Я был весь в поту, в душной оболочке подозрительности ко всем… я заболел, наверное, продуло! Мозги продуло! Чуть отойти в сторону и посмотреть на себя, на свою жизнь… никому не нужную муравьиную суету. Разве это и есть жизнь, в которой есть завтра?
Мне надо было срочно выйти из замкнутого пространства, ну, хоть на перрон что-ли… рвануть ручку вот эту красную и выйти под скрежет чугунных колодок и вой локомотива и прямиком через эту серую морозно-туманную мглу напрямик туда… какая там сторона света… Я почувствовал, что схожу с ума! Сколько дней я был там? Пять? И Люська уговорила остаться еще на два воскресных… Петергоф, Царское село… откуда у нее столько знакомых в чужом городе? И почему он сказал «провинция»? Что он имел в виду — просто так ведь не скажет…
Я вышел в коридор, сел на откидной стульчик, поднял глухую шторку на окне, отодвинул занавеску и прислонил горячий лоб к стеклу — там, за стеклом, была огромная страна в полной темноте, с редкими островками каких-то мутных огоньков вдалеке, стеной леса, начинавшегося прямо от полотна… черного, темного, глухого ночного леса… И я понял, что мне спрятаться негде…
В институте началась борьба с «несунами», как по всей стране. Все тащили, что ни попадя, а я оказался несуном наоборот, может быть, вовсе не от сознательности, а от недостатка места дома. Поэтому на работе у меня скопилась целая библиотека и еще куча всяких мелочей… Когда я раздобыл себе стол для экспериментов, нацепил на угол лестницы табличку «Служебный вход», потом подобрал около сберкассы «перерыв на обед»… и пошло… «Руководящая роль партии и государства», «Склад ГСМ», «Доставка на дом», «Грудничковый день», «Паспортный стол»… надписи и объявления были разного калибра и цвета, на бумаге, картоне, эмалированные на металле и просто на газетной бумаге из «Правды» или «Комсомолки»… Из командировки я привез две: «Место занято» и «Прошу не беспокоить». Первую я приделал к внешней стороне спинки стула, вторую к шнуру повыше лампочки в самодельном колпачке над столом.
Что-то сильно сдвинулось во мне после этой поездки — я чувствовал, будто кто-то непрерывно дергает меня за рукава то справа, то слева — понукает, как лошадь вожжами, куда поворачивать, а главное, что я иду, повинуясь, и слабо сопротивляюсь, потому что каждое такое дерганье спасает меня от того, чтобы я выбился из колеи… Мне это не нравится, но я удивляюсь и иду, сам не зная, почему…
Новый Год справляли за городом у каких-то Люськиных друзей, кажется, школьных. Бегали по двору вокруг елки, жгли костер и кричали от непонятного счастья. Уже стало сереть, когда угомонились. Сладко потрескивали бревна сруба от мороза. Было тихо до невозможности, невольно хотелось услышать хоть шепот, хоть собачий лай, чтобы вырваться в мир, где есть звуки. От этой тишины с непривычки болела голова, и ни о чем не думалось… Это казалось так странно… вот так жить в тишине, в белейшем снеге, ни о чем не переживать — утром на работу, вечером — домой, с сумками… потом топить печь, учить с детьми уроки и спать до утра в тишине, к которой можно привыкнуть…
Все разъехались, а мы с Люсей остались еще на два дня, обещали все убрать и не спалить своей страстью дом. От непривычного непрятанья, долгих ночей и завтраков вместе еще что-то сдвинулось во мне, казалось, что я так живу уже много лет… как все… Можно было нагуляться вдоволь по тихим улицам, раскланяться с незнакомыми людьми и вернуться вместе домой, чтобы протопить печь, поесть и улечься в постель, не пугаясь собственных голосов и скрипа кровати. Нам было так хорошо, что Люська даже не заводила привычных разговоров о том, что надо делать завтра и послезавтра, и от этого, наверное, получалось так тихо и покойно.
Андрей теперь часто не бывал на работе — бегал к оппонентам, ездил в разные институты, собирал отзывы на свою работу, пропадал там, помогая их писать, а может, и сам писал, а бегал за подписями. На вопрос, «как дела?» отмахивался и декламировал свое любимое «О, если б знал, что так бывает, когда пускался на дебют»… и обещал потом поделиться опытом, если выживет.
Кулинич тоже подсунул мне свой толстенный портфель с материалами диссертации и просил прочесть. А мне было скучно, потому что все уже в моей жизни состоялось — не осталось никакого азарта — все понятно: надо сидеть, считать, писать, оформлять и тоже кому-то подсунуть свою толстую пачку бумаги, в которой одна маленькая, крохотная мыслишка, за которую прячется так много надежд и амбиций… Я с трудом заставлял себя заниматься всем этим, потому что впереди предстояло то же, что и моим старшим коллегам…
Крутовой я на полном серьезе доказывал полчаса, как стараюсь исправить свои недостатки, как недоволен собой и беру пример со старейших работников лаборатории, которые все время передо мной, а пока я сам не решу, что достоин пополнить ряды самой передовой и лучшей части нашего общества, нечего и думать, чтобы вступать… Она, спасибо ей, слушала внимательно, и я даже поверил, что этот разговор пойдет мне на пользу — действительно, покопаюсь в себе и глядишь, что-нибудь исправлю, заменю, как сгоревшую лампочку в подъезде…
Люська так и не ушла ни в какой Интурист и огорошила меня новым предложением:
— Коля, я решила снять комнату!
