И Роза все делала хорошо: у нее был идеальный порядок дома, одевалась она чисто и аккуратно, прилежно смотрела все фильмы-новинки и читала прогремевшие книги, не теряла кругозора и выучила самостоятельно испанский, ходила к стоматологу и гинекологу раз в три месяца, а стриглась у одной парикмахерши. Она делала ремонт самостоятельно, не доверяя наемным работникам, и делала его хорошо. Готовила она тоже хорошо, хоть и не разнообразно – ей нравилось постоянство даже в мелочах. Еда приносила радость и комфорт: вечерами, усевшись за книгой, Роза опустошала поднос с холодным мясом, грудами салатов, жареной картошкой, бутербродиками, а потом еще не раз перекусывала то куском пирога, то сыром, то печеньем.
И после, вымыв посуду и погасив свет, она быстро и спокойно засыпала в узкой кровати с максимально жестким матрасом: для сбережения здоровья позвоночника.
Поднявшись за пять лет работы от бригадирши до директора завода, она купила хорошую машину – добротный вишневый «форд» и взялась за постройку личного гнезда – двухэтажного особняка из красного кирпича в самом живописном и экологичном районе городка. Под ее присмотром бригада возвела и фундамент, и стены, и подвела дом под крышу, и занялась утеплением… Но тут случилась беда с Любавой – стремительно развивающаяся опухоль подкосила подругу, и о доме Роза на время забыла. Она возила Любу на химиотерапию, когда Степан вдруг оказался очень занят оконными делами, она сопровождала ее по разным врачам и искала новых и новых специалистов… Жаль, все они сошлись в итоге в мнении, что мастэктомии не избежать. Но главное – жизнь Любавина была отвоевана обратно! Осталось позаботиться о здоровье.
С точки зрения Розы врачи сделали невероятное: увидели затаившуюся в тканях смерть и выжгли ее оттуда прежде, чем та разрослась. Теперь-то что? Живи дальше и радуйся!
Почему Любава не радовалась, Розе понять было сложно. Она пыталась. Вечером, лежа на спине, смотрела на холмики своих грудей и думала: что будет, если она однажды не увидит этих холмиков? Немножко неприятно было представлять, как ее, Розин, родной кусочек плоти выбросили в мусорку рядом с другими такими же кусками… но, в конце концов, не такая уж это редкость – выбрасывать свои куски. Волосы с расчески Роза тоже кидает в помойное ведро, и что?
Нет, Розе Любаву не понять. Любава – другая. Ей почему-то так плохо, будто смерть не прошла мимо, а осталась с ней, так и сидит у нее под сердцем.
О мужиках каких-то страдает…
Сама Роза о мужиках не страдала. Единственный мужчина, который был для нее настоящим, это ее папа. Папа был настоящим. Добрым, веселым. Он водил Розу в походы, учил разжигать костры, готовить на открытом огне. Он вместе с Розой делал уборку, читал книги, обсуждал новости из газет. Он слушал ее не перебивая, он ценил ее мнение, и он никогда – никогда! – не говорил пошлостей и грубых слов. Роза ни разу не видела, чтобы он провожал взглядом юницу в короткой юбке, и любил он только двух женщин в мире: Розину маму Эльвиру Романовну и саму Розу. Ну и что, что папа почти не зарабатывал? Его здоровье было подорвано на севере, в Магадане, где чета Фальковских усыновила Розу.
За него умело и споро работала Эльвира Романовна. А папочка держал в идеальном порядке дом, готовил потрясающе вкусные обеды, делал уроки с Розой, играл с ней, строил с ней домики для птиц, катался с горки на санках – тоже вместе с Розой. Сколько она себя помнит, всегда в ее руке была твердая папина ладонь, а стоит поднять голову – сверху сияет его улыбка и глаза, полные любви к ней…
Север жестко обошелся с Яковом Александровичем. Он умер в шестьдесят, только-только отпраздновав юбилей. Роза плакала, уткнувшись в плечо матери, и не могла заставить себя поцеловать холодный папин лоб и смотреть, как его гроб опускают в могилу. Только недавно он сидел во главе стола, принимал поздравления и лучился своей знаменитой улыбкой, и… Роза не могла поверить. Столько лет прошло, но так и не смогла.
Ни один мужчина не был похож на ее папу. Никто не смог бы его заменить. И Роза и не пыталась никого искать и не оценивала себя как даму на выданье. Не суетилась в попытках украситься, не пыталась худеть, не просила подруг познакомить с неженатыми…
Ей было уютно и комфортно одной. Иногда, редко-редко, в жизнь вторгались проблемы, которые она бралась решать – обычно чужие.
Как вот, например, Любавина мастэктомия. Холодное, неприятное слово. Как только его услышал Степа Комков, его передернуло.
– Это как? Это что останется?
– Шрам, – сказала Любава, – я видела фотографии. Ничего страшного, просто продольный шрам.
И поцеловала мужа, успокаивая.
Тогда она еще была беззаботной птичкой и мужней женой, а Степа еще мотался с ней по врачам и вроде бы даже переживал.
А теперь что? Любава, посеревшая от боли, сидит в холодной древней избе, скорчившись, как подранок… а Комков благоденствует в объятиях Светки Калмыковой! Пусть хоть хомяков отдаст, сволочь!
С этими мыслями Роза протопала мимо консьержа на первом этаже высотного дома-свечки. Консьерж ее знал – подруга маленькой дамочки из тридцать шестой квартиры. Он с ней поздоровался, она лишь кивнула и вызвала лифт.
