— Мне было мало одного, — сказал Верещагин сухо, покосившись на своего вестового (он сидел на прежнем месте с видом «я же говорил!!!»). — А вот посылал я как раз одного.
— Ну… — Димка потупился.
— Он один здрыснул идти, — заявил Влад. — В ногах у нас валялся, чтобы мы тоже пошли.
— Докладывайте, — так же сухо (чтобы не захохотать, не расплакаться — не дай бог! — или не наделать ещё каких-нибудь глупостей) приказал Верещагин.
В мальчишках словно выключили тормоз. Все трое сунулись ближе к столу — и начался дикий галдёж:
— …а мы ползком, а там собаки — рррр…
— …а я рукой прямо в гавно…
— …а там кирпич — бум, и как заорут…
— …а пушки стоят — самоходки, десять штук…
— …а Пашка говорит: «Давайте что-нибудь напишем…»…
— …а мы в том месте тогда ещё сигареты покупали, и в дырку — нырьк…
— …нам как два пальца об асфальт, а они огроменные, да ещё в снаряге…
— …бздынь! Бздынь! У меня очко — жим-жим…
— …вот, я на руке записал…
— …гляжу — мина…
— …а они бла-бла-бла по-своему, я вот, на диктофон записал, может, важное что…
— …много — охер…ть…
Это был не доклад. Даже не его подобие. Это был просто весёлый и беспорядочный гомон. Но Верещагин не прерывал его. Он ещё расспросит всех троих — как следует и о том, о чём нужно. А пока…
Пока он просто стоял и улыбался, слушая, как галдят мальчишки.
Бла-бла-бла на чудом работающем в побитой «Нокии» диктофоне оказалось трёпом двух часовых-янки — о бабах. Но, что интересно — янки. Значит, морскую пехоту не отвели в тыл. К чему бы это?
Верещагин отложил диктофон и с удовлетворением посмотрел на карту, испещрённую обозначениями. Был практически полностью разведан квартал между улицами Владимира Невского, Жукова, Лизюкова. И это сделали трое тринадцатилетних пацанов! Эх, Клим-Клим…
Жестокая, свирепая улыбка прорезала лицо надсотника. Институт искусств — а в нём штаб польско-хорватской бригады… Верещагин посмотрел на часы. Пашка на своём скутере уехал в штаб десять минут назад. Ну погодите, братья-славяне, предатели хреновы — через полчасика на ваши головы ухнут 203-миллиметровые фугасы двух резервных «Пионов». Тогда вы — если уцелеете — поймёте, каково тем несчастным рядовым, которых вы гоните на наши стволы во славу своих заморских хозяев. Надеюсь, вы не сдохнете сразу, а помучаетесь с оторванными руками-ногами…
— Кто? — поднял он голову, услышав шаги — слишком осторожные для дружинника. — Кто там?
— Я… можно?
Мальчишеский голос… Со света Верещагин не сразу различил лицо, но голос узнал сразу:
— Заходи, Дим, — сказал он, ногой выдвигая стул, на котором обычно сидел Пашка. Но вошедший мальчишка покачал головой. Верещагину показалось, что он очень взволнован — и уж точно бледен. — Что случилось? Что-то с мамой?!
— Нет… — помотал головой мальчишка. — Я хотел… — он очень смутился, тяжело задышал. — Я хотел…
— Да не волнуйся ты так! — надсотник вдруг понял, что забеспокоился и удивился тому, что ещё может это — беспокоиться из-за одного человека. — Что случилось, говори спокойно.
— Я прочитал книгу… — Димка выложил на стол растрёпанный томик. — Вот…
— О-о-о… — лицо Верещагина вдруг стало таким, как будто он повстречал старого знакомого. Надсотник взял книгу, покачал её на ладони. — «О вас, ребята!» Я её очень любил. И издание было точно такое…
— Правда?! — обрадовался Димка. — Ну, тогда… — он опять сбился, раздражённо мотнул головой и решительно продолжал: — Я тут в одну комнату пролез, там стена рухнула… тут, в школе. Там разная пионерская атрибутика… — непринуждённо употребил он это слово. — Ну, и книги… Вот я её прочитал. Я читать люблю… И ещё я нашёл… — он полез под куртку-ветровку с надписью «Mongoos» и достал…
Надсотник ошалело моргнул, не веря своим глазам.
В руках у мальчишки был красный галстук — неожиданно яркий в свете керосинки.
— Это пионерский галстук, я теперь знаю… — сказал Димка. — Они там. В ящике в одном. Я… — он опять сбился. Надсотник молчал, держа руку на книге, лежащей на столе — как будто собирался в чём-то клясться на Библии. — Я хочу… — мальчишка выталкивал слова, как через узкое стеклянное горлышко — звенящие и редкие. — Я хочу, чтобы… чтобы я не просто так был… а чтобы…
— Я понял, — сказал Верещагин. В глазах его — широко распахнутых, в красных прожилках недосыпа и страшной усталости — было недоверие, изумление и… и ещё что-то. Может быть — восторг? Или даже преклонение?
— Вы же были пионером? — спросил облегчённо Димка.
— Я был плохим пионером, — покачал головой Верещагин. — Вернее… никаким.
— Ну… пусть, — Димка шагнул вперёд, протягивая галстук на вытянутых руках. — Вот… пожалуйста.
Надсотник закашлялся, встал, провёл рукой во коротко стриженым седым волосам. Подтянулся. Взял галстук. Димка, не сводя с мужчины глаз, вжикнул молнией ветровки, повыше раскатал горло тонкой водолазки цвета хаки.
