ах, люди безмерно устали и уже не верят, что сами найдут дорогу к Спасению. Вконец отчаявшись, они становятся на колени и обращаются к Богу. Они молят вразумить, и Господь, видя их страдания, их искренность и раскаяние, снисходит. Он говорит, что мир, который они построили, мир, где, по признанию философов, из добра рано или поздно рождается зло, а из зла – добро, – не что иное, как приют греха, и его следует разрушить до основания. Будто Содом, предать огню и бежать не оглядываясь.
Революция, – продолжал Ленин, – есть решительный крест на всём прошлом пути человека, пути от рождения к неизбежной старости и смерти. Свободно и честно мы должны отказаться от искушения независимого взрослого существования и раскаяться, признать себя блудными сынами. Каждый из нас – маленький заплутавший ребенок, и Господь, истинный Отец и Спаситель, ждет его, чтобы прижать к груди. Как бы далеко мы ни зашли, мы обязаны вернуться в детство, потому что жизнь младенца проста и пряма, греху в ней негде укрыться. Только так, снова – и теперь уже навсегда – став детьми, мы сможем спастись».
Не заблуждался Ленин и насчет того, что ждет его после кончины. Не раз, например, он говорил Крупской, что пусть не при жизни, так сразу после смерти, но Иудин поцелуй его настигнет. И еще говорил, что, хоть Господь когда-то сказал человеку: из праха ты вышел – в прах и возвратишься, тот же «иуда» ему, Ленину, сделать это не даст. Крупская подобных разговоров не любила, никогда их не поддерживала и лишь на похоронах поняла, что́ муж хотел ей сказать.
Ленин, рассказывал после перемены Ищенко, лежал в гробу в Колонном зале Дома союзов. Цекисты окружали его плотным кольцом, даже несколькими кольцами, и каждый, легонько толкаясь бочком, пытался продвинуться поближе. И тут вдруг неведомо откуда возник Сталин. Невысокого роста, быстрый, верткий, он с ходу прорвал живой кордон и бросился к изголовью гроба. «Прощай! Прощай, Владимир Ильич! Прощай!» – бледный, порывисто, страстно он схватил руками голову Ленина, приподнял, прижимая к груди, к самому сердцу, потом чуть отодвинул и крепко-крепко поцеловал Ленина сначала в обе щеки, затем в лоб. Обвел всех взглядом и так же резко, словно отрубил прошлое от настоящего, отошел.
Тот же Сталин следующим утром, когда на оргбюро Крупская сказала, что Ленин просил, чтобы его тело кремировали, твердо ответил, что сожжение, кремация не согласуется с русским пониманием любви и преклонения перед усопшим. Это было бы оскорблением его памяти. В сожжении, рассеянии праха русская мысль всегда видела как бы последний, высший суд над теми, кто подлежал казни.
Но бог с ним, со Сталиным, продолжал Ищенко, вернемся к Ленину. Крупская писала в дневнике, что весь последний год, когда они ездили на прогулку за пределы сада, Ильич как-то особенно старательно кланялся встречавшимся крестьянам, рабочим, малярам, что красили в Горках крышу. Едва завидев, что кто-то идет навстречу, он здоровой рукой быстро снимал кепку и обнажал голову. Крупская внесла в дневник и чьи-то слова, что эти его манипуляции, постоянное обнажение и склонение головы перед лицом беднейшего крестьянства и пролетариата были бессознательным покаянием, но, думаю, была права, когда с ними не согласилась.
Урок № 12. Латгальский отряд (похороны Ленина в Латвии)
О третьем, лично Лениным организованном отряде – его обычно называют Латгальским – достоверно известно немногое. Оттого, говорил Ищенко, столько слухов и домыслов. На уроке, там, где, возможно, мы будем держаться фактов, лишь когда их совсем не станет, я позволю себе ряд предположений. Датой основания Горкинской коммуны – прямой предшественницы Латгальского отряда – считается 3 февраля двадцать третьего года, и первое, о чем безусловно необходимо сказать, – ее никто и ни при каких условиях не дал бы организовать, то есть коммуны никогда не было бы, если б не ленинский дар конспиратора. Всё было устроено так, что формально к ее созданию он даже не имел отношения. Прикрытием в тот раз выступила Крупская, отлично сыгравшая роль наивной восторженной идеалистки, до последней степени измученной болезнью мужа. В общем, человека, спрос с которого невелик. Более того, и дальше, чтобы не вызывать подозрений, сам Ленин распускал о коммуне слухи, один нелепее другого.
В конце января двадцать третьего года Крупская за обедом предложила проверить въявь, как это – жить коммуной. Врачи были уже предупреждены, что она просто хочет развлечь мужа и надеется, что ее поддержат. Ленин был плох, последний приступ дался ему особенно тяжело, и он не то что говорить – с трудом ел. Будто не видя, как он устал, Крупская целый час выпытывала его мнение о коммуне, пока Ленин, словно от мухи, не отмахнулся от нее рукой. Впрочем, за столом были единодушны: Ленин дал ясно понять, что не возражает.
