по телефону, ты велела отвечать, что тебя нет дома… Приветик, мамахен, я побежала…
— Это ложь! — кричит ей вслед Ирина Владимировна. — Тебе доставляет наслаждение унижать, оскорблять меня…
Плача, входит в гостиную, набирает номер телефона.
— Анатолия Егоровича… Толя, я больше не могу, Галя стала невыносима…
Голос Анатолия в трубке:
— У меня совещание.
Треск, трубка повешена. Ирина Владимировна рыдает.
После ссоры с матерью Галя испытывала и некоторое раскаяние и, как ни странно, жестокое удовлетворение от того, что удалось сказать ей в глаза правду. Конечно, совестно доводить ее до слез, но какого черта я должна терпеть эти вечные нотации, да еще фальшивые, и вообще, пусть не вмешивается в мои отношения с дедом и бабкой, пусть вообще не суется в мои дела… Вот так или примерно так думала Галя в переполненном троллейбусе по дороге в университет.
А у ворот университета, вглядываясь в нескончаемую быструю толпу студентов, топтался сейчас парень лет шестнадцати, пригожий, не по годам рослый, но еще нескладный; нескладность его объяснялась, возможно, и тем, что ему очень хотелось выглядеть в этой толпе независимым, вроде он ничем не отличается от всех этих торопливых парней-студентов. Однако желанной независимости мешало, что Валера торчит здесь, как штырь, а голова его вертится то вправо, то влево, явно выискивая, высматривая кого-то.
— Валерка, здорово! — сзади хлопнул его по плечу студент.
— Здравствуй, — обернулся Валера.
— Ты чего пропал? Подевался куда-то, не заходишь к нам в общагу…
— Я заходил.
— Когда? — Студент торопится, не слишком вслушиваясь в ответы.
— Раза три заходил…
— Ну и молодец. Ну и правильно… А как, вообще-то, жизнь молодая?
— Нормально.
— Молоток, Валерка! — Студент снова хлопнул его по плечу. — Извини, побежал, лаборатория у меня…
И исчез. Еще один студент узнал, увидел на бегу Валерку:
— Салют, старик! Рад видеть… Вспоминали тебя на днях…
— Кто?
— Да всем стройотрядом. На будущий год поедешь с нами?
— Дожить надо.
Студент засмеялся.
— Здоровущий мужик — коло́м не убьешь!.. Главное, не тушуйся, заходи. Слушай, а тебе деньжат не надо? Я вчера стипендию получил, могу пятерку ссудить…
— А я сам могу тебе десятку отстегнуть, — и Валера полез в свой карман.
— Ну и дурень, обиделся, — студент сунул руку на прощанье. — А ты кого ждешь? — Это он уже крикнул издали. — Галку? — И подмигнул.
Все более хмурея, Валера неприкаянно топтался у ворот. Пожалуй, ему уже не пристало больше торчать здесь, но внезапно лицо его осветилось робкой радостью.
— Галя!
Он увидел ее в гурьбе спешащих к воротам студентов. И она подбежала к нему, улыбающаяся, веселая. Рядом поспевала за ней подруга, толстуха Таня, и еще кто-то из сокурсников, но Галя помахала им рукой:
— Идите, ребята, я вас догоню…
Отойдя чуть в сторону и не выпуская его руки:
— Ох я и виновата перед тобой, Валера! Но ты и сам хорош гусь, мог бы хоть позвонить.
— Я звонил.
— Ну, не застал, мог бы еще раз.
— Да я и еще раз…
— Валерочка, милый, замоталась — сбрендить можно! Каждый день думаю: надо повидаться, надо повидаться… А ты почему, между прочим, не на работе?
— В вечернюю смену я.
— Не врешь? — улыбнулась Галя.
— Вру.
— Смотри, я ребятам нашим пожалуюсь!
— А им до фонаря.
— И не совестно? — мельком взглянула на часы. — Слушай, Валерочка, ты в пятницу вечером непременно приходи ко мне.
— Я лучше позвоню.
— Ну, позвони… — Она уже очень торопится. — Мамы моей боишься? Она — ничего, ворчит, как все предки, но я ее в строгости держу, не распускаю… Побежала, Валера, спасибо, что пришел…
А он еще постоял у пустых ворот. Студенты схлынули.
У себя в институте Анатолий Егорович задерживался допоздна. В особенности — перед началом нового учебного года. Забот у него хватало по загривок. Лет двадцать пять назад он сам закончил этот институт, здесь остался в аспирантуре, здесь защитился и вот уже десятый год ректорствует.
