Семь лет их брака прошли, как семь дней. В первый день-год они были самые влюбленные люди в мире. Во второй – самые счастливые. В третий – самые родные и близкие, в четвертый – самые нежные и понимающие друг друга, в пятый – самые надежные и верные, в шестой – удивительно уважающие друг друга… в седьмой год Фая влюбилась.
Она не стала пытаться завести тайный роман на стороне, она не собиралась поддаваться своему чувству. Вместо этого пришла и рассказала Виктору все, что произошло с ней и чего она хочет и боится.
Хотела она сохранить Виктора, семью, брак, а боялась – сорваться и превратить их жизнь в бардак.
Виктор оценил ее честность, но не смог справиться с эмоциями – поехал куда-то, кому-то пытался набить морду – оказалось, что ошибся мордой. Фая предусмотрительно не называла имен и ориентиров.
Вернулся домой, уткнулся в ее колени, сжал руками ее бедра и поклялся себе бороться за эту прекрасную, любимую и невероятную женщину.
Они ходили к семейному психотерапевту, и в кабинете у нее вырывалось наружу такое, чего Виктор не мог даже предположить: он узнал, что был слишком предсказуем и скучен, что Фае кажется, – ничего никогда у них уже не изменится, а ей так хочется перемен!
Виктор, считавший, что стабильность – высшее благо, и не умевший экспериментировать с чувствами, чуть не сошел с ума в попытках организовать новизну.
Он усыпал постели лепестками роз, устраивал романтические прогулки на яхте, подарил ей какой-то редкий алмаз с кровавой историей и собаку – хаски по кличке Север.
Фая благодарила, обнимала, целовала, ее глаза ласково мерцали, но на семейной терапии она опять говорила, не обращаясь к Виктору, а обращаясь к психотерапевту:
– Новизна – она одноразовая, единственная, неповторимая. Мужчины тысячи лет дарят цветы. И если Витя принесет мне цветы, разве это придаст ему оригинальности, по которой я скучаю?
– Мне кажется, что Витя никогда уже не будет для меня новым… он как уютная заношенная пижама или теплые любимые тапочки, которые надеваешь не глядя. А там – там… там каждый день открывается гардероб, полный блистательных нарядов, которые я никогда не видела и не могла себе даже представить!
Тапочек-Виктор сидел как пришибленный. Он словно кокос проглотил – так давило изнутри, грозя разорвать на части, в груди и в горле. В его жизни Фая была сравнима разве только с отличным вином: всегда пьянящим, всегда кружащим голову и с годами только набирающим сладость и аромат.
Он смотрел на нее с горечью: на ее крутые тугие локоны, убранные в высокий хвост, шею и умопомрачительные ключицы. Она была самой красивой женщиной в его жизни, дочка балерины и дипломата, высшая лига. А он был ее тапком, потомственный крестьянин из семьи, разбогатевший благодаря папиной смекалке и яблоневым садам.
Неровня. Такие разные люди!
Фаина – вся, начиная с имени, блеск и великолепие, а он думал, что будет ее верным и сильным плечом всю их совместную долгую-долгую жизнь. Он не мешал ей блистать, наоборот, старался делать все, чтобы она сверкала – лучшее отдавал ей, все ее капризы ублажал, а сам пахал в тени, вкладывал деньги, брал кредиты, днями и ночами обустраивал кроличье хозяйство и добился таки своего – ушел от папиного яблочного бизнеса, построил успешно свой!
И теперь, когда все было идеально: работала и приносила доход ферма, подрос немного Ванька и стал веселым сообразительным пацаном, с которым интересно играть, когда выплачены все кредиты: и за дом, и за хозяйство, когда можно было наслаждаться семейной жизнью с обожаемой женой… Тогда она и влюбилась в чей-то гардероб с тряпками.
Психотерапевт не помог. Виктору надоело платить деньги для того, чтобы жена имела возможность при нем рассказывать чужому человеку, какой у нее скучный противный муж.
Фаина на прекращение семейной терапии крепко обиделась. Она считала, что спасает брак, идет Виктору навстречу, и что его отказ посещать психолога означает, что ему наплевать на ее проблемы.
И она стала пропадать. То на фотовыставку Дианы Стрелецкой, то за город на дачу к Леночке Шмельковой.
Виктор пытался восстановить семейный уклад.
– А что за выставка? – спрашивал он. – На какую тематику?
Фая понимала, куда ветер дует, и тут же отвечала:
– Тебе такое неинтересно.
– Я бы съездил, – говорил Виктор, чувствуя, как сердце вдребезги разбивается при каждом ударе, – давно не видел…
– Когда это ты стал поклонником мобилографии? – улыбалась Фая.
– Это что? – растерялся Виктор. – Фотки на телефон? Они теперь тоже искусство?
– Вот видишь, – ласково отвечала Фая, – какие тебе выставки, бедный мой…
Она целовала его в лоб и уезжала одна.
Виктор думал, что ему следует стукнуть кулаком по столу и рявкнуть, закрыть все двери и не выпускать Фаину никуда в одиночку.
Это было бы по-мужски, но он понимал, что в этом случае увидел бы Фаину в последний раз. Она почти что ждала от него грубости и хамства, чтобы со спокойной душой махнуть к папе-дипломату. Тот ждет-не дождется, когда его доченька образумится и уйдет наконец от пахаря к приличному человеку.
