ую историю, она, как видно, острее почувствовала свою ответственность за его смерть, за то, что вовремя не сумела убедить его лечь на операцию, которая могла бы его спасти.
По внешнему виду человека порой очень трудно, а иногда и невозможно определить глубину и силу его переживаний. У некоторых людей все их чувства и эмоции «выплескиваются» наружу, другие, обладая более сильным характером, стесняясь окружающих, загоняют их глубоко внутрь. Мать Николаева за все время моего пребывания в их квартире не проронила ни слова. Она сидела в кресле, как каменное изваяние, и, казалось, не понимала и не слышала, о чем мы разговаривали. Отец Василия Семеновича — живой и подвижный старик — вначале тоже, не принимал участия в разговоре. Но он внимательно следил за моими вопросами и ответами Людмилы Петровны, и на лице его можно было прочесть, что он не всегда согласен с выводами и оценками своей невестки. Иногда он прикасался рукой к ее плечу, как бы напоминая, что он рядом и что готов в любой момент прийти ей на помощь. Хотя, повторяю, со стороны очень трудно судить о силе чувств человека, мне все же казалось, что острее всех членов семьи смерть Николаева переживала его жена Людмила Петровна. Может быть, потому, что считала себя в ней больше других виноватой.
— Этот последний приступ, — продолжала она после того, как мы соединенными усилиями на какой-то короткий миг успокоили ее, — был особенно тяжелым. Мы вызвали скорую помощь, и врач, который, кстати, уже бывал у нас раньше, настоял на госпитализации.
— А когда похороны? — спросил я, все никак не решаясь сказать ей главное.
— Завтра в двенадцать часов дня на Южном кладбище, — суховато ответила Людмила Петровна, начавшая уставать от разговора. К тому же, видимо, ее все-таки сердило и волновало то, что болезнью и смертью ее мужа занимается уголовный розыск.
— Вам не стоит так убиваться, — решился я наконец, — ваш муж умер вовсе не от язвы, так что вашей вины тут нет. Причиной его смерти явилось проникающее ножевое ранение в живот.
Члены семьи Николаева, как и следовало ожидать, неодинаково отреагировали на мое сообщение. Мать Василия Семеновича, отрешенная и безучастная, быть может, даже не услышала моих слов. Дочь, как видно, просто не поняла или не осознала до конца, что ее отец не просто умер, а его убили. Людмила Петровна так побледнела, что я сделал движение к ней, боясь, что она сейчас упадет в обморок. Лицо ее перекосилось, по нему прошли какие-то конвульсивные движения. У нее начался озноб. В глазах был ужас. На отца Николаева известие о его насильственной смерти тоже произвело сильное впечатление. Но он быстро справился с собой.
— Этого не могло быть, — закричал он, — просто глупость какая-то, идиотство! Врачи не разобрались, как всегда, и вот вам, пожалуйста, ножевое ранение. Да я, если хотите знать, видел своего сына за день до смерти. Мы с женой живем в другой части города, а тут, как чувствовали, приехали к детям. Васе было очень плохо, но так было ведь не в первый раз, он сам жаловался на очередной приступ язвы, говорил, что без операции ему все-таки не обойтись. Да если бы его кто-то ножом ударил, неужели бы мы не заметили, да и не стал бы он скрывать это от меня, от матери, от Людмилы.
Я дал ему выговориться, а потом сказал:
— Конечно, вы правы. Все это и мне кажется странным и непонятным. Поэтому-то я и пришел к вам, чтобы вместе разобраться, что все-таки случилось с вашим сыном. Вот, например, меня очень интересует, что он делал и с кем встречался перед смертью. Можете вы час за часом восстановить, скажем, его последние три-четыре дня?
— Не могу, — сказала жена. — Могу только последний день. До этого он неделю был в командировке.
— А когда Василий Семенович вернулся, он вам ничего не рассказывал, ни на что не жаловался?
Быть может, мне показалось, но Людмила Петровна чуть-чуть смутилась. По крайней мере, пауза между моим вопросом и ее ответом была довольно ощутимой. Впрочем, ей тоже нужно было какое-то время, чтобы поточнее все вспомнить.
— Ничего такого он не говорил, — наконец сказала она. — А жаловаться жаловался на свои обычные язвенные боли. По приезде, пожалуй, ему было даже хуже, чем обычно. В последний день Вася никуда не ходил, так ему было плохо, даже на работу не пошел. Звонили ему много, но тоже все известные люди, в основном друзья по шахматам. Из-за этих игр мы иногда с ним очень ссорились, а вообще жили дружно, это даже родители его могут подтвердить.
Еще раз извинившись за вторжение и расспросы, я попросил закрыть за собой дверь. Спустившись по лестнице и выйдя из парадной, я присел покурить на свободный ящик рядом с пенсионерами.
— Молодой человек, среди нас нет курящих. И нам неприятен дым табака. Если вас не затруднит, отойдите в сторонку, — вежливо, но не без язвительности сказал мне пожилой мужчина в велюровой шляпе.
