А я говорю о его великой прозе. О рассказах.
Мой читательский путь к Чехову был непоследователен. Я не стал бы на этом останавливаться, если б не думал, что нечто похожее, быть может, происходит и с нынешним молодым читателем.
В двадцатые годы, подростком, — отчаянно стыжусь своего тогдашнего воинственного невежества, — я был вообще равнодушен к «старой» литературе. Правда, знал ее совсем недурно, но она была где-то в глубоком тылу моего сознания и любопытства.
Фронтом же, где я сражался с самим собой и с моими сверстниками, являлась новая, на моих глазах нарождавшаяся литература. Одним обстоятельством все-таки горжусь: с годами выяснилось, что у меня был недурной вкус в выборе художественных произведений нового времени, хотя он порой и расходился с тогдашними хвалебными или негативными оценками дежурно-старательной критики. Полюбившиеся мне молодые советские прозаики прошли беспощадную более чем полувековую проверку и нынче продолжают являть чудо нашей литературы.
Разумеется, я переболел в пути и кое-какими модными поветриями, но недомогание мое протекало спокойно, без истерики, и длилось не подолгу.
Увлечение новой прозой, рассказами (и, конечно, стихами!) почему-то не совмещалось, не сожительствовало с классикой, а непременно если и не отрицало ее, то не позволяло ею восхищаться.
К Чехову я плыл причудливо — не от него к новой прозе, а в обратном направлении: по руслам советской прозы я впадал в море Чехова. Еще раз повторю — впадал читательски и обнаруживал, что планктон этого безбрежного моря неоскудеваем, неисчерпаем, сколько бы ни потребляла его вся русская и мировая литература.
Сейчас уже не установить, с какого времени стал усыхать у нас жанр рассказа. Дата, впрочем, не существенна. Существенно само явление. Статистика, количественный подсчет, если бы кто-то и удосужился потратить время на это занятие, могла бы и не подтвердить нынешнее прозябание «малой» прозы. Пользование сравнительной статистикой и вообще-то требует чрезвычайной деликатности, а применительно к исследованию сложных литературных явлений столбцы голых цифр запросто могут привести к неверным умозаключениям. Ну, скажем, черт его знает, стало ли сегодня количественно меньше рассказов, чем было их в пору великолепного расцвета. Возможно, ЦСУ Союза писателей — буде такое имелось бы — выдало бы и вполне отрадный результат. На то оно и ЦСУ.
Существенно ведь не это. А вот почему для нынешнего литературного процесса стал закономерен массовый побег писателей-рассказчиков в «большую» прозу? Вопреки давним и славным традициям русской литературы сочинение рассказов превратилось вроде бы в непрестижное для серьезного писателя занятие. Хобби, что ли, — терпеть не могу этого слова. Можем ли мы перечислить сегодня с десяток первоклассных прозаиков, подвижнически верных «малому» жанру? Говорю «подвижнически» — не случайно. На одном из собраний ленинградской писательской организации Виктор Конецкий примерно так и сказал: «Только фанатики могут сейчас писать рассказы». (По правде, со свойственной ему грубостью, сказал даже резче.) И поведал о своих унизительных мытарствах, которые он претерпел в общении с редакторами, когда совсем уж изредка продирался сквозь них с тоненькой рукописью в десять-пятнадцать страниц.
Запальчивость тона Конецкого и, естественно, еще в большей степени моя вызваны тревогой за судьбу рассказа. Очевидно, имеются все-таки некие стабильные причины этого грустного для литературы явления.
Не берусь нащупать их всеобъемлюще. Попытаюсь лишь поделиться кое-какими своими наблюдениями и предположениями. Хотя бы разгружусь: поделиться с людьми — потребность души человеческой, а у писателя эта потребность особо стойкая.
Исходные, начальные обстоятельства, условия для пополнения отряда прозаиков-рассказчиков вполне благоприятные. Грех жаловаться. Союз писателей регулярно тратит много времени, сил и средств на поиски и взращивание молодых талантливых литераторов. Однако при всем при том легко увидеть одну весьма парадоксальную подробность, в причинах которой я уже давно силюсь разобраться.
На протяжении многих лет мне приходилось участвовать в работе нескольких конференций молодых писателей Северо-Запада — так они именуются в Ленинграде. Мои семинары были малочисленны — не более десятка прозаиков, пишущих рассказы. И не было случая, чтобы среди этих «семинаристов» не обнаружилось хотя бы одного-двух одаренных людей. А случалось, кто-то удивлял меня своеобразием подлинного таланта.
Стало быть, «рождаемость» рассказчиков не должна бы вызывать беспокойства. Возможно даже, следовало ожидать время от времени демографического взрыва в этом жанре. Конференций-то у нас в стране проводится предостаточно.
Но вот что печально удивляло меня впоследствии.
