Плохо иметь быстрые мозги, сумасшедшую реакцию и трагическую склонность к самоанализу. Вообще фантазеры в мире всегда ценились, а иногда такие ему задачки ставили, что он пыхтел потом, этот огромный умный и сильный мир, чтобы оправдать соблазнительное предположение одного человека выдумщика… Сидел себе дома всю жизнь фантазер Жюль Верн и писал романы, никуда не ездил, не скитался по морям, пустыням, подводным пещерам, царствам пирамид, прериям и горным хребтам, не летал на воздушном шаре, не плыл вокруг света — он вообще, был великий домосед и труженик: писал, писал, писал, выдумывал все… А мир после этого схватился за голову и давай осуществлять, лезть под воду, искать, раскапывать, повторять, вычитывать из его книг идеи… И все думают, что это у него столько разного в голове, потому что он по миру поколесил и всего понавидался — ничего подобного, он все это у себя в голове нашел… как пустился в путь по своим клеточкам, а их в мозгу столько, что все равно за жизнь не обойти… или Эйнштейн… Эйнштейн, вообще, мне очень нравился… троечник… по математике еле успевал, а выдал одну мысль, которая строение мира объяснила и ворота открыла — это вот по мне было… Почему я про него вспомнил?.. О! Да он же в молодости патентами занимался, пока его не сшибла с колеи эта сумасшедшая идея… Он тоже по клеточкам путешествовал, только не по своим клеточкам, а по чужим, по всему миру тоже, сидя на одном месте… Эта тяга к фантазиям когда-нибудь окончательно меня погубит… Я шел и молчал рядом с красивой девушкой, она иногда взглядывала на меня в промежуток между оправой очков и нависающей шапочкой и уже наверное давно молчала… Я очень растерялся, когда она остановилась:
— Я пришла… мы пришли… — что надо делать, я не знал… если бы был портфель, я бы ей портфель вернул, или бы предложил до двери донести на этаж, если тяжелый… Руку пожимать глупо… целовать в щечку я не умею — ерунда какая-то… Я вдруг взял ее под руку и потянул от подъезда в сторону. Она посмотрела на меня странно, чуть отклонившись, но потом приблизилась и даже ногу сменила, чтобы не сбиваться на ходу…
— Я знаете, Люся, подумал, на что мы сейчас тратим так много времени, через пятьдесят лет, например, будут тратить секунды… Летать научились уже быстрее звука, уже космические скорости делят по ступеням — первая, вторая, третья… всякие процессы все быстрее, быстрее идут. Научат машины скорее думать, чем мы сами можем, а мы начнем все отставать, отставать, отставать и не сможем уже управлять всеми этими скоростями… не будем поспевать сами за своим экипажем, который построим…
— Это вы от стеснения мне все рассказываете, или…
— Или, — безнадежно протянул я.
— Вы мне очень нравитесь, — вдруг сказала она и опустила голову, чтобы смотреть на меня поверх стекол очков… я совсем растерялся. — Знаете почему? — я молчал. — Вам не интересно?..
— Нет, нет, очень! — ну, так натурально получилось, что мы оба со смеху покатились…
— Вы фантазер, а врать не умеете! — сказала она серьезно, и я почувствовал в животе пустоту, пульс в голове и полное отсутствие ног: падаю и все… — Мне не хочется с вами расставаться! Денег нет — не возражайте, я знаю: раз у меня нет, то и у вас нет. Остается что? Идем ко мне — там тетка, но она переживет. Пошли!
— Как тетка? — это меня сразило.
— Тетки были у всех знаменитых людей: Тома Сойера, Оливера Твиста, Давида Коперфильда…
— И у меня тетка! — я всегда вставляю не к месту.
— Вот и познакомились…
Кулинич отозвал меня в сторону:
— Учти, не пренебрегай моим советом. У нас институт не теоретической физики, им нужен результат! Из маленькой установки большой результат выдать трудно, не отказывайся от своей трубы. Во-первых, она гремит на весь район, во-вторых, на ней надо в три смены работать, в-третьих, на тебя вся лаборатория тогда трудится, понял?
— Что?
— Не строй дурака — все видят и знают, что ты вкалываешь, столько сил затратил, командовать умеешь, отвечать и т. д. А ты что сейчас делаешь?
— Что?
— От этого стенда отказался — зачем?
— Да он же чужой, не мной придуман, мне его всучили, чтобы не списывать, как хлам, а в него столько денег вбухали по чьей-то тупости, что…
— Тссс… ты знаешь по чьей!.. Вот! Подставляешь начальство, а кто потом тебе звания давать будет и так далее — подумал? То-то!
— Вась, ты что, всерьез? — я искренне удивлялся, а он думал: разыгрываю.
— Вполне! Больше шуму — видна работа! Газеты читаешь?
— Нет!
— Зря! У нас все самое большое в мире, понял?
— И дураки тоже?
— Ну, как хочешь… — Кулинич обиделся. — Только учти, потом обратно не повернешь, а захочется… ты сделай работу, потом будешь наукой заниматься… и мнение свое высказывать…
— Я так не хочу!
— «Хочу» могут себе позволить только те, кто… сам понимаешь…
— А я попробую… мне ж терять нечего, кроме… я ж пролетарий…
— Умственного труда! — обиделся Кулинич, и я, чтобы скрасить неудачный разговор, сам не зная почему, вдруг сказал:
— А я с такой девушкой познакомился!
