Я дал ей на всякий случай свой служебный телефон, попрощался и ушел.
С Вороновым нам было встретиться проще. Он отбывал наказание в исправительно-трудовой колонии, расположенной почти рядом с городом, по соседству с асфальтобетонным заводом. Благодаря этому отпали все трудности, связанные с его этапированием. Сидоров находился в гораздо более отдаленной колонии, но он в то время интересовал нас гораздо меньше.
Когда Воронова ввели в кабинет для очной ставки с Перовым — Рассказовым, он сначала очень удивился, а потом, широко и дружелюбно улыбнувшись, сказал, обращаясь к Перову:
— Ну зачем же ты сбежал, Володя? У меня, считай, срок уже к концу подходит, а у тебя все еще впереди. Объявишь себя специалистом по асфальту — можешь стать ударником. Если тебя направят в нашу колонию, я тебя смогу кое-чему научить. А когда освобожусь, займешь мою койку. Как видишь, Володя, я не злопамятный, хотя нехорошо, конечно, с твоей стороны было заваривать всю эту кашу, а расхлебывать ее должны другие.
Я взглянул на Перова. Лицо его было перекошено ненавистью и злостью.
— Ну, хватит балагурить, — прервал следователь Воронова. — Производится очная ставка.
Но очная ставка не получилась. Не обращая внимания на меня и Бурова, Перов обрушил на своего бывшего соучастника поток брани. Он даже пытался разобраться с ним в кабинете следователя с помощью кулаков.
Перова увели, а Воронов пространно, но довольно толково изложил нам то, что уже показывал в свое время на суде и следствии. Он не пытался выгородить себя и приуменьшить свою роль в краже. Он даже подчеркнул, что Сидоров просто исполнитель, а он, Воронов, один из организаторов, правда, не главный. Он еще раз напомнил, что до встречи с Перовым ни он, ни тем более Сидоров не слышали о Полякове и о его коллекции, что без Перова они не рискнули бы пойти на такое дело, хотя бы потому, что не представляли себе, где что лежит и сколько стоит. При этом Воронов не забыл сказать, что они с Сидоровым все равно очень виноваты, потому что силой заставить их пойти на преступление никто бы не смог и они сделали это вполне сознательно и добровольно. И поэтому к суду лично он, Воронов, претензий не имеет.
Пока мы составляли протокол, Воронов бубнил себе под нос:
«Не хочет, гад, сидеть. Вместе шкодничали, а катушку срока мы с Сидоровым одни должны разматывать. И еще мою долю присвоил. Ну, ничего. Отольются ему теперь мои слезы. Я честно во всем признался, потому и снисхождение мне. Может быть, даже освободят условно — досрочно. А он колоться не будет — большой срок получит».
Он был мне крайне несимпатичен, этот Воронов, е его развязными шуточками и издевательской ухмылкой. Так уж случилось, что мысль о краже в данном случае принадлежала не Воронову. Но, предложенная Перовым, она попала на благодатную почву. Воронов был преступником с налетом лоска и внешней интеллигентности, что делало его еще более неприятным. Впрочем, мое субъективное отношение к Воронову не имело сейчас никакого значения. К тому же он свое уже получил. В данный момент нас должен был интересовать только Перов.
— Итак, что же мы имеем на сегодняшний день, — сказал Буров, когда за Вороновым закрылась дверь. — Перов полностью изобличается показаниями Воронова.
На квартире у него при обыске найдены сберегательная книжка и квитанция комиссионного магазина, принадлежащие Полякову, — улики тоже не из последних. При обыске у сестры Перова обнаружены двадцать три комплекта часов, в основном наручных, собранных в свое время Перовым. Особенно ценных и уникальных среди них нет. Надо бы проверить старые ориентировки. Не краденые ли?
— Уже проверено, — сказал я. — Ничего такого нет. Создается впечатление, что Перов сам собрал свою коллекцию.
— Буду просить санкцию на арест, — продолжал Буров. — Жаль, конечно, что ничего похищенного у Полякова мы не нашли, и нам еще неизвестны подробности с паспортом Рассказова. Нашел ли его Перов случайно или украл у владельца? Ясно только, что он не вернул его Рассказову, а это свидетельствует о том, что кражу коллекции Полякова он задумал заранее и готовился к ней. Вообще история с паспортом, безусловно, отягчающее обстоятельство, хотя это и косвенная улика.
— Любопытно вот что, — сказал я. — За все эти годы большая часть уникальной коллекции, за исключением часов, изъятых у Сидорова, так нигде и не всплыла. Значит, или мы плохо искали, или Перов очень глубоко ее запрятал, надеясь на реализацию в более удобный для него момент, когда пройдет острота ситуации.
— Он очень предусмотрителен и осторожен, — задумчиво сказал Буров. — Обеспечил себя заранее подложными документами; находясь несколько лет в относительной безопасности, жил, судя по всему, только на зарплату. А ведь реализуй он всего лишь малую часть поляковских часов, он мог бы вообще не работать. И откуда только такая порочность в человеке? Ведь молодой еще, раньше ни разу не судился, ни в каких порочащих связях не был замешан. И в деньгах, как видно, никогда особенно не нуждался. Сумел же собрать самостоятельно, несмотря на молодость, пусть не уникальную, но вполне приличную коллекцию. В общем так: давай-ка поговорим с ним еще раз. На какое-то там особое раскаяние я уж и не рассчитываю, но, может быть, он все-таки сообразит, что ему все равно придется когда-нибудь отдать награбленное, и в его же интересах сделать это как можно раньше.