— Зачем? — не понял я.
— Ты что, шутишь, или правда…
— Правда! — согласился я, чтобы она не сорвалась…
— Ты на мне собираешься жениться? — спросила она по-деловому.
— Люсь, ну, зачем ты так? — я думал, что у меня юморно получится.
— Как? — это было на нее не похоже — надувать губы.
— Ну, собираться можно в школу, на вокзал… ну, я не знаю…
— Вот именно! — мотнула она головой… — Не знаешь! Так и скажи!
— Послушай, — я пытался затормозить ее. — Вот я вчера сидел на работе и вдруг так ясно увидел одну вещь… Ну, не важно, что там технически, но просто: вдруг увидел! Она просто сама в глаза лезла… наверное, не первый день, а я ее не видел. Смотрел и не видел, а вчера увидел… знаешь…
— Это ты хочешь сказать, что я тебе в глаза лезу, а ты меня не видишь! — так вывернуть уметь надо! — Понятно! — и она стала срочно все закидывать в свою сумочку со стола. Мы никогда с ней не ссорились, и я не знал, как это бывает… — Так, — она меня заранее остановила ладошкой в воздухе между нами, — только не целуй меня! Когда увидишь — позвони!..
— А я хотел посоветоваться с тобой! — тихо прогнусил я. — Может, это что-то стоящее, ты же патентный бог! — тут она вдруг вернулась от двери и встала передо мной, а когда я поднял глаза: по ее щекам катились слёзы, без шумового сопровождения, руки опущены, сумка такая черная полумесяцем на длинном ремешке на пол опустилась, и я будто увидел ее, и не знаю зачем, сам носом хлюпнул…
Конечно, она осталась, и мы говорили всю ночь. До утра. Тогда она позвонила на работу, что ей надо в ВИНИТИ, а я — что заболел — ехать мне было некуда… так получалось, что куда бы я ни поехал, все везде друг друга знали и друг с другом рано или поздно делились новостями. Вот и выходило, что все тайное становится явным. Поэтому мы и остались у Люськиной подружки, а она жила уже несколько дней у больной матери… и проговорили до вечера… начали с того, что всегда кому-то везет, потому что у кого-то невезение… У Надьки мать заболела, поэтому они с мужем у нее дежурят, а нам досталась однокомнатная квартира, о какой только мечтать: с ванной нормальной, а не сидячей, и кухня семь метров… и Люська мне долго и подробно рассказывала, почему она живет у тетки, а мать в старом сталинском доме с новым мужем… Ее отец вернулся из лагеря реабилитированный, когда вождь умер, но с новой женой… он с ней там познакомился… у этой новой был муж на свободе, но тоже с новой женой… новая появилась, пока первая сидела и с Люськиным отцом сошлась… и все начали сразу разводиться и пережениваться: ее мать и отец, и та женщина… А Люська еще несовершеннолетняя была, и места ей ни там, ни тут не нашлось. Вот поэтому она у тетки, которой, конечно, благодарна, но жить с ней невыносимо, потому что она каждую ночь мотается по квартире, топает: ждет, что за ней придут… ждет с тех пор, как мужа забрали… а он не вернулся… и характер у нее, несмотря ни на что, остался совершенно коммунистический, фанатично прямолинейный, революционный и с ее, Люськиным, несовместимый…
Я ей про свою тетку рассказывать не стал. Просто она меня спасла от детдома… а своих у нее за жизнь никого не осталось… но и я своим не стал…
У меня внутри своя революция шла, как всякая — кровавая и жестокая, но диктатура моей совести никак не свергалась и не разрушалась. Я уже пилил себя за то, что так Люську мучаю и сам все время мучаюсь от угрызений этой совести… Говорили, говорили мы без перерыва и потеряв чувство времени. Кончилась эта исповедь, конечно, как все наши встречи… Люська как сняла очки, больше вообще не надевала. А назавтра я опоздал в свою кондитерскую, схватил булку и стакан с кофе и только успел Лизке вполголоса просипеть сквозь застрявший в горле кусок, что верну этот стакан в обед, и так с кофе в руке помчался в проходную — «Здрась-теть-Саш»… «Э-э-э» — протянула она, пропуская меня мимо, и было ясно, что у нее тоже есть или сын, или племянник, которому она говорит это «Э-э-э» часто, потому что живет он совсем не так, как она понимает!..
Мне неожиданно прибавили зарплату. Это, разумеется, для меня неожиданно, а на самом-то деле, кому надо — знали: Сёмочкина уходила в декретный отпуск. Это заранее начальство знает. Она работала лаборанткой, а числилась МНС, для зарплаты, меня на время декретного отпуска Семочкиной перевели на ее штатную единицу, так всегда делают, — теперь у меня стало 98 рэ в месяц. Ну, конечно, минус за бездетность, подоходный, взносы в комсомол, в профсоюз, ДОСААФ, лотерею и сборы на дни рождений сотрудников… Короче говоря… нормально!
Отмечали сразу два события радостно и дружно. Я купил торт и бутылку вина, Сёмочкина принесла какие-то пироги домашние, толщиной, что не укусишь, но очень пахучие и неостановимо вкусные, а остальные, кто что — запасливый народ оказался в лаборатории, и обедать не пошли. Стол накрыли, Борода присел с нами… Так без особых речей обошлось, но с пожеланиями: Семочкиной, кого хочет, того и родить, а мне — диссертацию… успешно…