И Виктор боялся. Он боялся ее потерять, поэтому не мог стукнуть кулаком, не мог крикнуть, не мог… да и не хотел. В нем, человеке, с детства привыкшем видеть, как все вокруг растет, плодоносит и приносит пользу, не было никакого деструктивного начала. Он привык созидать, поддерживать, развивать, а не ломать и уничтожать.
Фаина это знала, но черту не переходила: вовремя возвращалась домой, всегда с безупречной легендой, с алиби и совершенно спокойным лицом.
Виктор только чутьем мог угадать витающий вокруг нее флер обмана и угадывал: фальшь в ее рыжих волосах, в ее светло-карих глазах, в ее жестах и улыбках – все было лживо и великолепно одновременно.
Ее отдаление было мучительным и влюбляло его еще сильнее.
Но этой истории суждено было закончиться, и Виктор сделал последнюю попытку образумить жену.
Выпал первый снег, они курили на крыльце вместе, обнявшись, словно не пробегала между ними трещина.
– Оставайся, – сказала Фая. – Я поеду в город. Ваньку делим напополам: мне декабрь и начало января, тебе январь и февраль. Подарки на Новый год привезешь.
– Если я останусь тут один, без вас, если ты уедешь и заберешь Ваньку, то здесь появится женщина, – сказал Виктор.
– Угрозы? – задумчиво спросила Фая. – Зря. Какая женщина, кстати? Проститутка?
Виктору стало стыдно. Да, у него было не много вариантов: общие с Фаей подружки на роль любовниц не годились: не приглашать же счастливо замужнюю Стрелецкую или лесбиянку Шмелькову! А на ферме с женским контингентом дела обстоят не очень: есть, конечно, работницы, но в основном это семейные простые тетки из соседних сел.
Но даже их не прочила Фая Виктору в подруги.
Проститутка – она попала в точку, больше Виктору женщину взять-то неоткуда…
И тут он вспомнил.
– Я познакомился недавно на ферме с молодой женщиной. Она приехала закупать партию кроликов. Собирается открыть свое дело. Показал ей, как у меня что устроено.
– Красивая? – заинтересовалась Фая, кутаясь в плед.
Виктор вспомнил милое, очень бледное почему-то личико покупательницы, ее маленькую фигурку, похожую на мальчишескую.
– Да. Миниатюрная.
– Не блондинка?
– Нет. Черные волосы.
Фая шутливо толкнула его в бок и сказала:
– Ты это серьезно, Ростов? Ты уже рад меня сплавить и присмотрел себе пассию с кролиководческим уклоном?
Виктор в душе воспарил в надеждах: давно, очень давно Фаина не интересовалась им, не задавала никаких вопросов.
– Врать не вру, – сказал он.
И действительно пока что не врал.
Фаина оперлась на перила, поставила подбородок на согнутую руку и устремила взгляд куда-то далеко-далеко. Ее нижняя губа чуть подрагивала. Так бывало всегда, когда она сильно нервничала, но старалась это скрыть.
2
Степана Любава заметила со сцены: как ни сложно было вглядываться в лица сквозь свет рамп, бьющий в лицо, но его-то она разглядела.
И тут же пожалела, что на ней костюм Лягушки, а до Царевны еще очень далеко – через антракт и похищение Кощеем. Ждать, пока глупый Иван сожжет ее бархатную изумрудную шкурку в нарисованном очаге.
К тому моменту Степан, вдоволь насладившись зрелищем квакающей и скачущей на четвереньках жены, наверное, уже отправится восвояси. Может, сделает для Светки Калмыковой пару фоток на телефон.
– Посади меня, Иван, в коробчонку, – с ненавистью проскрипела Любава лягушачьим голосом и полезла в сундучок, на потеху детям дрыгая лапками.
Дети в зале хохотали. Любава краем глаза усмотрела в руках Степана пышный букет и окончательно уверилась, что это какая-то злая шутка.
Иван-дурак довез ее в коробчонке во дворец, представил папе-царю и, получив распоряжения насчет бала, закручинился.
Грянул антракт. Дети шумной рекой потекли разорять буфет. Любава упрыгала за кулисы, и в общей гримерке наткнулась на Степана.
Он поймал ее обеими руками, прижавшись на секунду шуршащим букетом, из которого торчали папоротники. Никто на эту сцену внимания не обратил – кроме Гали о семейных трагедиях Любавы никто не знал.
– Пойдем, – зашипела Любава, стараясь прекратить эту сцену как можно незаметнее, и потащила Степа в каморку с декорациями. Там, в полутьме, она запрокинула голову в маске с круглыми лягушачьими глазками и короной на затылке.
– Ты зачем пришел?
– Моя любимая сказка, – улыбнулся Степан. – Это тебе. Ты лучшая лягушка в мире.
– Спасибо. Ты тоже та еще жаба. А можно без подкатов, но с конкретикой?
– Очень волнуется папа, – закручинился Степан, пытаясь отдать Любаве букет, а она уворачивалась от него, путаясь в какой-то пыльной портьере.
– Самуил Иванович еще не в курсе изменений в твоей жизни?
– У него инсульт был, Люба.
– Что-о-о? – Любава расстроилась. Ей нравился Самуил Иванович. Мировой дядька, строгий, но справедливый, и к ней, Любаве, очень дружелюбный, несмотря на кажущуюся грубость. – Как он себя чувствует?