езнадзорности Одинцов считает, что все жители города должны узнавать его в лицо, как Аркадия Райкина или Николая Озерова. Мы часто но этому поводу шутили в отделе между собой, радуясь, что сумели обнаружить хоть одну слабость у нашего начальника, вообще-то человека весьма строгого, я бы даже сказал, суховатого, но вместе с тем душевного, искреннего, с чувством юмора.
Я объяснил Людмиле Петровне, зачем мы пришли.
— Пожалуйста, сказала она, — смотрите.
В принципе мы нашли то, что искали, — рубашку и майку. Прорез ткани шириной около 8 миллиметров примерно соответствовал тому месту, где на теле Николаева был след от ножевого удара. На майке остался слабый след крови, на рубашке его не было. Это соответствовало заключению врачей о том, что кровоизлияние было внутренним. Снаружи выступило всего несколько капель крови. Мы осмотрели все пиджаки Николаева и его пальто. Ни на одном из них не было прореза. Я очень быстро составил протокол об изъятии майки и рубашки в качестве вещественных доказательств, а Одинцов в это время вел неторопливый разговор с Людмилой Петровной.
— Кстати, — спросил он ее, — именно эти майку и рубашку брал ваш муж в последнюю командировку?
Да, — сказала она, подумав. — Точно, в них он вернулся обратно.
— Он ничего не рассказывал вам о своей поездке, о каком-нибудь происшествии, случайной драке, несчастном случае?
— Ничего не рассказывал, абсолютно ничего. Если бы я что-нибудь знала, я бы сказала вам.
— Сколько дней он находился в командировке?
— Недолго, всего неделю вместе с дорогой.
— А где он там останавливался?
— В гостинице «Волга». Он много лет ездил в этот город по служебным делам и всегда останавливало именно в «Волге», хотя, впрочем…
Мне показалось, что последний вопрос Одинцова чем-то взволновал Людмилу Петровну. Она как-то вся напряглась, и Одинцов это тоже заметил.
— Что «впрочем», вы не уверены в гостинице?
— Да нет, не обращайте внимания, я сейчас в таком состоянии, что начинаю фразу, а закончить ее не могу, забываю. Обычно Вася останавливался в «Волге», почему бы ему не остановиться там и на этот раз.
— Ладно, — сказал Одинцов. — «Волга» так «Волга». А на чем он добирался обратно, на поезде или на самолете?
— На самолете, — уверенно сказала Людмила Петровна. — Поезда он не переносил. Длинная дорога всегда действовала ему на нервы.
— Вообще-то ты прав, — сказал мне мой начальник, когда мы спускались по лестнице. — Пальто и пиджак могли быть расстегнуты.
— Я этого не говорил, — засмеялся я.
— Говорил, не говорил, — пробурчал Одинцов, — но подумал же.
Я действительно так подумал. И неудивительно, что подполковник легко догадался об этом. Любой другой на моем месте мыслил бы точно так же. Второе посещение квартиры Николаева еще не вывело нас, как надеялся мой начальник, из темного леса, но по крайней мере мы уже имели возможность разрабатывать две четкие версии. Первая заключалась в том, что ранение Николаеву могло быть нанесено в любом месте — на улице, в присутственном месте, в кино, на транспорте, но при этом пиджак и пальто должны были быть обязательно расстегнуты. В этом смысле представляла интерес перепалка между Николаевым и хулиганами во дворе его дома, о которой мне рассказали пенсионеры. В принципе они могли ткнуть его чем-нибудь острым. Но в этом случае у потерпевшего не должно было быть ни малейшего повода скрывать ранение от своих близких и врача. Вторая версия была более вероятной. Рана погибшему была нанесена в помещении, причем только в таком, где Николаев мог себе позволить снять пиджак. И скорее это могло произойти во время командировки. Многое было за эту версию, и в том числе непонятное замешательство Людмилы Петровны, когда она отвечала на вопросы Одинцова.
Николаева хоронили на Южном кладбище. Похороны были назначены на двенадцать часов. Я не хотел, чтобы меня видели его родные, и, приехав на полчаса раньше, ждал процессию чуть в стороне, на соседней аллее. Первым подошел автобус с яркой белой горизонтальной полосой на борту. Из него вышли уже знакомые мне жена, дочка, родители. Мать Николаева бережно поддерживали под руки двое молодых людей.
В толпе я увидел Круглова и Ганичева, двух своих младших инспекторов, которым было поручено побывать на кладбище, присмотреться к людям, потолкаться в толпе, послушать разговоры. Сам я пошел в последних рядах провожающих. Двигалась процессия довольно быстро, но все-таки мы шли долго, потому что захоронение на этом старинном кладбище разрешалось только в его отдаленной части. Наконец пришли. Гроб открыли. Началась панихида.
О Николаеве говорили горячо и, как мне показалось, искренне. Упоминали о его доброте, отзывчивости, уме, но больше всего было сказано о нем как хорошем инженере, организаторе, общественнике, не жалевшем себя для работы.
