нали впервые.
Им не совестно, не стыдно. Посоветуйте им лечиться, пока не поздно, они еще и оскорбятся: «Я не алкаш, вещи из дома не выношу, пил и буду пить».
А ведь многих из них я знал еще в ту пору, когда они были нормальными молодыми людьми. Мальчишками знал.
Андрей Буслай предстал передо мной в готовом виде, и никто, кстати, в пьесе, ни один персонаж не сказал о нем доброго слова, никто не вспомнил, каким же он был прежде! Это не упрек драматургу Дудареву — его авторское право беспощадно изобразить своего героя на излете, в самый драматический момент его постыдной биографии. А уж наше право, зрительское, думать, поможет ли Буслаю то душевное потрясение, которое постигло его, поможет ли оно опомниться и начать жизнь заново.
Вряд ли, думаю я. Он переступил свой порог. Его личность растворилась во всех тех спиртных помоях, что он вылакал за свою жизнь.
Но почему же нас беспокоит этот спектакль? Ведь, казалось бы, в гибели заурядного алкоголика нет никакой нашей вины. Не нам как будто адресованы все его судорожные переживания. Да и от горя его родителей кто-то может отмахнуться — дескать, сами, воспитали такого прохиндея. Ясное дело: семья виновата, школа виновата, милиция виновата. Готовые, удобные ответы.
Однако когда искусство обнажает перед нами огромное социальное зло, народную беду, от которой все мы в живой действительности страдаем, то, естественно, в душе нашей возникает если не ощущение собственной вины, то уж во всяком случае жгучее желание разобраться: как же это так? почему же это? откуда это?
Театр простит мне, что я снова и снова отхожу от спектакля. Да и за что, собственно, прощать? Ведь потому, я уверен, театр и поставил эту пьесу, что увидел в ней возможность и необходимость коснуться, как теперь принято говорить, болевой точки нашей действительности и мироощущения. А точка эта уже расплывается на наших глазах в изрядное пятно! Измерить его масштабы и понять причины, его порождающие, должна, мне кажется, социология. Для преодоления зла надо изучить его природу. И не бояться строго научных, нелестных выводов. Достаточно долго мы считали многие печальные явления жизни «родимыми пятнами» прошлого. Наше социальное устройство уже давно обладает способностью порождать и свои собственные родимые пятна.
Осушить разливанное болото бытового пьянства лишь теми мерами, которые время от времени, лениво, от постановления до постановления применяются, — кажется, уже ясно, — не удается. Эффективность всех этих мер невелика, да и применяются они чаще всего формально и неумело: в них перестают верить и пьяницы и те, кто пробуют воздействовать на них.
Отчего спился Андрей Буслай? Он и сам, ерницки дергаясь, пытается объяснить это, оправдаться. Получается, что он не виноват: равнодушие вокруг, а вот, мол, выпьет он, и душа у него взыграет, красивее станет, человечнее.
Это вранье. То есть применительно к Буслаю — это правда, так ему кажется. При его нравственном уровне бормотуха и «чернила» — лекарство. Алкоголики ведь и говорят о себе: «Я заболел, болею» — это значит, что им надо немедленно поднести хоть кружку пива. Светлее им, видите ли, от пива сделается.
Отец Андрея на поминках по своему сыну горестно изумляется: почему же это нынче так стало, что много пьют? Это спрашивает честный и добрый старик. Несчастный старик. Он перебирает возможные причины — от горя не пьют, а плачут, от счастья тоже не запивают… Отчего же?
Живя в своем поселке, я сотни раз пытаю себя тем же изумлением. И, разумеется, точного ответа у меня быть не может. Но одно наблюдение утвердилось. В массе своей бытовое пьянство вызвано полным отсутствием каких бы то ни было духовных интересов, отупелостью душевной, дремучим невежеством. А пустота проще и легче всего заливается сивухой.
Но вот тут-то и возникает самое главное. Нет ли и нашей общей вины в том, что у такого огромного количества людей образовалась эта треклятая пустота бездуховности? Не следствие ли это бездарной, однообразной, тоскливой «работы с массами»? В пресловутом потоке массовой информации, обрушивающейся на человека с раннего детства, столько болтовни и скуки, да еще и такой, которую он вынужден «прорабатывать», столько малограмотных и совершенно некомпетентных личностей причастно к воспитанию молодежи, что у иного из них, не слишком стойкого, может опустеть душа. Не пробудится в ней никакого интереса.
Одна из задач литературы и искусства — подавать нам сигналы социальной тревоги. Спектакль «Порог» обеспокоил нас тревожной правдой.
Быть может, не следовало мне настаивать лишь на одной из проблем, поднятой этим спектаклем: сам ведь сказал вначале, что такой подход элементарен.
Каюсь. Занесло. Но занесло потому, что уж очень сильно болит.
1983
Современные достижения техники все резче видоизменяют формы духовного общения людей. Даже узкое, дружеское общение. И не о зеленой молодежи идет речь, не о танцах под дискотеку.