В серебристой коробке лифта висело зеркало. Роза посмотрела на себя и осталась довольна: выглядела она достаточно грозно.
Утопив кнопку звонка, она с минуту стояла на лестничной площадке, а потом дверь ей открыл Степан Комков собственной персоной – высокий, в домашнем клетчатом халате, сшитом на манер английского сюртука. Распахнутый на груди, халат открывал мужественные линии обкатанного в спортзале торса.
– Я не вовремя? – осведомилась Роза, отодвигая Степана с прохода.
Из квартиры, утонувшей в приглушенном золотистом свете, несся запах сандала.
– Кто там, Степа? – донесся из глубин переливчатый голосок.
Роза прошла по коридору, заглянула в комнату. Там, на специальном коврике, изогнувшись в сложной позе, медитировала Лана.
– А, овца тонконогая, – мрачно приветствовала ее Роза, – как дела в космических пространствах?
– Ах, это ты, Роза, – не открывая глаз, улыбнулась Лана, – как твои алкаши на заводе поживают?
– Ничего. Недавно премию получили. Полный цех таких, как ты, притащили, оптом и со скидкой.
– Девушки! – строго сказал Степан.
Роза повернулась к нему.
– Я за вещами, – сказала она.
– Какими вещами? – тут же вспорхнула с коврика Лана. – Простите, но тот жемчужный набор и брошки с кольцами – это Степины подарки, а не общая собственность, он имеет право их удержать…
– За хомяками, игрушками и постельным бельем, – сказала Роза, обращаясь к Степану. – Игрушки в пакет собери, горшочки, что она сама лепила, тоже. Белье с Ван Гогом – в другой пакет. Пихай, пихай, я постираю. Хомяков – сыпь прямо в сумку. И такси мне вызови, Комков, поскорее. Не могу тут долго стоять, воняет.
– Это морские свинки, – сообщил Степа, исчезая на время и снова являясь перед Розой с двумя упитанными зверьками под мышками. – Туся и Тася. Клетку-то заберешь?
– Клетку ты сам вниз снесешь, когда такси приедет, – ответила Роза. – Давай, Комков, сними гримасу боли со своего лица, не перетрудишься.
И, забрав у него свинок, уселась на кресло ждать такси и клетки, вытянув уставшие ноги. Степан опять пропал – гремел на кухне, собирая горшки.
Лана и Роза остались в комнате одни.
– Как она? – через продолжительное молчание тихо спросила Лана, снова усаживаясь в позу для медитации спиной к Розе.
– Кто?
– Люба.
– Позвони и спроси.
– Роза, ты же понимаешь, что я не могу вмешиваться…
– Ой, иди ты в жопу, – поморщилась Роза, – королева атлантов, тоже мне…
Лана обиженно замолчала. Вокруг нее курились ароматические палочки и горели свечи в круглых золотых и красных подсвечниках и вазах.
– Вызвал? – спросила Роза, тяжело поднимаясь и протискиваясь в коридор с двумя баулами.
И вышла, не попрощавшись. Степан отправился за ней вслед, громыхая дверцами клетки. В квартире стало тихо. Лана сидела неподвижно, красиво выпрямив спину. Ее лицо с закрытыми глазами только на секунду исказилось слабым отблеском боли и вновь приняло тихое безмятежное выражение.
Глава 3Женское горе
1
Свете Калмыковой с детства не нравилось ее имя. Так получилось, что в группе в садике она оказалась четвертой Светочкой, в первом классе – третьей, а в девятом, когда объединили вместе два класса, аж пятой. Светы были везде – мамины подружки и коллеги сплошь отзывались на тетю Свету, Светой звали Светину бабушку, а у соседки жила белая крольчиха Светланна – с двумя буквами «н», но все равно обидно!
– Зачем ты меня так назвала? – плакала она, натыкаясь на очередную тезку – в поезде, в новом коллективе, на дне рождения подруги. – Что, имен больше не было?
– Это же в честь бабушки, Светик, – оправдывалась мама. – Да и имя такое красивое, светлое…
Пришлось приучать знакомых и родных к новому имени. Она откликалась только на Лану, а все остальные производные своего имени игнорировала, и так упорно, что к двадцати годам в ее окружении мало кто помнил, как ее зовут на самом деле. Это были родители и парочка одноклассниц, оставшихся в подругах: Галя Весенняя, Любка Пряникова.
Калмыкова Лана – это звучало интригующе. В этом сочетании чувствовалась сила и прямолинейность, дикая и нежная красота.
Лана и сама всегда хотела быть такой: дикой и нежной красоткой. Она часами красилась перед зеркалом, выбирая и разрабатывая виды макияжа на все случаи жизни, она тренировала мимику, представляясь попеременно то красиво-удивленной, то удивленной с капелькой возбуждения, то загадочной, то загадочно-обещающей…
Ей хотелось объять необъятное: поменять дешевые кремы и пудры с рынка за пятьдесят рублей на те божественные эликсиры, нектары и притирания, что красовались в магазинах элитной косметики. Ей хотелось совершенствовать фигурку не дома на старом потрепанном коврике, а в спортзале премиум класса с бассейном и сауной, обертыванием шоколадом и водорослями… Ей хотелось пить изысканные вина и покупать тончайшее белье с ручной вышивкой – белье стоимостью в две отцовы зарплаты…