Дело происходило в субботу, а уже в ближайшую пятницу Крупская опять же за обедом торжественно объявила список тех, кто дал твердое согласие войти в коммуну. По именам всех перечислять не буду, скажу, что называется, «мелким оптом». Итак, горкинскими коммунарами стали, с одной стороны, крестьяне из ближайшей деревни, она тоже называлась Горки (общее число сорок душ), а с другой – все, кто обитал в рейнботовском имении (Ульяновы, включая Ленина и его малолетнего племянника Елизарова, всего девять человек), обслуга от коменданта до уборщиц (двадцать три человека), а также охранники, как я уже говорил, по большей части они были латышами (всего тридцать бойцов из особого отряда ОГПУ, командир – Пакалн). Кстати, и среди деревенских треть была беженцами из Латвии, и лифляндцы нередко выступали единым фронтом.
Через день состоялось первое собрание коммунаров, на котором Крупская, поздравив всех с началом новой жизни, предложила ввести в коммуне научную организацию труда – среди прочего обязательный выходной день. Ленину она потом жаловалась, что не ожидала, что это невинное предложение вызовет яростные споры, главное же – что после ругани и примирений участники сойдутся на столь странном компромиссе. Кашу заварили крестьяне, долго решавшие, должна ли отдыхать и скотина. В конце концов постановили, что не должна, поскольку не является членом коммуны и принять ее сейчас тоже невозможно по причине недостаточной сознательности.
Едва миновали скотину, встал какой-то молодой мужик и заявил, что они, деревенские, недовольны тем, что два года назад в Горках разрушили церковь. Молиться негде, из-за этого дожди льют когда не надо. Хлеба то мокнут, то сохнут, даже траву после сенокоса, и ту не просушить. Но Крупская давать деньги коммуны на церковь наотрез отказалась, и мужик свое предложение снял, однако в обмен потребовал, чтобы в коммуну доизбрали еще одного члена, а именно Господа Бога. Стал объяснять, что Он явный трудовой элемент: создал солнце, землю, самого человека – обойти его никак нельзя. Крупская бросилась возражать, но мужик срезал, язвительно добавил: «Вообще всё началось не с вас, не с большевиков. Он первый работал шесть дней, а потом, по-научному, на седьмой, почил от дел».
Когда вопрос поставили на голосование, к деревенским чуть не поголовно присоединились охранники, и Господь легко прошел. Крупская рассказывала Ленину, что скоро выяснилась и причина смычки. На том же заседании люди Пакална, развивая успех, едва ли не ультимативно потребовали включить в число коммунаров, кроме Господа, еще и Богоматерь. Крупская обреченно спросила, на каком основании, и они, помявшись, стали объяснять, что Дева Мария уж больно милостива, в Латвии и в России многие считают, что с Пасхи до Пятидесятницы она освобождает от мук всех грешников в аду. Иметь такого человека в коммуне им было бы очень полезно. Предложение охранников тоже прошло на ура.
Начав не слишком удачно, коммуна в том же духе продолжала и дальше. Так, 11 февраля Крупская записала в дневнике, что сегодня, когда пришло время ложиться спать, выяснилось, что в доме нет белья. Она было подумала на прачек, но тут ей сказали, что накануне собрание поделило простыни, наволочки и пододеяльники между всеми коммунарами поровну. Еще через неделю гостиная и другие комнаты за ночь вдруг сделались больше и светлее, что, кстати, Ленину очень понравилось. На этот раз горкинское начальство во главе с комендантом, решив заново обставить свои дома, конфисковало половину рейнботовской мебели. Что особенно поражало Крупскую, хотя она по-прежнему была зампредседателя коммуны, – никто и ни о чем даже не думал ставить ее в известность.
Однако самая неприятная история случилась уже в марте, на пятую седмицу поста. Утром, встав с постели, Крупская обнаружила, что из дома подчистую выгребли всю посуду, мельхиор, серебро, ковры. Тут же вызвав к себе коменданта, она услышала, что на рассвете их увезли человек десять стрелков из охраны. Доверху нагрузили пять возов и, сказав, что это приказ, уехали. Будить ее он не осмелился, посчитал, что так надо.
Крупская тогда сразу позвонила Дзержинскому, и через три часа, совершенно бешеный, он примчался на машине в Горки. Сани с добром волновали его мало, другое дело – десять дезертиров, которые самовольно оставили свой пост. При Крупской он объявил стоящему навытяжку командиру латышей Пакалну, что по законам революционного времени они будут расстреляны. Распорядившись по телефону перехватить обоз под Новым Иерусалимом, имущество до вечера вернуть в Горки, а беглецов и ушедших с ними крестьян взять под арест, он уже хотел ехать обратно, но разбуженный криками Ленин повел себя неожиданно мягко. Подробно расспросил, посмеялся, а потом сказал, чтобы никого не трогали. «Хотят уходить – пускай уходят». Про серебро: «Взяли, значит, оно им нужнее. Будем считать, что это их доля».
Столь странное поведение вождя породило в Москве волну сплетен. Спорили те, кто считал, что поход детей здесь совершенно ни при чем; если бы не обида на энцев, латыши никогда бы такое хлебное место не бросили, и другие, уверявшие, что Ленин просто блестяще воспользовался конфликтом. Он и обижал латышей, всё заранее предвидя и рассчитав. Некоторые думали, что база в Латгалии с самого начала была задумана как обманка, у нее одна задача – сбить противника с толку. На что оппоненты отвечали, что, выйдя из коммуны, свой пай – горкинское золото и серебро – латыши с молчаливого согласия Ленина забрали на организацию похода в Святую землю.