Однако и новый разговор с Перовым оказался безрезультатным. Он, правда, несколько успокоился, но продолжал категорически отрицать свое участие в краже. По поводу вороновских показаний он заявил, что Воронов и Сидоров его оговорили и продолжают оговаривать сейчас, хотя он не понимает, зачем, особенно теперь, когда они уже получили свои сроки. На вопрос, зачем же он в таком случае скрылся, воспользовавшись чужими документами, которые, к тому же, приготовил заранее, Перов сказал, что сделал это по совету Воронова, а главное, потому, что испугался. В отношении же чужого паспорта не дал никаких показаний вообще, заявив, что к делу это не относится.
При всей импульсивности и несдержанности Перова, которые крайне раздражали нас с Буровым, в его поведении просматривалась определенная логика. Наведя своих соучастников на кражу и завладев львиной долей похищенного, он, конечно же, должен был решить главную для него проблему — как превратить краденое в деньги. Но для этого требовалось много времени. Сбывать часы Полякова второпях, наспех, какому-нибудь случайному покупателю, да еще оптом было и опасно, и невыгодно. Так можно было получить за них в лучшем случае десятую часть их реальной стоимости. Не нужно было обладать особым умом, а Перов в отличие, скажем, от Сидорова производил впечатление неглупого человека, чтобы понять — приметами похищенных у Полякова уникальных часов и часовых приборов будут располагать уже через сутки все отделы уголовного розыска, все комиссионные магазины, ломбарды и прочие организации, имеющие отношение к хранению и сбыту подобных вещей.
Кроме того, не так-то быстро и просто можно было найти людей, которые дали бы за похищенные часы их истинную цену. Короче говоря, Перову для сбыта коллекции нужно было время, тем более что в соответствии с им же разработанным хитрым планом он стал обладателем не одной трети похищенного, а двух третей — своей и вороновской. Судя по всему, именно эти соображения больше, чем страх наказания, заставили Перова скрыться, воспользовавшись чужим паспортом.
Я допускал даже мысль о том, что Перов стремился только к временной отсрочке суда над ним, отлично понимая, что нельзя прожить всю жизнь «в бегах». Я не имел, конечно, в виду при этом, что он сам написал на себя анонимное письмо. Гораздо выгоднее ему было явиться с повинной. Но все же, замыслив и осуществив побег, Перов внутренне был готов к тому, что рано или поздно его поймают и ему придется отсидеть положенный срок. Зато какая-то, пусть небольшая, отсрочка давала ему возможность выгодно реализовать или надежно спрятать украденное. Следовательно, после отбывания срока Перов, будучи еще совсем молодым, становился обладателем весьма и весьма крупной суммы денег.
«Если я прав, если моя версия верна, — подумал я тогда, — то заставить Перова отдать похищенное будет делом чрезвычайно сложным».
Именно поэтому мы с Буровым, не надеясь на добровольное признание Перова, решили сосредоточить свои усилия на тщательнейшем изучении всех его связей как в последние два года, так и в то время, когда он еще не был Рассказовым, а носил свою собственную, полученную от родителей фамилию и не скрывался от следствия.
Я вновь и вновь перелистывал розыскное дело на Перова в поисках хоть какой-нибудь зацепки, которая помогла бы нам определить его связи. Перед этим я снова съездил в автохозяйство, где Перов работал под фамилией Рассказова. И начальник колонны, и сменщик Перова, и его соседи по общежитию в один голос утверждали, что им еще никогда не приходилось видеть такого угрюмого, малоразговорчивого, нелюдимого человека. У него не было друзей, даже знакомых. Никто не приходил к нему в гости, да и сам он в свободное от работы время почти не выходил из дома.
Но странное дело. Не испытывая к Перову ни малейшей симпатии и, в общем-то, относясь к нему достаточно прохладно, все без исключения сослуживцы утверждали, что плохого о нем они ничего не могут сказать. Даже наоборот. Один вспомнил, что Перов одолжил ему как-то денег и ни разу не попросил их обратно, хотя оговоренное заранее время возврата было просрочено. Другой рассказал, что Перов однажды помог ему чинить машину в свое свободное время. Третий, идя на свидание с девушкой, попросил у него кожаный пиджак и запачкал его краской, а Перов не рассердился и даже ничего ему не сказал. Вся эта информация была, конечно, интересна для меня и по-своему важна, но, увы, не выводила на связи Перова, из-за чего, собственно, я и приезжал на автобазу.
И я снова и снова перечитывал и изучал розыскное дело на Перова, начатое еще два с половиной года назад. Уже при первом чтении я обратил внимание на объяснение, данное в самом начале расследования паспортисткой жилконторы по прежнему месту жительства Перова, некоей Мишкиной. Сотрудник, который в то время занимался делом о краже поляковской коллекции, не прошел мимо ее показаний, но ничего существенного извлечь из объяснения Мишкиной не сумел. Вызванная два с половиной года назад для дачи показаний паспортистка жилконторы среди прочего рассказала о том, что в последний раз видела Перова в кафе на Советской улице с очень интересной и совсем еще молоденькой блондинкой, которую она, Мишкина, ни до того, ни после никогда не видела. Наблюдательная, как большинство женщин, Мишкина довольно хорошо и подробно описала девушку: небольшого роста, худенькая, с копной светлых некрашеных волос. Я бы, пожалуй, не искал новой встречи с Мишкиной, если бы примерно через полтора года после ее показаний не произошло событие, имевшее к наше