— Тем лучше! — воскликнула Галя.
— Тем хуже! — сказал адвокат. — Ибо выездной суд для того и заседает показательно, чтобы воспитать не только подсудимого, но и присутствующих в зале в духе уважения к закону.
Лицо Гали стало жалобным. Она даже молитвенно сложила руки, прося адвоката:
— Я вас умоляю… Ну пожалуйста, помогите нам, возьмитесь… Вы не думайте, мы не даром, мы с ребятами скинемся… Митька, перестань давить мне на ноги!..
Адвокат не обиделся. Поднявшись из-за стола, он спокойно сказал:
— Понятно. До вас, очевидно, дошли слухи, что адвокаты получают с клиентов дополнительные суммы сверх положенного тарифа. Возможно… Что касается меня, то это исключено… Тем более когда речь идет о подростках… Хорошо, я возьмусь за это дело…
Борис Егорович не часто навещал своего брата Анатолия: перезванивались по телефону — этого им обоим хватало, жизненные и профессиональные интересы их давно разбрелись в разные стороны. Анатолий полагал, что брат постоянно копается в своих «комплексах» — этим модным термином Анатолий крестил все, что, по его мнению, мешает работе и душевному равновесию. Борис же не терпел прямолинейности брата, она казалась ему плодом ограниченного кругозора и, в общем, всего того, что тоже именовалось модным термином — бездуховность. Обоюдные взгляды давно были им известны, серьезных споров между ними уже не возникало, но, встречаясь даже изредка, они невольно касались своих «болевых точек» — эти расхожие словечки тоже были у них в ходу.
Все это не мешало братьям любить друг друга и в случае надобности отзываться на взаимные беды.
Узнав как-то у отца, что в доме Анатолия неблагополучно, Борис обругал себя за то, что не звонил брату, и пошел к нему вечером без всякого предупреждения.
Его приходу, кажется, обрадовались, накормили, напоили чаем. Анатолий недавно вернулся из своего института: устал, после ужина предложил сыграть в шахматы. Ирина Владимировна убрала со стола, помыла посуду и прилегла в смежной комнате на диван — ей было интересно, как муж поведает своему брату о безумных поступках Гали и что посоветует Борис. Однако сквозь открытую дверь не доносилось ничего заслуживающего внимания. Сперва вообще братья играли молча, а затем Анатолий сказал:
— Взялся за фигуру — ходи. Зеваешь, Борька.
— Извини.
После долгого молчания и стука шахмат по доске снова раздался голос Анатолия:
— Между прочим, из твоей школы в мой институт не было ни одного заявления. Это, Борька, не по-братски, мог бы хоть нескольких выпускников сагитировать. — И он громко засмеялся.
— Я их другому учу. Вернее, призван учить, — сказал Борис.
— Чему ж это, если не секрет?
— С помощью моего предмета — художественной литературы — нравственности, свободомыслию, совестливости.
— И получается? Не подсчитывал? Какой выход в граммах?
— Не подсчитывал. Но иногда, вероятно, получается. Судя хотя бы по тому, что инспектор роно постоянно недоволен мной.
— Ну, знаешь, по такому принципу можно далеко зайти!.. Шах.
— А мне далеко не надо, — сказал Борис. — Я — про школу. Чему я только не учил детей за четверть века работы!
Ирина Владимировна тотчас отозвалась из смежной комнаты:
— Да, да, я абсолютно с вами согласна, Боря: нашу Галю совершенно изуродовала именно школа!
— Не убежден, — сухо сказал Борис.
— А ведь последние годы, между прочим, она училась у тебя, — ввернул Анатолий.
— И я об этом нисколько не сожалею.
— Так же, кстати, как я нисколько не сожалею, что твой Митька окончил мой институт… Играй или давай бросим, ты все время зеваешь…
И снова воцарилось молчание. Ирина Владимировна подумала, что братья, вероятно, ощетинились друг на друга. Но голос Бориса прозвучал тихо и задумчиво:
— У каждого воспитателя есть, по-моему, как у танка, непростреливаемая зона: то маленькое пространство, что находится рядом. Чаще всего мы промахиваемся рядом — в своей семье. — Он поскрипел стулом и спросил: — Ты давно был у родителей?
— Дней десять назад. Звоню каждый день. И Ирина звонит.
Ирина Владимировна тотчас охотно подтвердила:
— Позавчера была у них, относила деньги и парное мясо. Полтора кило. Елизавета Алексеевна не очень хорошо себя чувствует. Правда, она довольно мнительная…
— Немножко, конечно, есть, — добродушно засмеялся Анатолий. — Впрочем, как все старушки. С одной стороны, они твердят, что им жить надоело, а с другой — обожают лечиться…
— Маму надо бы показать хорошему кардиологу, — сказал Борис. — Я разговаривал с их участковым врачом, она славная женщина и тоже считает это нелишним.
— Хорошо, — кивнул Анатолий. — Я организую. Пришлю отличного кардиолога.
— Лучше не присылай, а приезжай вместе с ним.
— Ладно. Приеду… Ты когда был у них?
— Третьего дня.
— Отец сердится на меня?
Борис ответил неуверенно:
— По-моему, нет.
— Он стал обидчив, — сказал Анатолий. — С ним бывает трудновато.