Нынче он задержался у себя в кабинете по причинам особенно огорчительным, а поделиться своими огорчениями он мог лишь с Сергеем Никитовичем Карягиным, проректором по учебной части, человеком, которого он ценил и с мнением его считался. Карягину было под шестьдесят, но седина еще не тронула его густую шевелюру, а всегда внимательные глаза светились терпеливым сочувствием. Он сидел сейчас в кресле против стола ректора, но Анатолий Егорович нервно шагал по диагонали своего кабинета и садиться за стол, видимо, не собирался.
— Сколько же мы недобрали в этом году?
Заглянув в папку, разложенную на коленях, Карягин ответил:
— Сорок два абитуриента, Анатолий Егорович. Конкурса практически у нас не было: семь десятых человека на одно место.
— И девиц, как всегда, больше, чем парней?
— Примерно пополам.
— Это сейчас примерно пополам. А с зимы начнут выходить замуж, беременеть, отчисляться, брать академические отпуска…
Карягин вынул из папки листок бумаги.
— Я тут сочинил текст для газетного сообщения. «Объявляется дополнительный прием… Иногородние обеспечиваются общежитием… Выпускаем инженеров широкого радио- и телевизионно-телетайпного профиля…»
В дверь заглянул комендант общежития:
— Разрешите, Анатолий Егорович?
— Давайте, только быстренько.
— Доски для полов, сороковку, завезли, Анатолий Егорович. Сыроваты, но сойдут. А вот трубы водопроводные…
— Да я уж писал, звонил, умолял!..
— Вы извините, хотел вам подсказать, Анатолий Егорович. У меня в общежитии в семнадцатой комнате проживает студент Карасев. Челябинский сам. У вас на втором курсе. И хвост у него несданный по математике. А папаша его как раз работает в ихнем Челябинске в тресте «Водоканал». Он там хоть и не самый главный, но около того. Для ихнего треста отгрузить двести метров дюймовых труб, это все равно, что нам с вами сморкнуться…
— До Челябинска тыща километров, — досадливо перебил Самойлов. — И трест «Водоканал» не имеет к нашему институту никакого отношения.
— Трест не имеет, а папаша Карасева имеет. У него сердце болит за сына. Он переживает. Намек ему только дать, брякнуть по междугородной. Или сынишку самолетом наладить — расход невелик, а трубы в кармане…
— Сколько раз я вам говорил, — устало произнес Самойлов, — чтобы вы не впутывали меня в ваши махинации.
— Протечки у нас, Анатолий Егорович. Штукатурка на потолках обваливается… — Комендант тяжело вздохнул и исчез.
Самойлов прошелся по кабинету, сел за свой стол.
— Сорок два человека недобрали! Стыдоба! — Он потер виски, как от головной боли. — Лет десять назад, Сергей Никитич, молодежь ломилась в технические вузы. Самая была престижная специальность — инженер! А нынче и слово такое перевелось: технарями обзывают. Мы с вами родных дочерей не смогли укла́нять в наш институт — в психологи пошли, в университет… Да и дворник получает больше, чем инженер…
— Дело не в зарплате, Анатолий Егорович. Молодые люди стремятся понять, как устроен человек. По каким законам он живет. Техника на эти вопросы не отвечает. Один умный ученый сказал, что грядущий двадцать первый век будет либо гуманитарным, либо его не будет вовсе.
— Идеализируете вы нынешнюю молодежь. Ничего они не стремятся понять. Прагматики они — где бы побольше огрести, вот что они вычисляют…
Зазвонил телефон. Самойлов взял трубку:
— Да… Ирина, я сейчас занят… А она и мне дерзит так же, как тебе. Ладно, попытаюсь… — Повесил трубку, некоторое время помолчал, а затем внезапно спросил: — Сергей Никитич, у меня к вам личный вопрос. — Тон Анатолия становится чуть затрудненным: — Вы умеете разговаривать со своей дочерью Таней?
— То есть?
— Ну, в общем, вы с ней понимаете друг друга?
— Я как-то над этим не задумывался.
— Поскольку не задумывались, следовательно, понимаете. А у меня с Галей нарушена обратная связь. О жене и говорить не приходится: Галка хамит ей с пол-оборота… Меня вроде слушает, но не слышит.
— А вы ее?
— К сожалению, слышу. И мне иногда трудно поверить, что это моя родная дочь. Рос ребенок в моем доме, бегала по комнатам прелестная девочка, взбиралась ко мне на колени… И уловить то мгновение, когда вдруг все пошло в разнос, кувырком, я не могу даже задним числом. Просто внезапно о