Я старался подолгу следить за литературной судьбой моих бывших «семинаристов», и получалось почему-то так, что наиболее одаренные из них словно куда-то проваливались — их рассказы так и не появлялись на страницах журналов, несмотря на самые пылкие рекомендации руководства конференции. Бывало, правда, что лет через десять-пятнадцать знакомые фамилии всплывали, но публиковали эти немолодые-молодые писатели уже не рассказы, а безразмерные повести или романы. То есть новобранцы «малого» жанра дезертировали из своего рода войск в самом начале службы.
Если уж попутно говорить и вообще о возрасте начинающего прозаика, то и тут много загадочного. Акселерация обошла стороной эту профессию. Могу свидетельствовать, что не встречал среди начинающих человека моложе тридцати — тридцати пяти лет. А то и постарше. С возрастом молодых писателей прошлого века и сравнивать жутковато!
Да даже и ни к чему уходить в далекое прошлое: достаточно вглядеться в истоки русской советской прозы — это была поразительно юная по годам ее творцов литература! И созидалась она, по сравнению с нынешней, в куда более кустарных, самоделковых условиях — литературная жизнь еще не носила столь массово организованного характера. Да, в общем-то, работа писателя «штучная», «модельная» — ее не поставишь на поток с программным устройством и компьютерными командами. А если нечто подобное порой и делалось, то эти попытки заканчивались пустопорожне.
Отчего же все-таки при тогдашней давней кустарщине новых незаурядно талантливых рассказчиков появлялось уж во всяком случае не меньше, чем нынче?
Вот это и парадоксально.
Отступя несколько в сторону, скажу: мне бы вовсе не хотелось рисовать судьбу писателей тех годов такой уж благостной, благополучной. Нет ничего более приблизительного для уточнения прижизненной судьбы писателя, нежели посмертная его слава. То есть именно она точна в определении места художника в истории литературы, но одновременно может и затуманить горестные подробности его жизни. Нынешнему читателю трудно представить себе, — да он, к сожалению, и не знает этого, — как иной раз незаслуженно трагически складывалась и обрывалась биография тех писателей, которыми сегодня восхищается весь мир. Яркая слава окружила у нас их имена после грубого прижизненного поругания и долголетнего посмертного забвения.
Почему же все-таки наши молодые прозаики так немолоды?
Мне известно расхожее мнение: современная действительность настолько усложнилась, что писатель должен обладать недюжинным жизненным опытом, чтобы осмыслить ее. Можно подумать, что первые послереволюционные годы и гражданская война были попроще! Да и бывают ли эпохи, когда их современникам так уж конечно ясен смысл, происхождение социальных явлений? Что же до нынешнего жизненного опыта молодых писателей, то недостаточность его сильно преувеличивается: в наши дни скорость накопления этого опыта значительно возросла. Во всяком случае, разобраться в понятиях добра и зла, правды и лжи при наличии совести и, разумеется, таланта молодому писателю вполне по силам. Не говоря уже о том, что у молодого человека всегда имелось одно неоспоримое преимущество перед пожившими людьми: отсутствие тяжкой инерции долгого жизненного опыта, незамутненность, свежесть взгляда, зрения. Недаром же в тысячной толпе многоопытных горожан именно мальчишка наивно воскликнул:
— А король-то — голый!..
Доля писателя-рассказчика нелегка.
Глупее всего прийти к чудовищному выводу: в давние годы начинающих литераторов не опекали, не цацкались с ними, и они росли как грибы, а вот сегодня возни вокруг них с избытком, да «выход в граммах» аховый. Талант, мол, сам пробьется.
Пробивается-то как раз легче всего бездарность. Как и всякий сорняк, она самоопыляется — услужливый попутный ветер разносит ее семена на все четыре стороны света, и прорастают эти семена сквозь асфальт, сквозь булыгу.
А талант — штука хрупкая, поранить, надломить его не так уж и сложно, если сильно постараться.
Бытующее отношение к рассказу как к «легкой форме» достаточно широко распространено и в читательской и в редакционной среде. Иногда это формулируется иначе — «оперативный жанр». Ну, а поскольку оперативный, стало быть, и требования к нему соответственные: откликайтесь побыстрее, немедленно! И периодическая печать вправе теребить рассказчика — давай, давай отражай, обобщай, тебе-то, брат, проще всего, форма твоя портативная, дюжина страничек — и в дамках: создал образ современника, достойный нашей великой эпохи!
К сожалению, это вовсе не фельетонное преувеличение.
Приведу коротенькую цитату из письма, полученного мной на днях. Ко мне обратились с приглашением принять участие в одном из очередных литературных конкурсов. И в этом письме-приглашении имеется такая императивная фраза:
«Произведения, присланные на конкурс, должны показать лучшие черты характера нашего современника, способные завоевать любовь читателя».
И я тотчас почувствовал себя совершенно неспособным принять участие в этом конкурсе. Никак мне не поручиться, что я смогу показать наверняка лучшие черты — а вдруг сатана попутает и получится у меня некий посредственный по своим душевным и духовным качествам современник! Или — того страшнее — вовсе несимпатичная личность, способная вызвать не любовь читателя, а презрение и активное желание противостоять подобному злу.