Женщины плакали, мужчины угрюмо и мрачно перебрасывались короткими репликами. Убитая горем жена, укутанная в черный платок, стояла опустив голову. В стороне, отдельно от всех, прислонившись плечом к дереву, стояла женщина. Ей было лет тридцать пять. Смуглая брюнетка со светлыми голубыми глазами, высокая и стройная, одетая в модное кожаное пальто, она не могла не обратить на себя внимания. Я заметил ее еще раньше. Она приехала на такси чуть позже меня, но значительно раньше автобусов. Ее появление на кладбище я, естественно, не связал тогда с похоронами Николаева, да и потом, когда приехали родственники и сослуживцы Василия Семеновича, она ни к кому не подошла, ни с кем не поздоровалась. Очевидно, она и не была знакома ни с кем из них. Но теперь, во время панихиды, было видно, что она приехала ради него. Крупные слезы катились по ее щекам. Она не вытирала их и, казалось, забыла про платок, который держала в руках. Глазами я показал на нее Ганичеву.
Гроб на веревках опустили в могилу…
Люди медленно, переговариваясь, пошли к автобусам. Я старался не выпустить из виду женщину с платком в руках. Она немножко подождала, пока основная масса людей пройдет к автобусам, и только после этого ни на кого не глядя, направилась к выходу. Я еще раз обратил на нее внимание Ганичева. Младший инспектор двинулся за ней.
Близкие Николаева приглашали всех на поминки, некоторые отказывались, большинство согласилось. Убедившись, что второй мой сотрудник, младший инспектор Круглов сел в автобус вместе с согласившимися ехать на квартиру Николаева, я прошел к машине, где, прикрывшись газеткой, на заднем сиденье, дремал ко всему привычный и безучастный водитель нашего отдела.
Около четырех часом дня у меня и кабинете появился Круглов.
— Что так долго? — спросил я.
— Заскочил в пельменную. С утра маковой росинки во рту не было.
— Что, на поминках не кормили?
— Вам все шуточки, товарищ майор. Пока я ехал в автобусе, все думал, что начнут допытываться, кто я такой. Потом-то я увидел, что многие не знают друг друга. Но, вот что интересно — у каждого, буквально у каждого было свое мнение о смерти Николаева. Спорили все до хрипоты, до взаимных оскорблений. И это, заметьте, товарищ майор, до поминок.
— Интересные версии были?
— Да как вам сказать, большинство все-таки склоняются к хулиганам в микрорайоне. Мотивы убийства обсуждались самые обычные — попытка ограбления, пьяная потасовка. В общем-то, никто ничего толком не знает. Так, болтовня одна.
— Ну а что родные?
— Про них ничего не скажу. Ведь они ехали в другом автобусе. Я думаю, что в их присутствии особенна языки не распустили бы.
— А про них что-нибудь говорили?
— Только хорошее, особенно про жену, и очень жалеют и ее, и дочку.
Ганичев приехал под вечер. Я уже и сердился, и беспокоился.
— Позвонить, что ли, не мог? Слушаю тебя.
Ганичев молчал, вид у него был довольно жалкий. Он остановился в дверях и переминался с ноги на ногу.
— Упустил? — спросил я.
Младший инспектор сокрушенно кивнул головой и заговорил быстро-быстро, словно торопясь поскорее объяснить мне свою оплошность и тем самым снять груз со своей души.
— Она не пошла к центральным воротам кладбища. Ее ждало такси у бокового входа. Других машин рядом не было, даже частных. Я б уж с ними как-нибудь договорился. Честно говоря, я мог попроситься в ее такси вторым пассажиром. Хоть это и запрещено правилами, некоторые таксисты любят подсадки. Но я даже этого не мог сделать. Ведь я не знал, куда собирается она ехать, а таксисту должен был заранее сказать адрес. Короче говоря, я сумел только записать номер машины. Хорошо еще, что такси было оборудовано рацией, а то бы я с шофером смог встретиться не раньше окончания смены. Я поехал в ближайший парк, предъявил удостоверение. Диспетчер вызвал водителя. Он в это время вез пассажира в другой конец города. В конце концов мы, конечно, встретились с ним, и он мне все рассказал и по то, что пассажирка села в его такси на стоянке в центре, и про то, что денег, видно, у нее немало, если только у кладбища она держала его около часа, километров пятьдесят по городу проехала, и еще щедро дала на чай. «Всю дорогу, — сказал шофер с большим сочувствием к ней, — она проплакала. Я понимал, конечно, что кого-то она похоронила, но кого — постеснялся спросить. В конце пути рискнул ей сказать что-то вроде: „Вы красивая и молодая, у вас все еще впереди“. Но она никак не ответила, только взглянула на меня, да, по-моему, меня не увидела, как-то через меня посмотрела, как будто на моем месте и не было никого».
Ну а высадил ее шофер у дома быта «Рубин». Я, товарищ майор, облазил весь этот дом в поисках женщины, но вы же сами знаете, сколько там всяких самостоятельных учреждений — и пошивочное ателье, и ремонт металлоизделий, и парикмахерская, и ремонт часов, и химчистка. А вот общего начальства и общего отдела кадров там нет, только кто-то вроде коменданта всего здания. Я все обошел, всех опросил, но никто такой женщины не знает. Не работает она там. Завтра с утра снова поеду в «Рубин», но надежды особой нет, товарищ майор.