— Я что-то должен сказать, да? — спросил он. — Там же была… какая-то клятва?
— Была, — кивнул Верещагин. — Но я её не помню, Дим. Мы все давно забыли свои клятвы… Я не знаю слов…
— Пусть… — шепнул Димка. Глаза его стали упрямыми. — Тогда вы… вы просто придумайте, что мне сказать. Чтобы была клятва. Вы ведь можете. Вы до войны книги писали. Я узнал…
— Хорошо, — и надсотник вдруг вырос и построжал. — Я придумаю клятву. Повторяй за мной. Я, Дмитрий Медведев…
— Я, Дмитрий Медведев… — отозвался мальчишка, вытянувшись с прижатыми к бёдрам кулаками.
— …вступая в ряды пионерской организации России…
— …вступая в ряды пионерской организации России…
— …и осознавая взятый на себя долг…
— …и осознавая взятый на себя долг…
— …торжественно клянусь…
— …торжественно клянусь… — мальчишка коротко выдохнул.
— …быть верным Родине, мужественным и честным… — звучал мужской голос.
— …быть верным Родине, мужественным и честным… — повторял голос мальчишки.
— …защищать то, что нуждается в защите, в дни войны и дни мира…
— …защищать то, что нуждается в защите, в дни войны и дни мира…
— …ни словом, ни делом, ни мыслью не изменять Родине…
— …ни словом, ни делом, ни мыслью не изменять Родине…
— …а если понадобится — отдать за неё свою жизнь.
— …а если понадобится… — мальчишка на миг запнулся, но договорил твёрдо: — …отдать за неё свою жизнь.
— Пусть будут свидетелями моей клятвы живые и погибшие защитники России и моя совесть.
— Пусть будут свидетелями моей клятвы живые и погибшие защитники России и моя совесть.
Надсотник повязал галстук на шею Димки. Побитые, перепачканные гарью пальцы мужчины сделали «пионерский» узел автоматически, заученно, и он невольно улыбнулся.
— Почему вы улыбаетесь? — строго спросил, поднимая голову, Димка.
— Узел, — сказал Верещагин. — Я научу тебя, как его правильно завязывать.
Он успел уснуть снова, но сон опять нарушили. Зевающий Земцов привёл какую-то немолодую женщину, явно не знавшую, как себя вести, и старика — вполне бодрого, подтянутого.
— К тебе, — сообщил Сергей, уходя досыпать.
— Садитесь, — предложил Верещагин. — Хотите чаю?
— Спасибо, — поблагодарил старик, подождал, пока сядет его спутница, но дальше говорила именно она:
— Видите ли… я была директором этой школы. Станислав Степанович, — старик кивнул, — ветеран войны, он работал консьержем в одном из домов… — женщина откашлялась. — Вам не кажется, что это неправильно, происходящее сейчас? — увидев, что Верещагин иронично улыбнулся, женщина поправилась: — Я конкретно о ситуации с гражданским населением. Дети не учатся…
— Это даже не главное, — перебил её, извинившись взглядом, Станислав Степанович. — Я вот присмотрелся… вы воюете очень храбро, что говорить. Я не ожидал, что мы ещё можем так воевать… — в голосе старика прозвучала гордость, он кашлянул и продолжал: — Но вы воюете как бы сами по себе, понимаете? А ведь люди готовы помогать. Я со многими говорил, не только с пожилыми… И у многих есть навыки — например, можно делать мины, чинить форму, да мало ли что? Есть врачи, есть медсёстры, повара… Кроме того, гражданских надо отселить поближе к морю, это нетрудно…
Верещагин придвинул к себе блокнот и открыл его:
— Я писал докладную о чём-то подобном генерал-лейтенанту Ромашову, — медленно сказал он. — Но в общих чертах… А теперь давайте с вами поговорим подробно. И начнём — извините, Станислав Степанович! — всё-таки с детей.
— Олег! — рассерженный Земцов вошёл в комнату. — Извините… Что к тебе за делегации?! Эти пришли, которые… — он покосился на женщину. — Выйди.
— Я сейчас, — кивнул Верещагин, поднимаясь.
В коридоре переминались с ноги на ногу Влад и Пашка — друзья Димки. Пашка угрюмо молчал. Влад, глядя на офицера, сказал:
— Вообще-то это охренеть нечестно.
— Это ты о чём? — спокойно спросил Верещагин, мысленно посмеиваясь и не веря происходящему.
— А о том. Ходили вместе, и вообще вместе… А тут он приходит, гордый, как будто его орденом Сутулова наградили, с закруткой на спине…
— Погоди, — оборвал его Пашка. Звонким от обиды голосом сказал: — Мы что, выходит, недостойны?
— А зачем вам это надо? — спросил Верещагин, про себя подумав: ни разу ни он, ни мальчишки не сказали, о чём идёт речь — и так понимают…
— Значит — надо, — упрямо ответил не Пашка — Влад. — Так что, нам валить, правда недостойны?
— Несите галстуки, — сказал наконец надсотник. — Нет, постойте. Утром. Через три часа. Во-первых, у меня дело. А во-вторых, чтобы вы подумали. Попросите Димку. Пусть почитает вам, как мальчишек на таких вот галстуках вешали. И, если не передумаете — через три часа у меня…
— Извините, — сказал надсотник, садясь к столу и придвигая к себе блокнот. — Ну что ж. Давайте вместе составлять проект — как жить дальше. Воевать будем мы. А вот жить придётся вместе…