— С нами тоже нелегко… Лет тридцать назад давали старшеклассникам для сочинения вольную тему, рекомендованную Академией педагогических наук: «Достоинства и недостатки моих родителей». Давали и не понимали, как это безнравственно… — Он смешал шахматы на доске. — Сдаюсь, проиграл…
— Ну что ты все время расчесываешь себя, Борька! — досадливо сказал Анатолий.
Борис поднялся, собираясь уходить. В прихожей раздался звонок. Ирина Владимировна пошла открывать дверь.
Анатолий поднялся вслед за братом и, стараясь не обидеть его на прощанье резким тоном, сказал с усталым добродушием:
— А мне, Боренька, надоела эта либеральная болтовня, эти квартирные парламенты, всякие фиги в кармане! Мы обожаем обсуждать время, в котором жили, выискивая его просчеты. Дело надо делать! Дело. И уж во всяком случае не посвящать молодежь в свои сомнения. Им ведь только и подавай эти самые сомнения — и тотчас налицо цинизм…
Из прихожей в комнату сперва вошла Ирина Владимировна, на ходу она приложила палец к губам, давая понять, что никаких вопросов задавать не следует. За ней — Галя с чемоданом в руках и Митя.
Как только они вошли, Борис Егорович, собиравшийся уходить, опустился на стул.
Галя подошла к нему, поцеловала:
— Здравствуй, дядя Боря.
Отцу — кивнула.
Митя, тщательно скрывая смущение, приблизился сперва к Анатолию Егоровичу, поздоровался с ним за руку, затем к своему отцу.
— Добрый вечер, папа.
— Рад видеть тебя, — ответил Борис Егорович.
В комнате возникла неловкость, не ощущаемая, пожалуй, лишь Галей. А может, она и намеренно ведет себя так, словно решительно ничего особенного и не происходит в этой семье.
— Вы уже поужинали? — спросила она, ни к кому персонально не обращаясь.
И тотчас же решила:
— Митька, я только разложу вещички в своей комнате, и мы с тобой поедим на кухне.
Она ушла с чемоданом в недра квартиры.
Ирина Владимировна тихо сказала:
— Спасибо, Митенька, что ты привел ее домой.
Он пожал плечами:
— Я не приводил, она сама пришла. — И обернулся к отцу: — Как твое здоровье, папа?
— Да ничего, спасибо. А ты — как?.. Бабушка говорила, что ты сдаешь кандидатский минимум?
— А он, вообще, мог остаться в аспирантуре при нашем институте, — вмешался Анатолий Егорович. — Но ему, видишь ли, втемяшилось в мозги, что надо идти работать. Погнался за длинным рублем, поскольку аспирантская стипендия показалась ему плевой… Шучу, шучу, Митя не обижайся.
— Я на вас никогда не обижаюсь, дядя Толя.
— Это почему, собственно?
Митя улыбнулся:
— Мы живем с вами, дядя Толя, в разных измерениях.
— Хорош инженер! Учили тебя, учили, а так и не выучили, что все человечество живет в трехмерном мире, стало быть, и мы с тобой — в одинаковых трех измерениях.
— Есть еще и четвертое — в р е м я.
В комнату быстро вошла Галя, уже переодевшаяся, в халате и в домашних туфлях.
— Пошли, Митя, поедим, может, там у них еще и супчик от обеда остался…
Она потянула брата за руку, но он ответил:
— Спасибо, Галя. Я уже и так опаздываю — у меня сегодня вечерняя смена.
— Да что ты врешь-то? Сам говорил…
— Я ничего тебе не говорил, — сухо оборвал ее Митя.
— Да, да, — спохватилась Галя, только сейчас оценивая сложившуюся обстановку. — Забыла, дура. Тебе же в ночь дежурить…
Поцеловала его.
— Валяй беги, опаздываешь.
Упорно молчавший Борис Егорович поднялся со стула, опираясь на палку тяжелее обычного.
— Пожалуй, я тоже пойду…
Они вышли вместе. Сын приспособил свой шаг к медленной, хромающей походке отца. Некоторое время шли молча.
— Может, словить тебе такси, папа?
— Спасибо, не надо. Ты торопишься?
— Да нет, не особенно. До трамвайной остановки мы вполне можем дойти вместе. Тебе на каком, папа?
— Я на шестерке. А ты?
— Мне на тридцать четвертом.
— Вот и обменялись адресами, — горько улыбнулся Борис Егорович.
Снова пошли молча.
— Я очень рад, что ты часто бываешь у бабушки с дедушкой, — сказал Борис Егорович. — У тебя доброе сердце.
— Обыкновенное. Люблю их, потому и бываю.
— А мама не сердится на тебя за это?
— О маме не надо, папа. Ладно?..
Митя произнес это не жестко и не грубо, а скорее просительно, как человек, оберегающий ушибленную часть тела, до которой случайно коснулись.
Шаги Бориса Егоровича еще больше замедлились: он старался продлить свидание с сыном.
— Я все думал, все дожидался, — с трудом начал Борис Егорович. — Мне казалось, ты вырастешь, станешь взрослым человеком и постараешься понять. Бывают в жизни семьи такие обстоятельства, не управляемые логикой. Ты не думай, что я прошу у тебя прощения. Никакой вины за собой я не ощущаю. Так сложилось… Ты ведь знаешь, я ни к кому не ушел из дома. Я просто ушел…
Прохожих на улице мало, однако один из встречных, не слишком трезвый, спросил:
— Закурить не найдется, папаша?
— Я не курю.