Старушки в знак одобрения того, что он говорил, дружно закивали головами. Я затоптал недокуренную сигарету, извинился, сказал, что ни в коей мере не хотел причинить им неудобств. На мужчину мое послушание произвело впечатление. И, сменив гнев на милость, он завел со мной какой-то малозначащий разговор, а потом как бы вскользь спросил, кого я навещал в их доме. Меня вполне устраивало его любопытство, и я охотно сказал, что был в квартире Николаевых.
— Николаевых? — переспросил человек в велюровой шляпе и переглянулся со старушками. — Ну как же, как же, мы отлично знаем эту семью и даже прослышали уже о несчастье, которое их постигло. Нам рассказал об этом его сослуживец, который проходил здесь примерно за полчаса до вас. И скорую помощь, которая увезла беднягу, мы тоже видели. Его и раньше несколько раз на ней увозили, но тогда все обходилось благополучно. А теперь вот умер. Мы, конечно, живем здесь все недавно. Но уже успели заметить и оценить эту семью: и его, и жену, и дочку.
— В особенности жену, — вступила в разговор одна из старушек. — Мы иногда встречались с ней то в очереди в магазине, то на собрании жильцов, то просто во дворе. Вежливая такая женщина, спокойная, обходительная. Мужа своего, видать, любила, даже на лестницу встречать его по вечерам выходила, особенно когда он где-нибудь выпьет.
— Ревновала, наверное, — сказала другая старушка.
— Почему вы так решили? — спросил я.
Старушка замялась.
— Да так, поднимаюсь я раз по лестнице, она ему и говорит: «Поезжай к своей Нинке. Знать тебя не желаю».
— А пил он сильно?
— Да нет, — с досадой сказал мужчина. — Вы их больше слушайте. Они вам еще не такое наговорят. Выпивал иногда, это точно. Но в меру. Уверяю вас, в пределах нормы. Выпив, он никогда не хулиганил, не буянил, не то что некоторые молодые люди тут, в микрорайоне. Распивают вино прямо во дворе, на ящиках. Купят в «Гастрономе» бутылку, а потом приходят просить стакан, да не просить даже, а требовать.
А после частенько доходит до драки. Участковый все знает, сколько раз ему говорили! Когда он приходит, они разбегаются, а потом опять возвращаются. Дружинников пока в домохозяйстве нет…
— Так вы говорите, что с ними он не пил?
— Что вы, наоборот. Как-то он даже сделал им замечание, когда они тут очень уж расшумелись. Так они его чуть не избили. Он уж, наверно, с жизнью прощался. Но все обошлось. Не знал, не ведал, бедняга, что жить ему осталось всего ничего.
— А что это за молодые люди, с которыми он повздорил, могли бы вы их узнать?
— К сожалению, нет, — вздохнул мой собеседник. — Много их тут. Да и темно было, не видно.
На всякий случай я подождал немного, но ни пожилой мужчина, ни старушки ничего интересного больше не рассказали. Тогда я попрощался и поехал на станцию скорой помощи. С этим учреждением мне, как и многим моим коллегам по уголовному розыску, время от времени приходится иметь дело. И даже на этой 2-й станции я уже бывал несколько раз по службе.
Удобными подъездами, отлично налаженной системой сигнализации и оповещения, скоростными лифтами, сверхсовременной архитектурой нового здания 2-я станция производила отличное впечатление. У южного входа в здание стояло около десятка машин скорой помощи. У центрального входа санитар в белом халате поливал из шланга и без того чистые газоны и асфальтовые дорожки. Врача Павлова я не застал, он был на выезде. Но диспетчер молниеносно связалась с ним по рации и сказала мне, что он приедет не позже чем через пятнадцать минут, так как вызовов у него пока нет, Для интереса я засек время.
Ровно через пятнадцать минут в диспетчерскую вошел Павлов. Широкоплечий, коренастый, со светло-серыми глазами и окладистой черной бородой, он выглядел очень живописно. Определить возраст людей такого типа весьма затруднительно, Его сильное спортивное тело, казалось, принадлежало совсем еще молодому человеку. Шагал он легко и уверенно. Бодрость, жизненная сила исходили от всей его фигуры. И тем не менее он был совсем не молод. Для того чтобы убедиться в этом, достаточно было взглянуть на его лицо. Морщины вокруг глаз, на щеках, у рта делали его таким, будто с него никогда не сходила улыбка. Белый халат не кое-как, не небрежно висел на его плечах. Он был тщательно подобран по фигуре, чисто выстиран и отутюжен. Из-под халата выглядывали модные дорогие джинсы. Рядом с ним шла фельдшер, тоже коренастая, но совсем не элегантная и не модная. Она хмуро глядела из-под выгоревших бровей, сердито сдвинутых над переносицей. Она держала в руках чемоданчик с красным крестом. Я сделал шаг им навстречу.
— Геннадий Иванович, — сказала. диспетчер. — Вас ждут из милиции.
Павлов внимательно оглядел меня с головы до ног, дружелюбно протянул руку, познакомил со своей помощницей. Потом принес для меня из другой комнаты стул, а сам устроился на низенькой табуретке, так что его колени поднялись, почти на уровень груди. Девушка-фельдшер продолжала стоять. Она только переложила чемоданчик в другую руку.
— Разговор, скорее всего, будет длинным, — сказал я, — так что вам лучше присесть. Впрочем, я вас не держу. На все вопросы сможет, наверное, ответить Геннадий Иванович.