— Ну! — сразу обрадовался Кулинич. — У нее подружка есть?
— Да там весь институт патентный одни подружки, а тебе что, мало?
— Ты не понимаешь… Вот мы разные с тобой люди… Ты должен все заранее предугадать, предвидеть, рассчитать, а потом доказать экспериментом, а я наоборот: опыт, опыт, опыт, а потом бац — и феноменальный вывод! Открытие! Мирового масштаба! Понял? Не отказывайся! — погрозил он мне пальцем, и я не понял, о чем он: о стенде или подружках…
Я сидел у своего нового стенда, который уместился на одном столике под лестницей и читал Ремарка, когда из-за самописца выдвинулась голова, и тётя Саша, состоящая из телогреечного шара, на котором была голова в платке, спросила:
— Ты ответственный? — я ещё не переключился и сразу ответил:
— Всё в порядке!
— Смотри: газ, вода, свет! Ночевать нельзя… ты ещё долго?
— А вот опыт закончу, — ткнул я в самописца, который нависал над столом и маленьким приборчиком, который заменил мне огромную, нелепую, полученную в наследство трубу…
— Ладно, — согласилась на мою научную деятельность тетя Саша, — только ключ не утащи — у нас строго!
— Знаю, — согласился я, — Помогать некому, не успеваю! — доложил я, думая побыстрее отвязаться, но сделал роковую ошибку. Тетя Саша вплыла вся и стала делиться опытом:
— Ты вот спешишь зря! Когда очень скоро, то это же всех раздражает, тебя и так уж на Доску почета повесили, а люди-то по десять лет работают — и ни хрена! Понимаешь? Слишком быстро сделаешь работу — начнут палки в колеса вставлять, чтоб защитить, ить это как? — поинтересовалась она сама у себя. — Он диссертацию, а все тут сидят ни с места, значит, плохо работают, зря хлеб едят? Оно, конечно, раньше защитишь, так и зарплата сама за себя все скажет, но… — я потихоньку незаметно нажал кнопку, зашипел воздух, клапан щелкнул, переключился и прибор заурчал плотоядно и деловито. — Ладно, пошла я дежурить, — испуганно вздохнула тетя Саша… — У меня племянник, — обернулась она в дверях, — тоже в научном учреждении… у них там колонны такие… у входа… — но я уже ее не слышал. Ее племянник стал мне неожиданно дорог, потому что пополнил славную когорту тетковладельцев мира… и «Карл» опять побежал по крутому зимнему серпантину дороги в горы, в санаторий для людей с больными легкими.
Больше всего на земле серого цвета: сходящиеся к мосту склоны оврага, река в обе стороны под ним с размытыми очертаниями соседних мостов, шуга на воде, мелькающей под ногами между шпал… даже сырой ноябрьский воздух, забирающийся в душу — и она тоже становится серой и плоской в такое утро…
Попозже, через полчаса будет уже не так туманно и тоскливо. Все же солнце постарается за толщами туч и добавит немного света. Тогда дома предъявят свои желтые бока, зазеленеют надписи сберкассы и почты, прижмутся к улице кубики красных девятиэтажных башен с витринами того, чего никогда не купишь, и останутся серыми небо, вода, асфальт, кирпичный забор, напитавшийся осенней влагой, и здания лабораторий за ним с нелепыми в мелкую решетку стеклами, никогда не мытыми за целый век…
Чашка приторно сладкого со сгущенкой кофе (другого и не бывает) уже дымилась на круглом столике, и затейливая, посыпанная сахарной пудрой слойка пахла в этот момент вкуснее всего на свете. Лизка улыбнулась глазами. Ее безмолвные вопросы мелькали в промежутках спин, скользящих мимо прилавка покупателей, и в ответ она успевала понять, пока очередная фигура не заслоняла кивка и взгляда с вопросом: «Придешь? Ждать?.. На углу… Да, как всегда… в восемь… Ладно… Спасибо… все… побежал… проходная через шесть минут… все». Я выскочил из дверей кондитерской, перебежал через дорогу, нырнул в темную дверь («Здрась-теть-Саш») и уже внутри потащился медленным шагом, слизывая с губ сладкую белую пудру…
У парторга института, конечно, было много работы, поэтому он как-то упустил, что творится дома, в своей лаборатории, и теперь беседовал со всеми сотрудниками по очереди. Тут свести концы с концами ему было не трудно — все же жизненный опыт и сноровка, что с того, что двадцать восемь человек, у каждого свое мнение, а должно быть одно, вот и надо трудиться, он, как учили, шел в массы и начинал с низов, поэтому до МНСов дошла очередь скоро.
— Вы ведь в комсомоле состоите? — поинтересовался он у меня.
— Конечно, Иван Семеныч!
— Так надо думать, как жить дальше… У вас какая общественная нагрузка? Есть?
— Я дружинник… и еще это… я фотолисток делал, когда Фиделя встречали!
— Вот, замечательно! Ряды партии должны расти за счет сознательных и грамотных… ученые нам нужны…
— Конечно, — согласился я, — свои Ломоносовы!
— Да, вы поговорите с Крутовой… она у нас старый работник, парторг… и расскажет вам все насчет рекомендаций…
— Хорошо, — согласился я без обиняков, чтобы сократить прения… — Поговорю. Обязательно.
— Я очень рад, что вы меня поняли, — искренне обрадовался Иван Семенович.