В приятельском кругу немолодых интеллигентных людей перестали обмениваться мнениями, мыслями, появилось ощущение, что всем все давно известно и ясно и спорить-то не о чем. Возникло какое-то редкое, небывалое единомыслие, но соткано оно из негативных нитей, из равнодушия.
В стариковском кругу на смену общению пришло совместное смотрение телевизора. Об этом уже не раз писалось и говорилось. Старикам так легче доживается — ну и ладно, ну и на здоровье.
Но современная техника вонзилась в нас глубже и расплылась шире. Во множестве появились магнитофонные записи-перезаписи песен, монологов и диалогов.
Популярность этих кассет фантастическая. И абсолютно закономерная. Почему закономерная — скажу потом. Однако вот что получается. Собирается компания тридцатилетних-сорокалетних-пятидесятилетних интеллигентов и по второму, третьему, по десятому разу слушает одни и те же кассеты. И в этом состоит их духовное общение; единодушие сформулировано магнитофоном.
А еще иногда добавляются слайды. Люто их ненавижу. Съездил кто-то в туристскую поездку за рубеж, да, не дай бог, в круиз съездил (не дай бог, потому что из круиза слайдов привозят погуще), наснимал там, нащелкал своим кинофотоаппаратом что ни попади, — решительно все казалось ему там необыкновенным, — а вернувшись домой, собирает у себя гостей и после поспешного, скудного чая вешает на стену раскатанный экран, гасит свет и начинает демонстрировать эти самые слайды, комментируя их своим восторгом, таким же тоскливым и мутно-невнятным, как его снимки на экране. Это продолжается нестерпимо долго, проекционный аппарат заедает, в темноте хочется спать, хочется убить хозяина.
Любой турист почему-то считает себя вправе подробно рассказывать свои плоские впечатления и демонстрировать эти бездарные слайды. Техника вооружила его современной аппаратурой и вдохнула в него самоуверенность дикаря.
Что же касается духовного общения с помощью магнитофонных кассет, то тут дело гораздо сложнее. Тут техника просто помогла заполнить тот вакуум, который возник в поэзии, в литературе. Потребность публики в искренней, сердечной лирике, порой даже трагической, ибо жизнь оборачивается для нас и такой ипостасью, — эта потребность долгие годы не получала удовлетворения в печатной поэзии. Стихотворные сборники слеживаются на полках в лед, в вечную мерзлоту.
И чем дольше этот процесс длится, тем острее и мучительнее ощущается немота читателей. Я не оговорился: немота поэзии — это и есть немота читателя, ибо он лишен возможности выговориться теми стихами, которые наиболее точно выражают его душевное состояние.
И вот эта невозможность самовыражения — речь идет, повторяю, не о самовыражении творца, а любого мыслящего человека, ему без этого трудно жить, — невозможность обойтись гладкими, парадными стихами оказалась той благодатной «биологической» средой, в которой взросла и закустилась песня.
Характерно, что возникла она — та песня, что наиболее демократична и популярна, — во второй половине пятидесятых, в шестидесятые годы, то есть именно тогда, когда немота уже стала исторически, социально немыслимой, невыносимой, противоестественной, ибо желание высказаться правдиво достигло горла.
Я не называю имен самых замечательных авторов песен — их немного, они наперечет, — и в данном случае имею в виду лишь тех, к кому признанная знаменитость явилась намного раньше, чем их стихи-песни обнаружились в печати. Они оказались тем насущным черным хлебом поэзии, который способен удовлетворить первоначальный голод необозримой толпы людей самых различных социальных слоев.
С ощущением «недоедания» мы продолжаем жить и сейчас: надо быть очень хорошо осведомленным в поэзии человеком, чтобы и сейчас отобрать для себя необходимые твоей душе, твоему духовному миру современные стихи.
Несравненно проще и доступнее зарядить магнитофон кассетой с привычными и милыми сердцу песнями.
Опасаясь впасть в немилость у широкого читателя, все-таки скажу: как бы ни был высок уровень даже самых талантливых песен, они не могут заменить собою истинную поэзию. А тяготение к такой замене изрядно распространено. И оно объяснимо: то, о чем молчат или лгут сотни бойких мастеровитых стихотворцев, выпевается домашними магнитофонами.
Еще сложнее с кассетами сатирических монологов.
Этот жанр литературы — сатира — был взят на короткий поводок со строгим ошейником. Юмору было чуточку полегче, но и он от покорности вздрагивал при каждом начальственном шорохе. И это было совсем не смешно. Это было унизительно для читателя: предполагалось, что его можно рассмешить по принципу — покажи дураку палец. Возникла даже теория положительного юмора, то есть предмету смеха надлежало быть положительным. И авторы-юмористы состязались не в том, кто придумает нечто наиболее смешное, а в том, кто опишет наиболее положительное.
И, как это всегда бывает, отсутствие юмора в литературе подтверждалось все большей утратой чувства юмора в жизни. Или — наоборот, это не имеет значения: важна взаимосвязь этих явлений, они порождают и подпитывают друг друга.